Алексей Балакин
20 февраля 2013 Литература Комментарии ()
О втором романе Евгения Водолазкина писали довольно много, и эти отклики в основных тезисах повторяли друг друга.
Коротко суммируя: «Лавр» — это житие святого в жанре романа; автор (специалист по древнерусской литературе) скрупулезно и со знанием дела воссоздает атмосферу Древней Руси на исходе Средневековья; роман написан сложно, в нем имеется несколько языковых пластов, причудливо и прихотливо сплетенных друг с другом, — от древнерусского сказа до новорусского канцелярита. И еще писали о том, что роман умный, светлый, добрый, — и о прочих материях, к области критики не относящихся.
Но ни в одном из откликов нет попытки ответить на вопрос, который я задал сам себе, перевернув последнюю страницу «Лавра»: о чем эта книга?
Очень просто остановиться на том, что это история врача, уроженца Белозерского края, который в юности совершил смертный грех — его невенчанная жена Устина по его вине умерла во время родов, без причастия — и всей своей дальнейшей жизнью пытался этот грех искупить.
Четыре части романа расчерчены уверенной рукой человека, знающего толк в средневековой словесности и поднаторевшего в ее чтении и комментировании.
В первой герой растет и учится искусству лекаря, во второй отрекается от прошлой жизни, принимает новое имя и становится юродивым, в третьей совершает путешествие из Пскова на Святую землю, в четвертой завершает свой путь — сначала монахом в монастыре, а потом схимником в лесной пещере. Будучи крещен как Арсений, затем в память об умершей он берет имя Устин, постригаясь в монахи, получает имя Амвросий, а после принятия схимы — Лавр.
Казалось бы, перед нами классическая история святого, который настолько прославлен своими подвигами, что канонизация его начинается едва ли не с момента его смерти. Искусные врачи ценились всегда, а врачи такого профессионального уровня, который демонстрирует герой романа, существовали только в легендах.
Он не только может облегчать страдания от заболеваний самой разной этиологии, но даже успешно борется с чумой и другими моровыми поветриями. Однако какие помыслы движут героем романа? Не приближение к Богу, а стремление «отмолить» погибшую без покаяния подругу.
Большую часть романа его герой живет вне церкви и даже вне религии; Бог для него — что-то вроде старшего собеседника, который так и не смог ответить на его главный вопрос — правильной ли дорогой он идет, а имя Иисуса Христа, кажется, упоминается в книге раз или два.
Вообще религиозная жизнь «Лавра» кажется лишь необходимым историческим антуражем. «Ты растворил себя в Боге, — говорит ему один из старцев. — Ты нарушил единство своей жизни, отказался от своего имени и от самой личности. Но и в мозаике жизни твоей есть то, что объединяет все отдельные ее части, — это устремленность к Нему.
В Нем они вновь соберутся» (стр. 402). Однако весь текст романа, все размышления героя опровергают эти сентенции. Не Его ищет Арсений-Устин-Амвросий-Лавр и не самого себя в Нем — он ждет знамения, что его гражданская жена прощена и что он наконец сможет обрести покой.
Сколько бы он людей ни спас, скольким бы страдальцам ни облегчил участь — совесть его неспокойна, и раз за разом он совершает бегство от самого себя. Повторюсь: не к Нему, а от самого себя — этот вектор прописан в романе неоднократно.
Человек получил дар целительства и использовал этот дар по мере сил и возможностей не для прославления Его, а для установления мира в собственной душе. Конечно, после смерти он просто обречен стать местночтимым святым — за многолетнюю историю Руси ими становились самые разнообразные фрики и фриковицы, но общенациональную канонизацию церковные иерархи едва ли одобрили бы.
Хотя «Лавр» откровенно логоцентричен, однако его автор и д.ф.н., в.н.с. Отдела древнерусской литературы ИРЛИ (Пушкинский дом) РАН Е.Г. Водолазкин едва ли полностью тождественны друг другу. Водолазкин-ученый не просто исследует русский XV век и его северные окраины — он в нем живет, становясь надежным проводником Водолазкина-литератора.
Для ученого это время и эти места настолько привычны, даже обыденны, что он уверенно проводит по ним, указывая на самое главное и не останавливаясь на мелочах, которые непременно подобрал бы и спрятал себе в котомку турист-дилетант.
Поэтому в «Лавре» почти нет ни историзмов, ни этнографизмов, ни фольклоризмов — от перенасыщенности которыми нередко трещат по швам даже лучшие беллетристические сочинения про Древнюю Русь. Вещный мир романа на удивление беден, почти полностью отсутствуют приметы народной культуры — но это кажется сознательной установкой автора на эффект обманутого ожидания.
Зато он с любовью выписывает и умело препарирует перед вшиванием в ткань повествования многочисленные фрагменты из сочинений того времени — от травников до сборников нравоучений. А вот описывая вещи, автор «Лавра» как раз не всегда точен: «Он видел, как в другом конце храма утомленный Арсений присел на корточки у столпа.
Из то и дело открывавшихся дверей врывался ветер, и над головой мальчика покачивалось паникадило» (стр. 54). Напомню, что паникадило — центральный храмовый светильник, висящий под главным сводом, причем такого веса, что раскачать его может только сильный шторм.
Все герои употребляют канувший в Лету звательный падеж.
Во многих местах текста есть на первый взгляд странные лексические вкрапления и анахронизмы. Поначалу это в полном смысле слова шокирует, но затем понимаешь, что автор взялся играть в сложные языковые игры для того, чтоб разрушать возможную монотонность повествования, чтобы читатель не дремал и всегда был настороже.
