Александр твардовский, михаил исаковский и иосиф бродский о войне и о цене победы
В сентябре 1942 года поэт Александр Твардовский, с самых первых дней войны оказавшийся на фронте, напечатал в «Красноармейской правде» первые главы своей новой поэмы «Василий Теркин».
В них он сделал то, чего не решился сделать в тот момент с такой прямотой, кажется, никто, – с болью и суровой беспощадностью описал отступление нашей армии в первые месяцы войны, отступление до самой Москвы и до Волги.
Описал воистину как «тяжкий сон» своего героя,
Как от западной границы
Отступал к востоку он;
Как прошел он, Вася Теркин,
Из запаса рядовой,
В просоленной гимнастерке
Сотни верст земли родной.
До чего земля большая,
Величайшая земля.
И была б она чужая,
Чья-нибудь, а то – своя.
……………………………
Шел наш брат, худой, голодный,
Потерявший связь и часть,
Шел поротно и повзводно,
И компанией свободной,
И один, как перст, подчас.
………………………………
Шел он, серый, бородатый,
И, цепляясь за порог,
Заходил в любую хату,
Словно чем-то виноватый
Перед ней. А что он мог!
…………………………….
Он просил сперва водички,
А потом просил поесть.
Тетка – где ж она откажет?
Хоть какой, а все ж ты свой.
Ничего тебе не скажет,
Только всхлипнет над тобой,
Только молвит, провожая:
– Воротиться дай вам Бог…
То была печаль большая,
Как брели мы на восток
Шли худые, шли босые
В неизвестные края.
Что там, где она, Россия,
По какой рубеж своя!
…С осени 1942 года поэма Твардовского, ставшая несомненно главным поэтическим сочинением о войне, будет печататься в газете «Красноармейская правда» всю войну, порою несколько раз в месяц, вплоть до июня 1945 года. Солдаты рвали газету из рук, ожидая новых строк про любимого героя.
И ни разу не будет упомянуто в этой поэме имя Верховного главнокомандующего, не сходившее со страниц газет. Имя того, кто оставил жестко и жестоко руководимую им страну незащищенной перед нашествием, допустил оккупацию огромной ее части.
У Твардовского воюет, несет все тяготы войны, отвоевывает свою страну .
…Правда правдой, ложью ложь.
Отступали мы до срока,
Отступали мы далеко,
Но всегда твердили:
– Врешь!
……………………………………
Не зарвемся, так прорвемся,
Будем живы – не помрем.
Срок придет – назад вернемся,
Что отдали – все вернем.
Трижды возглашает автор в разных местах поэмы:
«– Взвод! За Родину! Вперед!»
И ни разу – «За Сталина!»
Это был прямой вызов: «…Официальный и абсолютно непреложный идеологический канон был начисто устранен из поэмы!» – написал недавно известный историк Е. Плимак. И добавил: «За два года пребывания на передовой я вообще не слышал
Твардовский и здесь не мог отступить от правды, не подтвердить —
…Что в бою – на то он бой
– Лишних слов не надо;
Что вступают там в права
И бывают кстати
Больше прочих те слова,
Что не для печати…
…Уже в «Теркине» – то есть в «сталинское» время – началась та словесная работа, которую Твардовский повел первым. Это было пародирование советских слов.
…Я ж, как более ,
Был там как бы политрук.
Я одну политбеседу
Повторял:
– Не унывай.
Так как советский язык политбесед политруков был в те годы у любого читателя на слуху – на фоне живых речений Теркина очевидной становилась его мертвечина.
Можно смело сказать, что под пером поэта оживал, приобретал права, легализовывался загнанный в угол сугубо частной жизни живой русский язык.
2
Твардовский, как мог, подбадривал своим стихом отвоевывающих свою землю солдат. Когда же они освободили свою и вступили на землю чужую, когда замаячил конец страшной войны – он счел возможным заговорить в полный голос о том горе, которая она принесла. Так появилась в «Василии Теркине» глава «Про солдата-сироту».
На земле всего дороже,
Коль имеешь про запас
То окно, куда ты сможешь
Постучаться в некий час.
…………………………………
А у нашего солдата,
– Хоть сейчас войне отбой,
Ни окошка нет, ни хаты,
Ни хозяйки, хоть женатый,
Ни сынка, а был, ребята,
– Рисовал дома с трубой…
А узнал солдат о своем огромном несчастье ненароком – когда наша армия, развернувшись, двигалась наконец на запад, освобождая область за областью, после долгой, длившейся два-три года, оккупации, когда никаких известий о семье бойцы, как правило, не имели. Как не имел их, видимо, и сам Твардовский, у которого на Смоленщине под немцем остались родители, братья, сестры…
И вот солдат просит на привале разрешения отлучиться:
…Дескать, случай дорогой,
Мол, поскольку местный житель —
До двора – подать рукой.
