Борис Пастернак считал Великую Октябрьскую Революции переломным моментом ХХ столетия. Он воспринимал ее не как борьбу красных и белых, а как беспощадную мясорубку, где кучка людей у власти посылает на смерть сотни людей.
Сам автор писал, что в своем произведении хотел отразить образ исторической России, описать и все хорошее и все плохое. Вместе с тем Пастернак через Живаго писал о своих взглядах на религию, искусство и судьбу человека в истории страны.
Роман «Доктор Живаго» написан от лица того, кто не выбирал чью-то сторону, кто был воспитан высокообразованными людьми, кто интеллигентен по своей сути и не может выносить жестокости и убийств.
Юрий Андреевич Живаго квалифицированный врач, пишет превосходные стихи и, кроме того, воспитывался укладом жизни прошлого века – отсюда и обилие цитат из русской классической литературы. Он не трус, не отщепенец, не предатель, он гуманист и лирик.
Революция становится его трагедией, так как он теряется и не понимает, как можно жить в мире, где людей убивают просто так или за то, что они иного сословия. Символом революции в «Докторе Живаго» стала метель – непредсказуемое движение снежинок, завывания ветра и пронизывающий холод.
Живаго говорит о революции так: «свобода по нечаянности, по недоразумению». Выходит, что к власти пришли люди, которые не готовы были править. Им не хватало образования, ума, опыта, рассудительности и в какой-то мере терпения, чтобы реализовать ту роль, которую они самостоятельно выбрали.
А люди образованные просто морально не смогли собраться, они «отшатнулись от искажений и извращений идеи, а не от самой идеи». Рабочие просто громили все, особо не раздумывая, а образованная интеллигенция слишком долго думала, когда нужно было просто делать.
В противопоставление Живаго автор вводит Павла Антипова (который затем берет фамилию Стрельников). Стрельников жесток, прямолинеен, желает быть лидером.
Он в пылу убеждений готов отказаться от семьи и детей, но в итоге понимает свою ничтожность и кончает жизнь самоубийством.
Пастернак на его примере показывает, как развращает иллюзия власти, которую легко заполучить в тумане революционной смуты.
Две жены Юрия Живаго – символы с одной стороны его взглядом, меняющихся со временем, а с другой стороны они представляют образ России. Антонина была ему и женой и другом, она поддерживала его во всем и главной для нее была семья – Юрий и Тоня были идеальной парой.
Антонина – Россия до войны и революций, Россия мирная, где семейные ценности превыше всего. Затем встреча с Ларой, которая была его пылкой первой любовью. Лара пробуждает в нем страсть, желание – она Россия в пылу революции.
И на могиле Живаго Лара говорит с ним, как с живым – символическое торжество любви над смертью, к которому Пастернак не раз возвращается на страницах романа.
С середины романа читатель вместе с доктором приходят к выводу, что не вся интеллигенция оказалась не готова к революции. Высшая культурная каста раскололась на тех, кто ждал революцию и не плохо устроился при новой власти, и тех, кто не нашел себе места.
- Интеллигенция, представителем которой являлся Живаго, умирала от «отсутствия воздуха», а интеллигенция доморощенная, заурядная осталась довольна тем, что появилась возможность пройти «в верха» без труда.
- В итоге вместе с потомственными, истинными интеллигентами умирала культура огромной империи.
- Источник:
Революция в романе Б. Пастернака “Доктор Живаго”
В романе “Доктор Живаго” Борис Пастернак передает свое мироощущение, свое видение событий, потрясших нашу страну в начале XX столетия. Известно, что отношение Пастернака к революции было противоречивым.
Идеи обновления общественной жизни он принимал, но писатель не мог не видеть, как они оборачивались своей противоположностью. Так и главный герой произведения Юрий Живаго не находит ответа на вопрос, как ему жить дальше: что принимать, а что нет в новой жизни.
В описании духовной жизни своего героя Борис Пастернак выразил сомнения и напряженную внутреннюю борьбу своего поколения.
В романе существует как бы два плана: внешний, повествующий об истории жизни доктора Живаго, и внутренний, отражающий духовную жизнь героя. Автору важнее передать не события жизни Юрия Живаго, а его духовный опыт.
Поэтому главная смысловая нагрузка в романе переносится с событий и диалогов героев на их монологи.
В романе отражена жизненная история сравнительно небольшого круга лиц, нескольких семей, соединенных отношениями родства, любви, личной близости. Их судьбы оказываются прямо связаны с историческими событиями нашей страны.
Большое значение имеют в романе отношения Юрия Живаго с женой Тоней и с Ларой. Искренняя любовь к жене, матери его детей, хранительнице домашнего очага, – это природное начало в Юрии Живаго. А любовь к Ларе сливается с любовью к самой жизни, со счастьем существования.
Образ Лары – это одна из граней, отражающих отношение самого писателя к миру.
Основной вопрос, вокруг которого движется повествование о внешней и внутренней жизни героев, – это их отношение к революции, влияние переломных событий в истории страны на их судьбы. Юрий Живаго не был противником революции.
Он понимал, что у истории свой ход и его нельзя нарушить.
Но Юрий Живаго не мог не видеть ужасные последствия такого поворота истории: “Доктор вспомнил недавно минувшую осень, расстрел мятежников, детоубийство и женоубийство Палых, кровавую колошматину и человекоубоину, которой не предвиделось конца.