Так, старцы-наставники говорят на странном современном офисном сленге, юродивый Фома — балагуря и подпуская матерки, анонимный разбойник — как и полагается безымянному уголовнику. Но все они временами переходят на тот самый, «настоящий древнерусский», который в тексте романа о событиях XV века выглядит едва ли не чужеродно.
Впрочем, одну вещь Водолазкин выдерживает твердо: обращаясь друг к другу, все герои употребляют канувший в Лету звательный падеж.
Рискну утверждать, что главная тема «Лавра», больше всего волновавшая его создателя, — это взаимоотношения человека со временем.
Напомню, что действие романа происходит в тот период, когда на Руси ждали конца света, который должен был наступить в 1492 году (к слову, роман был подписан в печать в канун еще одного конца света, ожидавшегося многими).
«Выяснение времени конца света многим казалось занятием почтенным, — иронизирует автор, — ибо на Руси любили масштабные задачи» (стр. 242): вот и один из героев, обладающий даром провидения итальянец Амброджо, пускается в путь в далекую страну для выяснения обоснованности даты этого знаменательного события.
Но затем он понимает, что конец света — это не дискретный момент, когда «со треском небо развалится, и время на косу падет», а процесс длительный, непрерывный и циклический. «Мне все больше кажется, что времени нет, — признается Амброджо. — Все на свете существует вневременно .
Я думаю, время нам дано по милосердию Божию, чтобы мы не запутались, ибо не может сознание человека впустить в себя все события одновременно. Мы заперты во времени из-за слабости нашей»; и на вопрос Арсения: «Значит, по-твоему, и конец света уже существует?» — он отвечает: «Я этого не исключаю.
Существует ведь смерть отдельных людей — разве это не личный конец света? В конце концов, всеобщая история — это лишь часть истории личной» (стр. 279). В справедливости этой позиции Арсению придется убеждаться до конца романа, до самой своей смерти, когда он спасает новорожденного ребенка гонимой сироты Анастасии — своего рода реинкарнации Устины, тем самым отмаливая ее и искупая свой грех.
Роман выстроен сложно, критики правы. Различные сюжетные линии прихотливо, но временами несколько механистично переплетены, наполнены флэшфорвардами (даром что один из героев — провидец!), разного рода культуртрегерскими отступлениями.
Герои имеют говорящие имена — от деда главного героя Христофора до упомянутой выше Анастасии, пространство вымерено по карте, а течение времени — по хронометражу. Некоторые эпизоды и реплики отчетливо актуализированы, и не во всех случаях это сделано с тактом и вкусом.
Иногда возникает впечатление искусственности текста, но не более, чем во время чтения Павича или Эко. Ряд фрагментов можно было бы посоветовать сократить или вовсе опустить — для усиления динамичности повествования. Впрочем, это не главное. Роман состоялся, удался.
Конечно, сейчас невозможно предугадать, будут ли его перечитывать лет через 10—20, но на поле актуальной отечественной словесности он занял свое место, которое, по сути, сам же и открыл, и расчистил, и возделал.
На обложке «Лавра» стоит подзаголовок: «Неисторический роман». Подобный подзаголовок ко многому обязывает. Водолазкин с этими обязательствами справился.
Е. Водолазкин. Лавр: Роман. — М.: Астрель, 2012. 442 с.
Понравился материал? Помоги сайту
Евгений Водолазкин: С точки зрения вечности
Евгений Водолазкин / из личного архива
Писатель, литературовед, автор нашумевшего несколько лет назад авантюрно-филологического романа «Соловьев и Ларионов» – Евгений Водолазкин представил на ярмарке non/fiction свой новый роман «Лавр». В близком успехе романа и у читателей, и у критиков, и у жюри премий – нет сомнений.
История средневекового юноши-врача, а затем инока написана увлекательно, но без внутренней суеты, с редким знанием дела – средневековой культуры, истории, православия, – но без сухости, в жилах этого текста течет горячая кровь. Наконец, это религиозный, но совершенно не дидактический текст.
Мы побеседовали с его автором сразу после презентации книги.
– Вы доктор филологических наук, много лет занимаетесь древнерусской литературой. Тем не менее вы начали писать прозу. Означает ли это, что научные методы познания истины представляются вам недостаточно продуктивными?
– Эти методы, разумеется, продуктивны – в той сфере, для которой они предназначены. Но ведь истина многоуровнева. У нее есть рациональный уровень, за который отвечает наука, и есть иррациональный – область чувств, интуиции, веры.
Из всех видов словесного творчества на этом уровне способна работать только литература. В научном труде смысл равен тексту, и в этом его достоинство, поскольку нет ничего печальнее «художественных» научных работ.
В труде литературном – если это хороший труд – возникает некий надтекстовый смысл. Это в некотором смысле взгляд за горизонт.
– Как дальнозоркость: с возрастом. При осмысленном отношении к жизни возраст – это одно из имен опыта. И в каждом возрасте возникают новые вопросы к жизни.
– На какие же вопросы вам особенно важно было ответить в романе «Лавр»?
– Я скорее ставил вопросы, чем отвечал на них. Иногда правильно поставить вопрос важнее, чем на него ответить. Собственно, лучший случай – это когда на вопрос отвечают читатели: каждый по-своему. Это и есть тот надтекстовый смысл, о котором я говорил. А вопросов много. Например, что такое время? Что такое любовь – не та любовь, которая, по мнению некоторых, «живет три года», а Любовь?
– В романе использовано немало древнерусских источников, в том числе травники, лечебники, в тексте описываются травы и их воздействие на человека. А реальные травки, те, что растут в наших лесах, вы хорошо друг от друга отличаете?