И вот идет по местам, знакомым ему «до куста», —
Но глядит – не та дорога,
Местность будто бы не та.
Вот и взгорье, вот и речка,
Глушь, бурьян солдату в рост,
Да на столбике дощечка,
Мол, деревня Красный Мост.
И уцелевшие жители сообщают ему, что семьи его уже нет на свете.
У дощечки на развилке,
Сняв пилотку, наш солдат
Постоял, как на могилке,
И пора ему назад.
Поэт не берется гадать, что творилось у него в душе.
Но, бездомный и безродный,
Воротившись в батальон
Ел солдат свой суп холодный
После всех, и плакал он.
На краю сухой канавы,
С горькой, детской дрожью рта,
Плакал, сидя с ложкой в правой,
С хлебом в левой, – сирота.
3
Предполагают, что именно под воздействием этой главы «Теркина», напечатанной в конце января 1945 года в «Красноармейской правде», Михаил Исаковский – любимый и высоко чтимый земляк и старший (старше на десятилетие) товарищ Твардовского – написал в том же 1945 году, бесспорно, лучшее свое стихотворение:
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
Он идет – и находит
…в широком поле
Травой заросший бугорок.
Стоит солдат – и словно комья
Застряли в горле у него.
Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,
Героя – мужа своего…»
………………………………
Никто солдату не ответил,
Никто его не повстречал,
И только теплый летний ветер
Траву могильную качал.
…………………………
«…Сойдутся вновь друзья-подружки,
Но не сойтись вовеки нам…»
И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам.
Эти стихи сразу же стали песней – музыку написал М. Блантер. Но петь ее – и по радио, и в концертах – запретили после первого же исполнения. Ее пели только фронтовики-инвалиды в подмосковных электричках, собирая милостыню.
Запрет длился полтора десятилетия – пока, вспоминает Е. Евтушенко, в 1960 году песню не отважился исполнить во Дворце спорта в Лужниках Марк Бернес. «Прежде чем запеть, он глуховатым голосом прочел, как прозу, вступление: „Враги сожгли родную хату. Сгубили всю его семью“.
Четырнадцатитысячный зал встал после этих строк и стоя дослушал песню до конца. Ее запрещали еще не раз, ссылаясь на якобы возмущенное мнение ветеранов. Но в 1965 году герой Сталинграда маршал В. И. Чуйков попросил Бернеса ее исполнить на „Голубом огоньке“, прикрыв песню своим прославленным именем».
После этого она «стала народным лирическим реквиемом».
4
А Твардовский вслед за главой «Про солдата-сироту» печатает в марте 1945 года в той же «Красноармейской правде» новую главу – «По дороге на Берлин».
Она открывается потрясающим для советской подцензурной печати, нигде более в поэзии советских лет не встречающимся описанием. Автор поэмы передает движение наступающей, с боями вступившей наконец в Германию армии поразительными по поэтической силе строками – с жесткими реалиями времени:
По дороге на Берлин
Вьется серый пух перин.
Провода угасших линий,
Ветки вымокшие лип
Пух перин повил, как иней,
По бортам машин налип.
И колеса пушек, кухонь
Грязь и снег мешают с пухом.
И ложится на шинель
С пухом мокрая метель…
Любой фронтовик, дошедший до Германии, с ходу узнавал эту причудливую для непосвященных деталь чужеземного ландшафта поверженной страны… А именно им в первую очередь адресовал свою поэму Твардовский – еще воюющим солдатам, которые шли теперь по бетонным, не пружинящим, как наш асфальт, под сапогом пехотинца, а отбивающим ему подошвы ног дорогам Германии… (Мне в детстве отец рассказывал об этой разнице в дорожном покрытии, чувствительной для ног, если в день идти по сорок километров.)
Поэт хотел, чтобы солдаты увидели – он пишет правду.
Так что это за пух?
И здесь прибегну к рассказу своего отца об этом пухе:
– Когда перешли границу, вошли в Польшу – бойцы были на пределе, хотели все крушить: многие уже знали о гибели близких, о сожженных домах… Командиры уговаривали: «Держитесь, ребята – подождите до Германии!..
» Вошли – все дома пустые… Мирное население в страхе бежало: знали уже, что делала в России их армия… И солдаты не знали, как найти выход ярости, – били стекла, зеркала, хрусталь, сервизы… Вспарывали штыками во всех пустых домах перины… Мы шли по дорогам к Берлину – повсюду летел пух…
Об этом не писали в газетах – ведь советские солдаты должны были вести себя по-другому. Но для Твардовского важней всего была тяжелая правда войны.
5
И еще раз вернемся к стихотворению Исаковского – к его концовке.
Он пил – солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
«Я шел к тебе четыре года,
Я три державы покорил…»
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд.