Изуверства белых и красных соперничали по жестокости, попеременно возрастая одно в ответ на другое, точно их перемножали. От крови тошнило, она подступала к горлу и бросалась в голову, ею заплывали глаза”. Юрий Живаго не воспринимал революцию в штыки, но и не принимал ее. Он был где-то между “за” и “против”.
Герой стремится прочь от схватки и в конце концов уходит из рядов сражающихся. Автор не осуждает его. Он расценивает этот поступок как попытку оценить, увидеть события революции и гражданской войны с общечеловеческой точки зрения. Судьба доктора Живаго и его близких – это история людей, чья жизнь выбита из колеи, разрушена стихией революции.
Семьи Живаго и Громеко уезжают из обжитого московского дома. на Урал искать убежище “на земле”. Юрия захватывают красные партизаны, и он вынужден против своей воли участвовать в вооруженной борьбе,- Его родные высланы новой властью из России.
Лара попадает в полную зависимость от сменяющих друг друга властей, а под конец повествования она пропадает без вести. Видимо, она была арестована на улице или погибла “под каким-нибудь безымянным номером в одном из неисчислимых общих или женских концлагерей севера”. Самого Юрия Живаго понемногу покидают жизненные силы.
И жизнь вокруг него становится все беднее, грубее и жестче. Сцена смерти Юрия Живаго, внешне ничем не выделяясь из общего хода повествования, несет в себе тем не менее важный смысл. Герой едет в трамвае и у него начинается сердечный приступ. Он рвется на свежий воздух, но “Юрию Андреевичу не повезло.
Он попал в неисправный вагон, на который все время сыпались несчастья…” Живаго так и умирает у трамвайных колес. Жизнь этого человека, задыхавшегося в духоте замкнутого пространства страны, потрясенной революцией, обрывается…
Пастернак говорит нам, что все происходившее в те годы в России, было насилием над жизнью, противоречило ее естественному ходу. Еще в одной из первых глав романа Пастернак пишет: “…очнувшись, мы уже больше не вернем утраченной памяти. Мы забудем часть прошлого и не будем искать небывалому объяснения.
Наставший порядок обступит нас с привычностью леса на горизонте или облаков над головой. Он окружит нас отовсюду. Не будет ничего другого”. Эти глубоко пророческие слова, мне кажется, как нельзя лучше говорят о последствиях тех далеких лет. Отказ от прошлого оборачивается отказом от вечного, от нравственных ценностей.
- И этого нельзя допускать.
Сочинение на тему Тема революции и гражданской войны в романе «Доктор Живаго» ( : ЕГЭ по литературе)
Революция и Гражданская война в романе «Доктор Живаго» изображены глазами современника Пастернака, доктора и поэта Живаго.
В его образе автор объединил черты творческой интеллигенции ХХ века и самого себя, поэтому судьба героя, его размышления, осмысление Гражданской войны близки автору.
Трагическая судьба Живаго связана с проблемой личности и стихийности исторических событий. Идею насильственного преобразования, улучшения жизни автор противопоставляет принятию жизни, её естественного течения.
Первая реакция Юрия Андреевича на революцию – вера, восхищение великим, стихийным событием. Герой воспринимает её как данность, которая не нуждается в оправдании, как чудо истории.
В разговоре с Ларой Живого высказывает мнение о том, что «социализм – … это море жизни… той жизни, которую можно видеть на картинках, … жизни, творчески обогащённой».
Однако постепенно Живаго начинает видеть обречённость своей среды и сохранить рассудок ему помогают житейские мелочи: служба, хождение по больным, забота о семье.
Вскоре революция разрушает ход жизни главного героя (Юрий Андреевич вынужден вместе с семьёй переехать на Урал, заниматься сельскохозяйственным трудом, чтобы прокормить ребёнка, жену и себя). Плен у красных партизан навсегда разлучает его с семьёй (Тоню и тестя приглашают в Москву, а после высылаю из России).
Герой невольно вынужден принимать участие в боевых действиях. Он стреляет по обгоревшему дереву, испытывает сочувствие к белым офицерам, видит в них близких по духу, по нравственному складу людей. Даже в плену Живаго удаётся сохранить свою человечность, доброту, чуткость, способность к состраданию.
Случайно попав в белого офицера, доктор переодевает белого офицера, лечит и отпускает.
В конце жизни главный герой чувствует усталость, опустошённость, потерянность, одиночество. Сцена смерти Живаго — кульминационная в романе. В трамвайном вагоне у доктора начинается сердечный приступ. Образ неисправного трамвая становится символом исторических катастроф, в которые попала Россия в начале ХХ столетия.
Однако со смертью героя роман не заканчивается. Своеобразным завершением прозаической части становится разговор друзей Живаго о счастливом будущем, о вечном. В этом диалоге звучит мысль о принятии жизни, которая развивается по своим законам. Роман заканчивается монологом, в котором автор приемлет этот мир таким, какой он есть.
Таким образом, революция и Гражданская война в романе Пастернака «Доктор Живаго» изображаются как противоречивые, неоднозначные явления. С одной стороны, это чудо истории, масштабные, гениальные события.