– Совершенно не отличаю. Тех, кого рецепты моего романа заинтересуют, отсылаю к древнерусским текстам (преимущественно, кстати, немецкого происхождения), которым я следовал. Мой единственный комментарий к сюжету подобен бегущей строке ТВ: не пытайтесь повторить это самостоятельно.
– На ваш взгляд, чем люди рубежа ХV–XVI веков отличались от современного человека – в самом главном?
– Другим ощущением времени. Дело не только в том, что люди средневековья быстрее нас взрослели, меньше жили, что день их был менее насыщен событиями и счет минут был им не нужен.
Важно, что время их всегда было разомкнуто взглядом sub specie aeternitatis, с точки зрения вечности. Такой взгляд я бы посоветовал иметь писателю.
Хороший писатель всегда должен быть немножко не здесь, должен быть менее сиюминутным.
– К вопросу о писателях. Почему так мало не то что великих – просто хороших романов появляется?
– Переломные эпохи – не лучшее время для литературы. Возьмите, скажем, Петровскую эпоху или время большевистского переворота. Писать по-прежнему уже нельзя, а как по-новому – еще не очень понятно. Это не значит, что в такие времена не бывает хороших произведений – несмотря на избыточную нервность, публицистичность, они появляются.
В эти времена труднее всего приходится роману, который на одних эмоциях не напишешь. Это дальнобойное орудие, которое требует дистанции (вспомните, когда был написан лучший роман о войне 1812 года). Мы сейчас живем после очередного катаклизма, землетрясения, вызванного распадом СССР.
Текущий момент можно определить как «послетрясение» (так я русифицирую сомнительный термин «афтершок»). Подземные толчки еще ощущаются, но почва уже тверда: общество с постсоветской реальностью в целом освоилось.
Герои романов привыкают к спокойной обстановке, когда мотором действия являются не пожар или киллер, а, так сказать, внутренние ресурсы персонажа. Мне кажется, мы движемся в правильном направлении.
Е. Водолазкин «Лавр»: почему всем понравилось, а мне нет
Ну вот докатилась и до меня волна шума и хайпа, поднятая очередным русским бестселлером, книгой, по уверениям многих, вернувшей нашему обществу интерес к чтению, произведением одновременно умным, тонким и духовным, а ещё и натуральным образом трагическим.
И вот когда книжный критик Галина Юзефович в тысячный, наверное, раз призналась в любви к Водолазкину, я не выдержал, бросил всё и вонзился когтями в его роман «Лавр».
Конечно же, вонзился не просто так, а с полагающимся в таких обстоятельствах придыханьем и трепетом, каковой один и может у меня вызвать русский бестселлер, лауреат и финалист многочисленных книжных премий, в особенности «Ясной поляны», что уже само по себе говорит о преемственности с великими.
Без лишнего пафоса мои впечатления о романе Е. Водолазкина «Лавр» в сегодняшней записи.
Е. Водолазкин «Лавр»
Приступив к чтению романа «Лавр», я сразу понял, почему его так обильно хвалят. Не нужно быть искушённым критиком, чтобы разглядеть его сильные стороны уже на первых страницах, где нам сразу дают понять, что перед нами не абы что, а большая серьёзная книга, к тому же и оригинально написанная.
Главная её фишка в свободном и ненатужном использовании древнерусского языка, в котором автор, доктор филологических наук и большой специалист по славянской древности, чувствует себя аки рыба в воде.
Это свободное владение древнерусским придаёт тексту нужный колорит и создаёт то волшебное ощущение погружённости, которого так недостаёт большинству поделок в жанре славянского фентэзи.
Кроме того уже в самом начале автор позволяет себе перемежать древнерусский – русским современным, что, во-первых, заметно облегчает чтение, а во-вторых, завязывает дополнительную интригу в истории, ведь очень интересно узнать, чем же вызвано такое соседство.
Роман, определяемый автором как «неисторический», является, по сути, жизнеописанием древнего врачевателя по имени Арсений, жившего на русском севере в конце XV века. Автор заботливо проводит нас по судьбе героя от момента рождения до самой смерти.
Арсений растёт вместе с дедушкой в доме на окраине Рукиной Слободки, одного из древнейших сёл Белозерья, и перенимает от него секреты знахарства и врачевания. Родители Арсения погибают от чумы, а впоследствии, благополучно передав свои знания, умирает и дед.
Молодой Арсений живёт обособленно, лечит людей, пока однажды в дом его не приходит молодая девушка Устина, спасающаяся от чумного поветрия и боящаяся теперь появиться на людях.
Арсений соглашается приютить и спрятать её у себя, и с этого момента жизнь его совершает непоправимый трагический поворот.
На удивление мне очень понравилась первая половина книги. Описание взросления Арсения и его разговоры с дедушкой, экскурсы в средневековые травники, удачное переплетение современного и древнерусского языков.
В этой же части Водолазкину удаются сразу несколько сильных сцен, западающих в память и внушающих надежду, что автор не изменит себе и взятый изначально курс на вечные вопросы жизни и смерти поможет раскрыться им с какой-то новой и неожиданной стороны (не зря же он лез аж в дебри Средневековья!), тем более что и материал истории к тому располагает.
Кажется, что намечается серьёзный философский разговор о природе греха, о человеке и Боге, о раскаянии и искуплении, ну почти Достоевский.
Однако чем ближе к середине книги, тем больше появляется признаков и тревожных звоночков, предупреждающих о том, что читаем мы не духовно-философский трактат в нарративе жития святых, за который на первых порах «Лавр» искусно себя выдаёт, а вполне современный бестселлер.