Революция несёт в себе мечту о справедливости, гармонии, поэтому воспринимается восторженно.
С другой стороны, революция и война несут с собой насилие, жестокость, разрушение, хаос, безумие и это неприемлемо ни для главного героя, ни для автора.
Обратная сторона революции в романе Пастернака «Доктор Живаго» | Камертон
Артём ЧИСТОХВАЛОВ 10 февраля 2019 1511
Революция в романе «Доктор Живаго» занимает ключевое место не только с точки зрения события социального, она чрезвычайно значима для философско-эстетического миропонимания автора. Революция в романе предстает под разными именами и в разных обличьях. Для Пастернака характерно обходиться, в том числе без самого слова «революция», но в широком смысле подразумевать именно ее. Иногда это психологические штрихи, иногда образы природы и т. д.
Изначально революция представлялась герою событием, с которым он связывал свои мечты и идеалы. Во многом Юрий Живаго понимал революцию «по-блоковски», связывая ее с поэтическими элементами – музыкой, природой стихией и т. д. Как и Блок, на тот момент в представлениях главного героя революция была стихией не «столько разрушительной, сколько воодушевляющая и сплачивающая» .
Ключевым в этом смысле предстает стихотворение «Рождественская звезда», в котором под интерпретацией смены Ветхого Завета на Новый Завет кроется отсылка к пониманию Пастернаком значения революции с точки зрения духовности.
- Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой Вселенной, - Встревоженной этою новой звездой.
- Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочета - Спешили на зов небывалых огней
Как верно заметил Межаков-Корякин: «По отношению к Ветхому Завету Новый Завет является революционным, поэтому-то Вифлеемская звезда и сравнивается у Пастернака с пламенеющим стогом, с горящей скирдой, с отблеском поджога, с пожаром на гумне и с хутором в огне» . Подобные аналогии отсылают нас к чему-то грандиозному, революционному, новому, что должно прийти на место старого.
Здесь следует сравнить с поэмой «Двенадцать»:
- Так идут державным шагом –
Позади – голодный пес,
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим, - И от пули невредим,
- Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной, - В белом венчике из роз –
Впереди – Исус Христос .
В поэме Блока образ Христа следует впереди красногвардейцев, олицетворяющих революцию. У Пастернака «сравнения, создающие образ Рождественской звезды, выражают его понимание христианства как силы революционной по отношению к дохристианскому миру» .
Ранее мы отмечали ключевую роль в понимании Пастернака, которую занимает образ Христа, призванный одухотворить, став существенной частью поэзии нового времени.
Главный герой Пастернака видит в христианской революции иные силы, не разрушительного плана, а напротив – созидательного и спасительного.
Важное наблюдение сделал Гаев, отметив, что «по мнению Пастернака, даже и не верующим в Бога людям нельзя не видеть, что история, в подлинном смысле этого слова, родилась вместе с христианством в том «новом способе существования и новом виде общения, которое называется Царствием Божием» и в котором – продолжает анализ Гаев – «нет народов (в языческом смысле слова), а есть лишь личности».
Утверждая революционность христианства, Юрий Живаго видел в ней возможность для появления новых культурных ценностей, которые могли бы преобразовать уже созданное.
Однако по мере происходящих событий в романе сама идея революции для героя будет терять прежний ореол.
С одной стороны революция представлялась Пастернаку по масштабу близкому библейскому аналогу, но при этом благодаря классикам русской литературы добавляющих к ней ноты «артистичности», творчества, созидательности, художественности. «В том, что это так без страха доведено до конца, есть что-то национально-близкое, издавна знакомое.
Что-то от безоговорочной светоносности Пушкина, от невиляющей верности фактам Толстого» .
Турышева очень верно обозначает, как данный монолог главного героя, который приходится на завершение восьмой главы шестой части «жестко контрастирует с началом следующей, девятой главы, где возникает образ трех «страшных, слившихся вместе зим» – образ, в мифопоэтическом плане очевидно прорастающий семантикой смерти» .
«Настала зима, какую именно предсказывали. Она еще не так пугала, как две наступившие вслед за нею, но была уже из их породы, темная, голодная и холодная, вся в ломке привычного и перестройке всех основ существования, вся в нечеловеческих усилиях уцепиться за ускользающую жизнь» .
Здесь уже посредством метафоры Пастернак показывает обратную сторону революции. «Жесткий контраст» между признанными классиками литературы, чьими именами Живаго фактически благословляет революцию и метафорой «пугающей зимы» характеризует процесс ее отделения от поэзии.
«Их было три подряд, таких страшных зимы, одна за другой, и не все, что кажется теперь происшедшим с семнадцатого на восемнадцатый год, случилось действительно тогда, а произошло, может статься, позже. Эти следовавшие друг за другом зимы слились вместе и трудно отличимы одна от другой» .
Не случайно Власов подчеркивает, что «образ метели, вьюги, один из лейтмотивов пастернаковского романа, неразрывно, генетически связан с образом блоковской революционной стихии, безраздельно господствующей над миром, очевидно» . Изначально революция у Юрия Живаго – это синоним творчества, поэзии (как и у Блока).
По мере рассмотрения революции, интересным природным образом предстает в романе водопад. В данный элемент пейзажа Пастернак вкладывает многостороннюю семантику. Водопад предстает не только в качестве красочного элемента, дополняющего картину мира, автор наделяет его объемной семантической нагрузкой.