И вот уже проскакивают перед глазами некоторые странные и неожиданные аллюзии – у мальчика заводится ручной волк, который, как оказывается, нужен лишь для того, чтобы вовремя и героически сдохнуть, и над его телом произнесли сакраментальное: «мы в ответе за тех, кого приручили», и в реальность XV века вдруг зачем-то вторгся французский лётчик Экзюпери. Проскакивают какие-то плоские хохмочки (вроде «гармонией поверишь всю эту алгебру», «что вам здесь, цирк что ли?»), которые совершенно не вяжутся не только с разворачивающимся полотном трагических событий, смертей и прочих страшных эпидемий, но и с антуражем эпохи. И тут уже не разобрать, то ли читаем мы житие, то ли эпос, то ли некую постмодернистскую химеру, где в финале из-под розового куста вылезут рептилоиды. Словом, сюжет всё дальше и упорнее дрейфует от философских, психологических, духовных и каких ещё угодно глубин на отмель активно набирающей обороты, характерной для бестселлера развлекательной составляющей.
Тут, наверное, надо на минуту отвлечься и сказать, что я понимаю под словом бестселлер (ну кроме очевидного, что это звание получает книга, которая хорошо продалась). Бестселлер, на мой взгляд, это некоторая золотая середина между непритязательными вкусами большинства и запросами интеллектуальной элиты.
В обычной жизни эти прямые не пересекаются, однако существует тонкая прослойка книг, которые читают и те, и другие. Бестселлер это книга, которую будут читать все: от домохозяйки и до профессора.
И особенность бестселлера в том, что он должен обладать некоторой хотя бы видимостью высокой интеллектуальности (часто в области этой видимости он и остаётся, над чем уже лет пятнадцать издевается В.
Пелевин), но в то же время активно эксплуатировать различные приёмы жанровой литературы (детективную интригу, путешествие, квест) для удержания внимания массового читателя.
Короче говоря, книга должна быть умной ровно настолько, чтобы за неё мог взяться любой пролетарий независимо от степени образованности, и ровно настолько развлекательно-авантюрной, чтобы интеллектуалы не скривили носы. А если ещё короче – чтобы и пипл хавал, и критики не брехали. Вот по этой тонкой грани и движется наш новоявленный классик писатель Е. Водолазкин.
Но чем дальше, тем больше, и вырулив на дорожку увлекательного сюжета, свернуть с неё оказывается не так-то просто. Вторая половина книги, за исключением, наверное, финального эпизода, оставляет не самые лучшие впечатления. Начинаются самоповторы, длинноты, автор зачем-то бросает силы на доказывание (самому себе) идеи нелинейности времени, приплетая к ней ещё и конец света.
С нелинейностью, как мне кажется, тут вот какая история.
Взяв на себя честь и смелость использовать в своём тексте древнерусский язык, автор не мог не понимать, что написанную таким образом книгу, какой бы виртуозно-талантливой она не была, читать никто не будет (разве что кучка филологов, но точно не массовый читатель), и судьба её печальна и безнадёжна – долгое околачивание закрытых дверей и итоговый тираж в 500 экземпляров. Поэтому, законно желая сделать книгу дружественнее и доступнее для широкой аудитории, автор решает уравновесить непривычный нашему уху древнерусский – русским современным. Желание понятное и в некоторой степени благородное, но с этого, как мне видится, и начинаются все проблемы романа. Можно сказать, что недостатки здесь являются продолжением его же достоинств. Итак, автор решает разнообразить языковую архаику современной речью, дабы капризный читатель не убёг, не купивши книгу. Но совместить древность и современность просто так, ничего никому не объясняя, не получится (как я уже сказал, интрига загружена, и читатель ожидает обоснования). Поэтому под этот хитрый ход придумывается концепция, ставшая впоследствии в книге одной из центральных, – о нелинейности времени, его закрученности и спиральности и вообще о возможности это самое время гнуть и выворачивать как угодно. Получается, что если сама структура времени ставится под вопрос, то чего уж удивляться, что в XV веке на Руси в речах мелькают всякие современные словечки и канцелярские формулировочки. Вот и подбили алгеброй гармонию. И всё вроде бы гладко – языковое и стилистическое допущение оправдано, и автор получает карт-бланш писать как ему вздумается, без конца перескакивая от древнерусского на новый русский, протокольный советский да хоть и на феню, если для сюжета понадобится. Сама же шаткая конструкция подпирается «глубокомысленными» размышлениями о природе времени. Но автор и на этом не останавливается, а идёт ещё дальше – заигрываясь в свою теорию, он щедрыми мазками оставляет по тексту то тут, то там разного рода пророчества, когда герои наяву и во сне заглядывают в далёкое будущее и из своего лубяного XV века видят события века XX, и таких эпизодов-включений, обращающихся к абсолютно незначащим, мелькнувшим на секунду персонам тридцать третьего плана и не несущих никакого сюжетного смысла, кроме как обоснования теории времени, накапливается с избытком. А объём между прочим растёт.
Но вся эта громоздкая конструкция рушится в один миг от одной лишь простейшей мысли, что если, по Водолазкину, люди в далёком XV веке могли с такой лёгкостью заглядывать в будущее и жить в современном нам языковом поле, то и мы, если не все, то многие, должны обладать аналогичными же способностями.
Но не тут-то было, подвох ощущается без лишних объяснений – очевидно, что языков будущего мы не знаем и не живём в поле будущих терминологий, равно как и прошлых. Поэтому и суждения о нелинейности времени не объясняются таким образом, по одной лишь авторской прихоти.
Эпизоды, приведённые Водолазкиным, являются следствием теории о нелинейности времени, а не её доказательством. Этот логический промах в конце концов и рушит всю тяжеловесную конструкцию.
Ну не верит никто в общее поле времён, читатель вот только что узнал про этот несчастный XV век и про его язык, прародитель сегодняшнего русского, и где тут искать соответствия? а потому и книга читается с подспудным пониманием искусственности и неправдоподобности её философской канвы.
Налицо банальное несоответствие материала выдвигаемой идее. Намного более изящно и тонко нелинейность времени раскрывается, например, в рассказе Теда Чана «История твоей жизни». Вот там материал служит идее, а не наоборот.
Вот поэтому-то первая половина книги понравилась мне намного больше.
Во второй автор пускается в оправдание собственных допущений и даже вводит дополнительного героя – итальянца Амброджо, который своими вещими снами должен убедить нас в том факте, что время нелинейно.
И этот чисто технический персонаж исполняет всего-то-навсего функцию живого доказательства, а также медиатора в далёком путешествии Лавра. И в тот момент, когда персонаж-функция становится не нужен, автор предсказуемо и легко от него избавляется.
Вторая половина книги слаба ещё и тем, что в ней начинается движение ради движения, приключения ради приключений. И слово «приключение» здесь отнюдь не метафора.
Вводя в текст нового значимого персонажа – Амброджо Флеккиа, автор не может избежать самого стандартного фентэзийного хода (мотива пути) и запускает наших героев в путешествие – через половину Европы и Средиземное море в Иерусалим. Амброджо, понятное дело, выполняет роль верного спутника и переводчика.
И естественно, по дороге нашим героям то и дело угрожает опасность, разбойники, знаете ли, и всякие дикие неправославные аборигены. Прибавляет ли что-либо подробное описание дорожных злоключений глубине книги? Нет. Зато здорово развлекает.
И, казалось бы, сиди Лавр на своём русском севере и медленно погружай читателя на глубину своей мудрости, но нет, автор считает нужным протащить нас по всей карте – через Псков и Киев в Венецию и далее в Иерусалим, как и положено в лучших традициях жанра фэнтези. Жаль Америку к тому времени только открыли, а то и там бы наши герои отметились.
Ну и раз уж речь зашла о жанровых штампах и прочих развлечениях, не могу не отметить один странный момент. Мне показалось очень спорным авторское решение наделить православных священнослужителей различными сверхспособностями.
Почему-то у Водолазкина они видят будущее, общаются друг с другом на расстоянии посредством телепатии и даже летают по воздуху.
Я не понимаю, зачем подобные дешёвые спецэффекты книге, которая вроде как несёт в массы духовные христианские ценности? Ну разве только для того, чтобы произвести впечатление на не слишком культурного потребителя, понимающего только когда «вау!» И я также не знаю, совпадение или нет, но сам принцип построения характера Лавра, основанный на гипертрофированном созидании добра во искупление некоего тяжкого греха юности, очень напоминает архитектуру характера Человека-паука, героя фильмов и комиксов. Я понимаю, насколько это резко звучит, но такая дикая аналогия никогда не пришла бы мне в голову, если бы не пресловутые сверхспособности, приписанные Водолазкиным православному духовенству.
В итоге мы имеем вполне добротную и интересную развлекательно-культурную книжку с блестящей языковой игрой, запоминающимся героем, бодрым сюжетом, но до обидного интеллектуально пустую.
Замах был внушителен, и первая часть хороша, но финальное общее впечатление совершенно не то, на которое можно было рассчитывать.
Но книга отнюдь не плоха и определённо найдёт своего читателя, потому что: а) эмоциональна и зрелищна; б) не требует сколь-либо серьёзного умственного напряжения. Ну, таковы уж реалии современных бестселлеров.
«Лавр» Евгения Водолазкина — роман о том, что хорошего досталось и осталось в нашей стране со времен средневековой Руси – Газета.Ru
«Лавр» Евгения Водолазкина — роман о том, что хорошего досталось и осталось в нашей стране со времен средневековой Руси.
Русь, XV век. Главный герой, врачеватель Арсений, оставляет без помощи возлюбленную Устину, и та умирает родами.
Пытаясь искупить грех, герой в сокрушении сердца доходит до таких степеней святости, что одним прикосновением исцеляет слепых и поднимает на ноги немощных.
На протяжении своей долгой жизни он успевает побывать странствующим травником, юродивым, паломником, монахом, отшельником, съездить в Иерусалим и вернуться обратно.
Первый роман доктора филологических наук, сотрудника Пушкинского дома Евгения Водолазкина, «Соловьев и Ларионов», выйдя в 2009 году, попал в шорт-листы премий Андрея Белого и «Большой книги».
Второй роман, «Лавр», вышел в конце 2012 года, и на совершенно неожиданно пустом поле года, не взрастившем ни новой Улицкой, ни даже нового Пелевина. У «Лавра» были все предпосылки успеха.
Его исторический фон — Средневековье — описан человеком, Средние века профессионально изучающим, и роман приятно лишен — типичных для подобных книг — нестыковок и фантазий.
- Роман Водолазкина относится к жанру, заведомо обреченному у нас на успех — житию праведника.
- К этому же жанру принадлежит добрая часть книг, заслуживших в России в последние годы статус культовых — от «Даниэля Штайна, переводчика» Людмилы Улицкой до жизни Лилианы Лунгиной, рассказанной ей самой в «Подстрочнике».
- Но в «Лавре» житие еще удачно притворяется историческим романом — а это вообще любимый жанр большой прозы последнего десятилетия, и не только в России.
В каждой главе, меняя имя и окружение, герой как бы вновь и вновь проигрывает собственное житие. Эти рифмы и становятся главным в романе.