«В окрестности был водопад.
Он раздвигал границы белой ночи веяньем свежести и воли. Он внушил доктору чувство счастья во сне. Постоянный, никогда не прекращающийся шум его водяного обвала царил над всеми звуками на разъезде и придавал им обманчивую видимость тишины» .
Данный символ фигурирует в седьмой главе двадцать первой, двадцать второй, двадцать четвертой частях.
«Водопаду не было кругом ничего равного, ничего под пару. Он был страшен в этой единственности, превращавшей его в нечто одаренное жизнью и сознанием, в сказочного дракона или змея-полоза этих мест, собиравшего с них дань и опустошавшего окрестность» .
Гаспаров, анализируя данную метафору Пастернака, провел очень верную аналогию с революционным движением: «Подобно тому как шум водопада превращает все остальные звуки в тишину, огромная скорость революционных событий создает иллюзию того, что течение повседневной жизни полностью прекратилось» .
Юрий Живаго видел особое знамение в этом природном явлении. Описывая его воздействие на главного героя, Пастернак говорит о «чувстве счастья во сне», «блаженства и освобождения», которое тот оказывал на доктора. В работе Юдзи Кадзиямы «Образ воды в творчестве Пастернака («Февраль. Достать чернил и плакать!..
», «Повесть и «Доктор Живаго») «вода описывается как символ перемен» . В частности Кадзияма приводит в пример зарождение отношений между Юрием и Мариной: «С этого воскресного водоношения и завязалась дружба доктора с Мариною» . Также описание воды упоминается при отъезде Лары, что само по себе подразумевает изменения.
В дальнейшем при описании водопада мы увидим, что он особым образом воздействует на ощущения не только Юрия Живаго, но и Васи Брыкина, эпизодичного персонажа в романе. «Он был виден не отовсюду, а только по ту сторону рощицы, с края обрыва. Вася устал ходить туда глядеть на водопад, чтобы испытывать ужас и восхищение» .
В данном случае здесь происходит совпадение с концепцией главного героя, когда эпизодический персонаж декламирует ключевую мысль, которую мы приписали бы скорее Юрию Живаго.
Здесь мы обнаруживаем разделение общего восприятия от водопада как символа революции, образующего двойственное воздействие фактически на двух персонажей: «ужас и восхищение».
Еще одной примечательной метафорой к приближению революционных событий, выраженных с помощью природного образа – является лес.
Данное описание идет в том же временном диапазоне, что и приведенное нами выше описание водопада.
«Молодой лес под насыпью был почти еще гол, как зимой.
Только в почках, которыми он был сплошь закапан, как воском, завелось что-то лишнее, какой-то непорядок, вроде грязи или припухлости, и этим лишним, этим непорядком и грязью была жизнь, зеленым пламенем листвы охватившая первые распустившиеся в лесу деревья» .
Любопытно в данном описании то, что «лес» можно представить в качестве аналога прежнего миропорядка, пораженного «грязью» и «припухлостью», который соответственно можно трактовать как приближение революции.
Если интерпретировать подобным образом, то мы увидим, что понимание революции Пастернаком, выраженное посредством данного образа выходит за рамки узкого, прямолинейного восприятия. Абсолютно чистым и стерильным может быть только неживое. Живое же всегда шероховато, коряво. Жизнь – нарушение порядка. Полный порядок – энтропия, смерть.
Революция не инородна течению жизни, она является ее частью. «Там и сям мученически прямились березы, пронзенные зубчиками и стрелами парных раскрывшихся листиков» .
Однако по мере прочтения романа мы все отчетливее видим появление суррогата революции, «темного двойника», который называется тем же именем, но противоположен первообразу. И потому анти-поэтичен, что, по сути, является ключом к поэтологическому пониманию революции. «Образ «темной» зимы, исполненной «не человеческих усилий» сохранить жизнь, очевидным образом противопоставлен живаговскому присвоению революции светоносного пушкинского начала» – продолжает мысль Турышева.
В том числе это коснется самой структурной организации произведения. Так, для глав, повествующих о дореволюционной России, как верно заметил Ермолов Л. И. «характерно ведение времени не только по «светскому» отсчету, но и по православному календарю» .
В первой части упоминается «канун Покрова», в третьей главе той же части автор говорит о «казанской, в разгар жатвы». В дальнейшем подобные упоминания уже не будут иметь место в той части произведения, в которой будут присутствовать события революции.
Светоносный образ революции, в ранних этапах присутствующий на разных художественных уровнях в романе постепенно будет все сильнее видоизменяться в сторону «ужаса».
На почве переосмысления революции зарождается и новый этап понимания Юрием Живаго роли поэзии. Точнее было бы сказать так: у Пастернака есть определенное понимание того, какой должна быть поэзия нового времени, она, по задумке автора-героя, должна была родиться вместе с революцией.
Однако изначальные представления о революции как блага, страшного с точки зрения отказа от привычного, но величественного с точки зрения сулящего будущего, перешли к ее полному неприятию, как событию антисоциального и антидуховного.
В связи с этим поменялся и принцип осмысления поэтом себя и своего творчества. Желание создать новое искусство не ушло, даже после того, как изначальные представления о революции увенчались крахом.