И это не только внутренние связи в жизни героя, но и, например, созвучия с нашим временем, каких накидано немало — от пластиковых бутылок, неожиданно вылезающих весной из-под снега (sic!), до видения, в котором герой видит, как на конце шпиля Петропавловского собора стальными шипами фиксируют ангела с крестом.
Весь «Лавр» построен на очень простом приеме: как главный герой отражается в бесчисленных старцах, юродивых и святых, так и все это перенасыщенное чудесами Средневековье отражается и в нашем времени («Повторения нам даны для преодоления времени и нашего спасения», — объясняет один из многих встреченных героем старцев).
Для выстраивания связи времен автору не надо всякий раз фокусировать взгляд на вылезающих из-под снега пластиковых бутылках. Он делает проще: строит язык повествования из смеси древнерусского с современным канцеляритом.
Смерть тут констатируют так: «Травмы пострадавшего мало совместимы с жизнью», в том же абзаце продолжая «брат наш Устин мертва себе еще в житии состави».
Это не постмодернистская игра, как можно было бы подумать, а как раз стремление говорить с читателем на понятном ему языке. Нет ничего более узнаваемого для русского уха, чем эта бесчувственная к живому языку бумажная трескотня.
В своем романе Водолазкин не занимается исторической реконструкцией, хотя он-то как раз, как ученый, специализирующийся на литературе Средних веков, мог бы.
Разве что пару раз сообщает читателю, что в Средневековье не особо часто мылись или читать умели только вслух (впрочем, об этом пишут еще в учебниках по истории для средней школы), или описывает устройство избы, или быт древнерусского города — но не более того.
В одном из своих интервью автор признается в страхе скатиться к «литературе приема», но придуманный им стиль позволяет ускользнуть и от соблазна расцветить речь всякими «азъ» и «еси», и от того тяжелого вычурного стиля, которым пишется сейчас большинство русских романов и который можно считать современным русским литературным языком.
Это роман о русском человеке, изъятом из ловушки времени.
Сам автор неоднократно обращает наше внимание, что никакого времени нет, что все относительно, как у Эйнштейна.
В «Лавре», в соответствии с заветом упомянутого старца, могут повторяться герои и даже события: так, весь роман здесь с замиранием ждут конца света, назначенного на семитысячный год от сотворения мира (1492), и неоднократно «обращаются в монастырь за уточнениями». «Нам это важно, простите за прямоту, и в отношении планирования работы, и в смысле спасения души», — именно такой текст выдает один из героев. Заканчивается «Лавр» диалогом русского кузнеца с немецким купцом:
что, мол, ничего вы в нашей русской земле не понимаете, да и сами мы в ней ничего не понимаем.
И, конечно, автор ничего не берется объяснять. Ему важно констатировать чудо, как будто само существование чуда является оправданием для существования «нашей русской земли». И главный герой изгоняет бесов взглядом, юродивые ходят по воде и предсказывают будущее, а старец из монастыря отвечает на вопросы, обращенные к нему за многие километры отсюда.
У «Лавра» есть все признаки хита — понятный язык, простой стиль и супергерой, чьи сверхспособности определяются прежде всего его «русскостью» — свойством, которое при всей своей трудноопределяемости одинаково востребовано и справа, и слева, и массами, и элитой.
Поэтому и роман счастливо зависает между интеллектуальной литературой и масслитом, где-то ровно посреди между упомянутым «Даниэлем Штайном» и «Несвятыми святыми» отца Тихона Шевкунова.
Кажется, что все эти бесконечные поиски хорошего русского, которыми вот уже десять лет на самых разных уровнях занимается русская литература, нужны, чтобы оправдать само существование нашей страны на земле. И это уже не национальная идея, а хоть какое-то национальное успокоение.
Но в ожидании конца света стоит вспомнить другую легенду — что мир устоит, пока по нему ходят 36 праведников. Если верить «Лавру», их гораздо больше.
Большая книга: увенчанный "Лавр"
https://ria.ru/20131127/980106974.html
Большая книга: увенчанный “Лавр”
Большая книга: увенчанный “Лавр” – РИА Новости, 26.05.2021
- Большая книга: увенчанный “Лавр”
- Роман, получивший в этом году премию “Большая книга”, соединяет консервативные ценности с интеллигентным, приемлемым и даже современным содержанием, считает Алена Солнцева.
- 2013-11-27T16:00
- 2013-11-27T16:00
- 2021-05-26T16:10
/html/head/meta[@name='og:title']/@content
/html/head/meta[@name='og:description']/@content
https://cdnn21.img.ria.ru/images/sharing/article/980106974.jpg?9730309811622034620
- европа
- весь мир
- россия
РИА Новости
- internet-group@rian.ru
- 7 495 645-6601
- ФГУП МИА «Россия сегодня»
- https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/
2013
Алена Солнцева
https://cdnn21.img.ria.ru/images/90251/91/902519156_156:0:924:767_100x100_80_0_0_fcc236a86db7ed4b4c3530675100a108.jpg
Алена Солнцева
https://cdnn21.img.ria.ru/images/90251/91/902519156_156:0:924:767_100x100_80_0_0_fcc236a86db7ed4b4c3530675100a108.jpg
Новости
ru-RU
https://ria.ru/docs/about/copyright.html
https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/
РИА Новости
- internet-group@rian.ru
- 7 495 645-6601
- ФГУП МИА «Россия сегодня»
- https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/
РИА Новости
- internet-group@rian.ru
- 7 495 645-6601
- ФГУП МИА «Россия сегодня»
- https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/
Алена Солнцева
https://cdnn21.img.ria.ru/images/90251/91/902519156_156:0:924:767_100x100_80_0_0_fcc236a86db7ed4b4c3530675100a108.jpg
авторы, евгений водолазкин, майя кучерская, большая книга, россия
“Ты в нашей земле уже почти два года, а так ничего в ней и не понял… А сами-то вы понимаете?… Сами мы ее, конечно, тоже не понимаем”, – эту цитату из романа “Лавр” нынешнего лауреата премии “Большая книга” Евгения Водолазкина без устали цитируют почти все рецензенты. Кто с радостью, как точный афоризм, кто с раздражением, как банальность. Но, пожалуй, именно с этим романом премии повезло – в нем есть о то, что казалось, уже невозможно найти: соединение консервативных ценностей с интеллигентным, приемлемым и даже современным содержанием.