В качестве отличительной особенности этой поэзии должна была стать фигура Христа, ведущая к новому, она и осталась, изменился изначальный вектор, по которому должно было двигаться поэтическое искусство. Об этой разнице писал М.
Слоним, рассуждая над образом главного героя: «В сущности, в его лице Пастернак ставит вопрос о творческой личности в революции, о безысходном противоречии между тем, кто утверждает свое право думать, и говорить, и жить по-своему, и стихией разрушения…» .
Иными словами творческая личность заняла иную сторону, не ту, которую планировала занять изначально. Если раньше поэт готов был использовать свое поэтическое слово, свой дар для воспевания всеобщей мечты, нового духовного поворота, то в дальнейшем первоначальный курс изменился.
- Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит - Неизъяснимы наслажденья
При попытке объяснить роль поэзии в новом мире, уместно вспомнить строки Пушкина. Ужас, который испытывает Юрий Живаго перед революцией с одной стороны, заставляет его острее чувствовать любовь к прежней жизни.
- Жизнь вернулась так же беспричинно,
Как когда-то странно прервалась.
Я на той же улице старинной, - Как тогда, в тот летний день и час.
А с другой стороны Юрий Живаго попадает в новую реальность, которая требует от него обрыва связей, сжигание мостов, нарушения обетов (разрыв с семьей). Главный герой испытывает перелом, связанный с трагизмом раздвоения. Большое значение здесь имеют отношения между Ларой и Юрием, окончательно лишившие последнего возможности возвращения к прежнему укладу.
Революция предстает не только общенародным событием, революция происходит в сознании самого персонажа. Создание поэзии – это риск, дерзание, жертва, неизбежная потеря и обретение нового. Поэзия для главного героя есть порыв навстречу непредсказуемости.
Революция создала такие условия Юрию Живаго для творчества, при которых невозможно даже приблизительно предсказать дальнейший поворот чьей-либо судьбы. От того в поэзии главного героя прекрасное граничит с ужасным.
Под этими обозначениями подразумевается именно понимание близости предела главным героем, его балансирование над пропастью, ощущение радости от возможности существовать и страхом, что в любой момент этого состояния может не стать.
«У него темнело в глазах от радости и, как впадают в беспамятство, он проваливался в бездну блаженства» – данный отрывок произведения приходится на момент сближения отношений между Юрием и Ларой, что, конечно же, приумножает ту остроту, которую привнесла революция в судьбу героя. Все это придает огромную мотивацию созидательному процессу, в условиях, когда ставка «жизни» стала настолько высокой.
- То, в избытке счастья,
Слезы в три ручья,
То душа во власти - Сна и забытья.
- То возврат здоровья,
То недвижность жил
От потери крови - И упадка сил.
- Но сердца их бьются.
То она, то он
Силятся очнуться - И впадают в сон.
По мере переосмысления революции, значимым мотивов новой поэзии стало присутствие самопожертвования. Данный мотив во многом обрел свой окончательный облик в стихотворениях Живаго, вследствие переосмысления героем революционных событий. Ляхова Е.И.
в работе «Поворотный «ключ» (о «Сказке» Юрия Живаго) верно отметила: «Сказочному герою (который совершает подвиги своего ролевого поведения без рефлексии) необходимо покинуть сказочную схему и прийти к осознанию необходимости для личности жертвенного способа существования» .
Данный мотив мы видим, к примеру, в таких стихотворениях, как:
- Жизнь ведь тоже только миг,
Только растворенье
Нас самих во всех других - Как бы им в даренье.
- … Я ими всеми побежден,
И только в том моя победа .
(«Рассвет») - …Чтоб тайная струя страданья
Согрела холод бытия.
(«Земля») - Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста.
(«Магдалина II»)
(«Свадьба»)
Таким образом, мы видим, что революционные события, присутствующие в произведении во многом повлияли на ту поэтическую линию, которая воплощается в творчестве Юрия Живаго.
Ипостасью стихотворений стало именно духовное самопожертвование, что во многом отсылает нас к библейским событиям.
Смирнов высказал очень верное наблюдение по этому поводу: «Стихи Юрия Живаго живут вопреки тому, что их автор карается преждевременной смертью» и подобно Евангельскому слову показывают любовь к жизни и важность духовного подвига.
Литература:
Власов А. С. «Стихотворения Юрия Живаго». Значение поэтического цикла в общем контексте романа Б. Л. Пастернака. URL: http://vlasov.kostromka.ru/articles/001.php
Пастернак Б. Л. Полн. собр. Соч. Москва. 2003-2005.
Межаков-Корякин И. И. «К проблеме личности в романе «Доктор Живаго». Сборник статей посвященных жизни и творчеству Б. Л. Пастернака. Мюнхен 1962. https://ilibrary.ru/text/1232/p.1/index.html
Гаев Арк. «Б. Л. Пастернак и его роман «Доктор Живаго»». Сборник статей посвященных жизни и творчеству Б. Л. Пастернака. Мюнхен 1962.
Турышева О. Н. «Читательский опыт в романе «Доктор Живаго»». «Поэтика романа Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго»». Новый филологический вестник № 4 (23) Москва. 2012.
Гаспаров Б.М. Временной контрапункт как формообразующий принцип построения романа Пастернака «Доктор Живаго» / Б.М. Гаспаров // Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы.
Кадзияма Юдзи. «Образ воды в творчестве Б Л Пастернака («Февраль. Достать чернил и плакать!..», «Повесть и «Доктор Живаго»). Новый филологический вестник. 2013. № 4 (27).
Ермолов Л. И.
«Время в романе Б. Пастернака «Доктор Живаго». Известия Саратовского университета. 2012 Т. 12 Сер. Филология. Журналистика, вып. 2.
Слоним М. Роман Пастернака // Критика русского зарубежья : в 2 ч. М., 2002. Ч. 2.
https://ilibrary.ru/text/469/p.1/index.html
Ляхова Е.И. «Поворотный «ключ» (о «Сказке» Юрия Живаго)». Новый филологический вестник № 1 (28) . Москва. 2014.
Смирнов И. П. Роман тайн “Доктор Живаго” Издатель: Новое литературное обозрение.
Великий русский писатель в судьбе итальянского адвоката (окончание) Алла НОВИКОВА-СТРОГАНОВА
Великий русский писатель в судьбе итальянского адвоката (продолжение) Алла НОВИКОВА-СТРОГАНОВА
Лазарь МОДЕЛЬ
Пятигорский о Пастернаке и Живаго: русская революция и исчезновение истины
Второй шаг назад
Итак, когда в Москву десятых годов «заглянул» Гурджиев, Бог которого был его приключением, там еще смысл был. Но сейчас мне, чтобы двигаться дальше в моем мироощущении, необходимо на время отвлечься не только от личностей, но и от мест и времен.
Роман Пастернака, если смотреть на него не с авторской и не с внутренней точки зрения, а с точки зрения постороннего наблюдателя, — покажется сделанным слегка в духе религиозного символизма.
Сама композиция романа, вплоть до отъезда Живаго из Москвы, строится во времени таким образом, что события личные, вместе с московскими, российскими и мировыми, образуют как бы ряд вех.
При этом сложность и загадочность символики событий — чисто внешняя, ибо автор как бы «спереди назад» знает все значенья этих событий как вех, то есть их смыслы в отношении времени, в то время как действующие лица романа прямо из кожи вон лезут, чтобы узнать, но — не могут. Но почему не могут? Этому можно найти две причины.
Первая — почти все, что герои романа пытаются «распознать» в бесчисленных разговорах о событиях, все это сводится к будущему. И это, несмотря на сбивчивость и нелогичность, сказано просто и в лоб. И, может быть, именно от этой «будущности» сами события кажутся запутанными, а разговоры о них — гнетуще вязкими, это вам не божественная чистота булгаковского повествования и не поэтическая логика Блока!
Вторая же причина — это то, что все действия, слова и мысли героев осознанно или неосознанно передают их мировоззрениеЭто хотя и банально, но очень важно, ибо с чего бы нам тогда недоумевать, читая идиотский эпилог романа? Ведь это — неорганичное — мировоззрение сделало Гордона (и других) идиотами.. Я опять думаю о двойственности людей двадцатых годов и о том, что на Россию начала века Пастернак смотрел из пятидесятых, но через двадцатые. И здесь обнаруживается одна престранная вещь: у Живаго мировоззрения как бы вообще не было. То есть у него не было той, внешней его душе, общей интерпретации смыслов, которая и есть мировоззрение. Мировоззрение — это когда смыслы отражаются человеком, когда они не проходят через него. В мировоззрении смыслы, отражаясь, теряют свою онтологичность, но не приобретают персонологичность, ибо они не прошли через личность.
Из всей «свиты» молодого доктора до Москвы 1918 года добирается, кроме Тони, только Николай Николаевич, к которому лишь потом присоединяются молодые люди — Дудоров и Гордон, манекенно-символический сводный брат Живаго — Евграф и нависающий над далеким горизонтом Стрельников, в детстве — Патуля. У каждого из них — своя функция отражения смыслов.
Дядя Николай Николаевич — прогрессист, понимающий, что революция необходима для социального, экономического и культурного прогресса страны. Стрельников — террорист, воплощающий негативную сторону революции. Он не бандит, а вполне сознательный убийца, понимающий, что уничтожение людей есть один из важнейших способов преобразования их жизни. Он — «инструментальное» начало революции.
Евграф — воплощение некой «теневой» революционной власти (скоро она вся станет теневой); он «мистически» стоит над Стрельниковыми, терпеливо дожидаясь своей очереди быть расстрелянным. Гордон и Дудоров воплощают в себе «позитивный» результат революции.
Они, некоторым образом, — культурные люди, хотя сами культуру — в манере и мере двадцатых годов — производить не могут, да и вообще ничего не могут производить, кроме невообразимых пошлостей.
Посмотрите, как в эпилоге романа они «приходят» к выводу, точнее, их притащили к выводу, что война с немцами хороша, потому что реальна.
А не прямая ли это «символика трансформации»? Не превратился ли здесь коренной русак и земский философ Николай Николаевич в еврея первой советской формации Гордона? Но, что не удивительно, при внимательном прочтении весь этот немыслимый по тупости эпилог оказывается правдой. И не какой-нибудь там художественной, а тупой, фактической.