Литературный фронт
Премия “Большая книга” задумывалась как официальная, или, точнее, мейнстримная, открытая, расположенная к читателям премия. То есть вроде бы и экспертная (члены жюри – люди в основном профессиональные), но не узко цеховая.
Книги из короткого списка вывешивают в открытом доступе – пусть и читатели голосуют, для них отдельный конкурс. Потому что в России нет единства и в этом аспекте, читатели выбирают одно, рецензенты – другое, покупатели – третье.
Ни для кого не секрет, что Россия давно уже не самая читающая страна, что тиражи качественной литературы страшно малы, особенно в соотношении с населением, что народ читает Донцову и Бушкова, и россияне уж точно не народ книги, а скорее народ телевизора, а точнее – телемыла.
С 2005 года премия “Большая книга” борется за событие, ее задача – найти главную книгу, самую лучшую, самую важную, такую, чтобы сразу стало не стыдно, а напротив, гордо: вот она, настоящая литература, жива.
Но, к сожалению, год за годом проходит, а большой, главной, центральной книги всея Руси все нет и нет. Не было ее в и этом году (увы, и роман Водолазкина не станет настольным для всех и каждого).
Но все же “Лавр” примиряет ожидания многих и является в некотором смысле искомой точкой согласия, движением к прозе, на которую есть общественный запрос, но которая при этом остается прозой.
Юродивый и святой
Роман петербургского писателя, сотрудника Пушкинского дома, филолога и последователя Дмитрия Сергеевича Лихачева Евгения Водолазкина написан как бы в форме жития святого.
Но это не стилизация: в романе все время чувствуется двойственность отношения автора к тексту – он вроде бы близок к старорусскому, и в то же время абсолютно современен. Лукав и ироничен, но не шкодлив, а благородно уважителен. А главное, герой романа, и средневековый святой, и юродивый, но при этом – интеллигентный человек, рефлексирующий и грешный, ищущий истину, но не навязывающий ее другим. То есть роман весь вроде бы средневеково-аутентичный, но его герой – человек модерна.
Он трижды меняет имя, живет в лесу отшельником, путешествует по миру, посещает Италию, служит князю, переживает свою славу и свой позор, но все это – не просто так, не по случайному велению судьбы, а во искупление невольного греха, когда по молодости и гордыни взялся принимать роды у своей женщины, да не справился, умерла и она, и ребенок.
Дар целительства и чудотворства делает его сильным, но не всемогущим. Смерть все равно неизбежна.
Когда Лавр еще был мальчиком Арсением, он спросил у своего наставника про любимого волка, ушедшего умирать от ран в лес: “Почему он ушел умирать? Почему не умер среди нас, его любивших? Шершавым прикосновением Христофор вытер слезы Арсения. Поцеловал в лоб: Так он предупреждал нас, что в последнюю минуту каждый остается наедине с Богом”.
Сила романа Водолазкина – в умении автора говорить всем известные вещи простыми, но не пошлыми словами. И умело играть ими, смешивая славянизмы с современным жаргоном: “Нам это важно, простите за прямоту, и в отношении планирования работы, и в смысле спасения души”, – это про конец света, о котором монахи спорят, не считая нужным предупредить обывателей.
Специалист по средневековью Водолазкин легко обходится с реалиями, насыщая свой роман подлинно историческими подробностями, но так же легко от них отказывается, приближая время ко дню сегодняшнему, и это снова игра, модель другого сознания, когда время не линейно, а идет по кругу, повторяя себя, но и развивая. Ибо “записанное слово упорядочивает мир. Останавливает его текучесть”.
Вообще-то главное в романе – именно исследование свойств времени, размышление о цикличности и хронометрии, о том, куда время течет и есть ли у него долгота, о личной ответственности человека, обреченного на конечность жизни.
От афедрона до амвона
В романе “Лавр” современный российский читатель нашел все, что давно искал. То есть чтобы и православно – а роман “Лавр” как раз объясняет своеобразие православия в очень мягкой, интеллектуально-рационализированной форме, – и в то же время вполне культурно, со знанием дела, исторического фона, с соблюдением правил хорошего тона.
Карта контекстов. Роман Е. Водолазкина «Лавр» – Вопросы литературы
После того как в 2013 году «Лавр» Евгения Водолазкина получил премию «Большая книга», появились многочисленные рецензии и отзывы литературных критиков, в которых роман настойчиво именовался постмодернистским. Однако сам Водолазкин, ученик академика Д. Лихачева, заявляет, что он не считает себя постмодернистом, а сознательно применяет в романе «Лавр» элементы средневековой поэтики:
Это действительно то, что перекликается с постмодернизмом и современной литературой, но я — не постмодернист, и пришел не оттуда. Я пришел к этим приемам из Средневековья…1
В своих интервью писатель утверждает, что эпоха постмодернизма имеет много общего со Средневековьем: «Что мы видим сейчас? Провозглашенную Бартом смерть автора — центонный текст постмодернизма. Фейерверк стилевых и текстуальных заимствований, как в Средневековье, когда заимствовали не просто идеи, а всегда текст»2.