В описании Пастернаком смыслов в первой части романа можно заметить, что Пастернак как бы исходил из естественной сопричастности читателя атмосфере начала века, исходил из понимания читателем и того, как эта атмосфера порождала свои символические осмысления и предвиденья. Может быть, Пастернак просто принимал людей пятидесятых и сороковых годов за своих современников по двадцатым? А если так, то что это — ошибка или прием?
Интересно, что сейчас и для нас символизм как художественный принцип почти полностью бессодержателен. Но какой бы из русских «символизмов» мы ни взяли, они отражали смыслы времени и главный из этих смыслов — бессилие человека XIX века решить проблему «жизнь-смерть» на уровне эмпирического сознания — все равно какого — поэтического, сознательного, даже — религиозного.
https://www.youtube.com/watch?v=tUOnm8Kn6zQ
Когда Юрий Андреевич вернулся с фронта, смысл уже начал покидать многие идеи, и среди них — идею исключительности судьбы России. История быстро восполнила эту потерю, сделав бессмысленное исторической действительностью и этим практически опровергнув идиотскую формулу Гегеля. Или можно еще сказать так: смысл стал уходить из времени.
В романе это выразилось в едва заметной перемене: люди стали говорить — и делать — совершенно бессмысленные вещи. Почему? Потому, наверное, что и до этой перемены восприятие ими смыслов было неполным, частичным. Впоследствии же всякая частичная правда превратилась в строго ей соответствующую полную ошибку.
Таких ошибок было много, но все они «стягивались» к коренному непониманию двух вещей, о чем сейчас и пойдет речь.
Самый умный из окружавших Живаго в юности людей и, может быть, вообще единственный умный человек первой части романа был, конечно, дядя Николай Николаевич, который не только понимал неизбежность изменений, но и их положительную необходимость. Положительную в том смысле, что существующее мыслилось им как то, что может быть преобразовано, развито, но не уничтожено.
Его антипод, Антипов-Стрельников, коренным образом отрицал не только весь образ жизни, но и все, что было с ним связано. Включая сюда и то, что было с ним отрицательно связано. Революция для Антипова была объективным этическим актом мести.
Антипов — этически, то есть только этически, ориентирован на революцию как на высшую цель, как на ценность, рядом с которой не может и не должно быть никаких других ценностей. Все другие ценности должны были из нее как бы автоматически возникнуть либо как нечто побочное и вторичное, например, культура, либо как конечный, постоянно отодвигаемый во времени результат, например счастье.
У него хватало ума понять, что сама революция — не этична, что она есть причина этики завтрашнего дня, то есть той этики, которую имела в виду Лариса, называя Антипова «самым честным человеком на свете».
Но вот что замечательно! Как для Веденяпина, так и для Антипова, как и вообще для большинства писавших, говоривших и думавших, ожидаемая революция была вещью совершенно объективной, над- и внеличностной («революция была тогдашним, с неба на землю сошедшим Богом»).
Каждый надеялся, что она ему чего-то даст, или боялся, что она его чего-то лишит, но все и всякое думанье о революции совершалось в «терминах другого». О ней оказалось невозможным думать в своих словах. Думали о «ней», о «них», о «нас», наконец. И так буквально у всех — у Белого «оно», у Блока, у Брюсова, у Маяковского. Не хочется повторять банальности, но в тогдашнем мышлении о революции можно увидеть нечто от призывания «сил зла», от извращенного мистицизма.
Так вот, первая ошибка, первая «непонятная вещь», была очень проста. Думая о революции, они понимали, что кто-то будет убивать кого-то, но они не поняли, что это их будут убивать и что они будут убивать.
В том великом, может быть, самом страшном выборе, который был предоставлен героям романа и человечеству, — выборе между «убивать» и «не убивать», они решили — убивать коллективно. То есть фактически люди убивали и умирали — индивидуально, но этот «факт» был закрыт от большинства массовой безличной формой убийства.
Хорошая практика, которую «по инерции» перенесли с немцев на своих же русских, — «…повернем в другую сторону».
Итак, смысл номер один ясен как Божий день — победа сил зла над душой отдельного человека. Но этот смысл отражался в умах людей как глобальная объективность рока.
Когда Живаго вернулся с фронта в холодную Москву, то ни с кем он так не хотел говорить о «смысле всего», как с Веденяпиным. Но оказалось, что Николай Николаевич весь как-то скис, слинял. Говорил больше по инерции. Что-то получалось «не совсем так».
И Живаго, не ждавший революции раньше и не спешивший ее ругать, когда она произошла, стал подозревать, что это с людьми и им самим «что-то не так», а не с революцией. С революцией — все было в «порядке»! Готовность стать палачами или жертвами пряталась за сугробами незабвенных арбатских переулков. Тогда-то вдруг и оказалось, что доктору с семьей в Москве не прожить — с голоду помрут.
Хотя, казалось бы, все тот же «механический» брат Евграф мог бы помочь им прожить, как он «помог» им уехать к черту в пекло, в Сибирь.
Секрет этого житейского парадокса, как и многих других нелепостей романа, в том, что смыслы уже проходили через Живаго. Не отражались, а проходили. Он, испугавшийся за семью, что ее не прокормить, на самом деле испугался той черной силы безличного душегубства, которая шла из Петрограда и Москвы, обгоняя медленно движущиеся поезда на Восток, на Юг, куда угодно.
И то, что окружавшими Живаго людьми начало восприниматься как торжество чужой силы, сам доктор начал ощущать, как поражение своей. Это и был тот смысл деиндивидуализации, который люди отражали на уровне мировоззрения. Люди, уже отказавшиеся от себя во имя целого и не понимавшие, что это «целое» вошло в пустоту, образовавшуюся в том месте, где погибло их «личное».
Будучи далеко не средним человеком, Живаго не собирался брать на себя ответственность за войну, революцию и гражданскую войну. Объективный смысл событий проходил через него как свидетеля. В происходящем он видел не правоту или справедливость, а истину.
Точнее говоря, он свидетельствовал своими глазами, а не зрением других, что ее — нет. А уж где ее нет, там может произойти что угодно.
Очень смешно, что первые «тайные» списки «Доктора Живаго» появились в Москве почти одновременно с романом Хемингуэя «По ком звонит колокол», изданным тоже «полутайно», то есть, с грифом «для служебного пользования» и в нумерованном количестве экземпляров.
В обеих книгах герой оказывается среди сражающихся «за свое», но не «его» правое дело. Притом, конечно, что у Хемингуэя герой приехал сражаться сам, а пастернаковского героя партизаны украли по дороге от любовницы к жене и «поместили» воевать с белыми. Оба кончили «свою» войну крайними пессимистами.
Но у них был совсем разный пессимизм. Джордан смотрел на испанцев, видел жестокость и бессмысленность и… стрелял. Юрий Андреевич смотрел на себя и видел, что на поляне, где идет бой, смысл просто не может присутствовать, и…
не стрелял, — то есть только и выстрелил, чтобы ранить несчастного мальчика и затем его выходить и спасти — и не замечательно ли, что травля Пастернака была открыта в советской прессе полностью процитированной именно этой сценой? И не только истины, но и проблемы такой в том месте уже не было давно.
Проблема «испарилась» в первые месяцы после Октября вместе с традиционной русской манерой спора о ней. Но все ж таки Юрий Андреевич еще спорил, когда, подъезжая к своему медвежьему углу, доказывал Самдевятову: «Политика ничего не говорит мне. Я не люблю людей, безразличных к истине».
Но, заметьте, в живаговском восприятии это не означало, что люди потеряли интерес к истине из-за политики. Скорее, они были безразличны к истине, и оттого она перестала быть с ними.
Но что же, о Господи, делали они все вокруг Живаго! Почему все их поступки и слова были так бездарно бессмысленны? Зачем добрый и тонкий Николай Николаевич врал самому себе, что кое-как все может наладиться? Отчего обаятельная Лариса, сидя в идиотском сибирском городе, учила марксизм и между двумя пожарами (город горел) убеждала Живаго, что ее муж-садист — самый честный человек на свете? И какой леший заставлял Самдевятова, образец «бывалого» человека», пороть чушь про «историческую необходимость», когда уже много месяцев подряд единственной необходимостью была «необходимость выжить»? И откуда взялся «социалистический идеализм» командира партизан Ливерия, когда сам он уже давно превратился в истерика и наркомана?
Живаго знал ответы на эти вопросы еще до того, как события и ситуации сами их ему задали. Ложная направленность на будущее, извращенная эсхатология, позднее переименованная в «исторический материализм», — она не просто делала людей невосприимчивыми к истине. Она соответствовала характеру и масштабу сознания этих людей.
Живаго понял в революции то, чего не решился в ней понять Николай Николаевич, что она реально отвечала умонастроению определенных и очень широких кругов России. Мысли, слова и поступки оставались, по видимости, осмысленными, пока революция не выявила своего объективного [содержания]. А это случилось почти сразу же, то есть как только вступили в игру ее спонтанные силы.
И почти сразу же после революции, точнее в ходе и развитии гражданской войны, отрицание прежней социальной действительности, прежней культурной традиции и прежнего образа жизни («прежний», значит — «существующий»!) стало превращаться в отрицание человеческого в отдельном человеке. «Человеческие законы цивилизации кончились. В силе были зверские.
Человеку снились доисторические сны пещерного века».
Наблюдая картину всеобщего озверения равно у красных партизан и колчаковцев, Живаго видел «частицы каких-то неведомых, инопланетных существований, по ошибке занесенных на землю», видел «…что-то нездешнее и трансцендентное».
Этот смысл «расчеловечения» был Живаго настолько ясен, что ему даже не приходило в голову, скажем, критиковать «новый» общественный строй, новую «систему». Это было бы таким же идиотизмом, как, например, критиковать «систему снабжения» населения хлебом.
Ну какая там, к черту, «система», когда хлеба просто нет! И, пробираясь вдоль занесенных снегом вагонов, Юрий Андреевич думал о том, что нормальная жизнь невосстановима, ибо людьми не просто нарушен закон, но они не хотят истины.
Ни палачи, ни их жертвы — им не до нее! Что до немногих затаившихся, то им — страшно, и они закутываются в толщу мыслей и слов, теперь ненужных. «Один раз в жизни он восхищался безоговорочностью этого языка и прямотой этой мысли». Закон можно восстанавливать — жизнь от этого не вернется.
Загрузка...