Отношение Водолазкина к тем культурным контекстам, которыми он оперирует в романе, принципиально отличается от позиции писателя-постмодерниста: тексты предшествующих эпох важны для него; цитируя их, он скорее ставит задачу погрузить читателя в средневековый быт, познакомить с древнерусской словесностью, а постмодернистская ирония и восприятие мира как хаоса чужды ему. Тем более что интертекстуальность — вовсе не открытие постмодернизма. Она присутствует и в модернизме, но иначе: первоисточник имеет ценность, а не является лишь объектом литературной игры. Поэтому, на наш взгляд, целесообразно прочтение романа Водолазкина в модернистской парадигме, а именно как неомифологического романа — явления, зародившегося в лоне символизма.
По З. Минц, в неомифологическом тексте «план выражения задается картинами современной или исторической жизни или историей лирического «я»», а «миф получает функцию «языка», «шифра-кода», проясняющего тайный смысл происходящего»3.
Кроме того, одной из важнейших особенностей «неомифологического текста» Минц считает «сложную полигенетичность», «гетерогенность образов и сюжета», то есть в роли «шифра» сюжета выступают несколько мифов одновременно, при этом в качестве мифов рассматриваются и классические тексты мировой литературы. Конструирование нового мифа на основе уже известных образов и сюжетов подразумевает «создание альтернативной реальности, а точнее, альтернативной вечности — преодолевающей бессмыслицу, насилие, несвободу и кошмар современности»4. Думается, для «Лавра» характерно использование мифа именно в такой функции — в качестве своеобразной «подсветки» плана содержания.
Архитектоника романа четырехчастна: он открывается «Книгой познания», затем идут «Книга отречения» и «Книга пути», а завершает все «Книга покоя».
Во всем романе важную роль играет древнерусский контекст: в «Лавре» присутствует огромное количество разнообразных аллюзий на агиографические тексты, хожения, повести и другие жанры древнерусской словесности — а, например, отрывки из «Александрии» и «Сказаний о Соломоне и Китоврасе» непосредственно цитируются в самом тексте. Однако помимо этого плана, в случае с Водолазкиным очевидного, проблематику романа углубляют и другие мифы (античные и литературные), подстилающие сюжетную канву.
Так, название «Книга познания» заставляет вспомнить миф о грехопадении: не случайно сюжет этой части связан с познанием женщины, после которого герой уходит из Рукиной слободки.
Жизнь в ней была нелегка (от чумы — «черного мора» — скончались родные главного героя — Арсения), однако благодаря целому ряду значимых реминисценций она воспринимается как аналог райской жизни, жизни до грехопадения.
Например, образ волка, которого встречают Арсений и его дед Христофор и которого они легко приручают, отсылает как к райскому существованию («До грехопадения звери были Адаму и Еве покорны. Можно сказать, любили людей. А теперь — только в редких случаях, как-то все разладилось.
Христофор потрепал по загривку трусившего за ними волка»5), так и к биографии св. Франциска Ассизского, покровителя животных, который часто изображается в окружении птиц и зверей (а волк в ногах — один из его атрибутов).
В первой части Арсений сопоставляется с Адамом: «Каждый из нас повторяет путь Адама и с потерей невинности осознает, что смертен. Плачь и молись, Арсение. И не бойся смерти, потому что смерть — это не только горечь расставания. Это и радость освобождения».
Пожалуй, главная философская проблема, свое видение которой предлагает Водолазкин в романе, — что представляет собой время.
И в приведенной цитате дается ответ на вопрос, как движется история: по спирали — Арсений повторяет, на своем витке, судьбу Адама, и эти повторения бесконечны.
Мифологический пласт первой книги предполагает возможность прочесть ее как книгу познания мира, первый этап становления героя.
С окружающим миром Арсения знакомит в первую очередь его дед Христофор, в портрете которого проступают черты древнего фавна: «Проводя большую часть времени в лесу, дед все охотнее растворялся в природе. Он становился похожим на собак и медведей.
На травы и на пни. И говорил скрипучим древесным голосом». Возможно, здесь уместно говорить и об аллюзии на известную картину Врубеля «Пан».
Помимо мифологического подтекста, образ деда встраивается и в христианскую картину мира. Его имя переводится как «несущий Христа»: «Когда Арсений уставал, Христофор сажал его в холщовую сумку за спиной».
Здесь обыгрывается значение имени Христофора и, кроме того, возникает широкий спектр культурных ассоциаций: от русских народных сказок («Машенька и медведь») до западной иконографии Христофора и картины Босха «Святой Христофор», изображающих эпизод переправы святого через реку с младенцем Христом на плечах.
Связь с образом св. мученика Христофора в тексте романа подчеркивается несколько раз.
Как и его покровитель, Христофор обладает огромным ростом (стоит отметить, что высоким был и Христофор Колумб, имя которого не раз встречается в первой части книги), раннехристианский мученик традиционно изображается на иконах с песьей головой, а в восприятии Арсения «сквозь трогательный облик кинокефала мало-помалу проступали черты деда». Двойственная природа покровителя Христофора заставляет вспомнить еще одно мифологическое существо — кентавра Хирона, функция которого (воспитание героя) и род занятий (лекарское дело) «переходят» и к деду Арсения: Христофор рассказывает своему внуку о целебных свойствах трав, учит его читать и писать, обучает врачеванию…
После смерти Христофора Арсений продолжает лечить жителей слободки и, совершенствуясь в этом ремесле, становится мастером:
Загрузка...