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
Медаль «За взятие Будапешта» была последней из тогдашних наград – ее учредили уже после Победы, в июне 1945 года, для тех, кто брал Будапешт зимой 1944/45 года.
…Мне всегда мерещится в этих щемящих строках о несбывшихся надеждах (и это, конечно, не только надежда увидеть семью), о несоответствии покорения трех держав – тому, что ожидало солдата дома (не только несчастье в семье, но и советские лагеря для тех, кто побывал в немецких, и нищета, и бесправие) какое-то предвестие моего любимого стихотворения Бродского «На смерть Жукова» – главного полководца Великой Отечественной войны, в армии которого воевал мой отец.
Оно написано в 1974 году в вынужденной эмиграции – в Америке:
Вижу колонны замерших внуков,
гроб на лафете, лошади круп.
Ветер сюда не доносит мне звуков
русских военных плачущих труб.
Вижу в регалии убранный труп:
в смерть уезжает пламенный Жуков.
Воин, пред коим многие пали
стены, хоть меч был вражьих тупей,
блеском маневра о Ганнибале
напоминавший средь волжских степей.
Кончивший дни свои глухо, в опале
как Велизарий или Помпей.
И вот строфа, предшественником которой считаю я две последние строфы стихотворения Исаковского. Просто Исаковский не имел возможности выразить (а отчасти – и додумать, потому что скована была сама мысль поэтов, числивших себя советскими) то, что с такой свободой и с такой горечью выразил Иосиф Бродский; мы позволим себе выделить эти строки курсивом:
К правому делу Жуков десницы
больше уже не приложит в бою.
Спи! У истории русской страницы
хватит для тех, кто в пехотном строю
Оглавление
← ЧУДЕСНОЕ ВОКРУГ НАС
→ ПОЭЗИЯ И ЖИЗНЬ АЛЕКСАНДРА ТВАРДОВСКОГО
Источник: http://mirror6.ru.indbooks.in/?p=237159
Стихи про войну Исаковского Михаила читать на сайте ProStih.ru
Я весь свой век жила в родном селе,Жила, как все,— работала, дышала,Хлеба растила на своей земле
И никому на свете не мешала.
И жить бы мне спокойно много лет,—Женить бы сына, пестовать внучонка…Да вот поди ж нашелся людоед —
Пропала наша тихая сторонка!
Хлебнули люди горя через край,Такого горя, что не сыщешь слова.Чуть что не так — ложись и помирай:
Всё у врагов для этого готово;
Чуть что не так — петля да пулемет,Тебе конец, а им одна потеха…Притих народ. Задумался народ.
Ни разговоров не слыхать, ни смеха.
Сидим, бывало,— словно пни торчим…Что говорить? У всех лихая чаша.Посмотрим друг на друга, помолчим,
Слезу смахнем — и вся беседа наша.
Замучил, гад. Замордовал, загрыз…И мой порог беда не миновала.Забрали всё. Одних мышей да крыс
Забыли взять. И всё им было мало!
Пришли опять. Опять прикладом в дверь,—Встречай, старуха, свору их собачью…«Какую ж это, думаю, теперь
Придумал Гитлер для меня задачу?»
А он придумал: «Убирайся вон!Не то,— грозят,— раздавим, словно муху…»«Какой же это,— говорю,— закон —
На улицу выбрасывать старуху?
Куда ж идти? Я тут весь век живу…»Обидно мне, а им того и надо:Не сдохнешь, мол, и со скотом в хлеву,
Ступай туда,— свинья, мол, будет рада.
«Что ж,— говорю,— уж лучше бы свинья,—Она бы так над старой не глумилась.Да нет ее. И виновата ль я,
Что всех свиней сожрала ваша милость?»
Озлился, пес,— и ну стегать хлыстом!Избил меня и, в чем была, отправилИз хаты вон… Спасибо и на том,
Что душу в теле все-таки оставил.
Пришла в сарай, уселась на бревно.Сижу, молчу — раздета и разута.Подходит ночь. Становится темно.
И нет старухе на земле приюта.
Сижу, молчу. А в хате той поройЗакрыли ставни, чтоб не видно было,А в хате — слышу — пир идет горой,—
Стучит, грючит, гуляет вражья сила.
«Нет, думаю, куда-нибудь уйду,Не дам глумиться над собой злодею!Пока тепло, авось не пропаду,
А может быть, и дальше уцелею…»
И долог путь, а сборы коротки:Багаж в карман, а за плечо — хворобу.Не напороться б только на штыки,
Убраться подобру да поздорову.
Но, знать, в ту ночь счастливая звездаВзошла и над моею головою:Затихли фрицы — спит моя беда,
Храпят, гадюки, в хате с перепою.
Пора идти. А я и не могу,—Целую стены, словно помешалась…«Ужели ж всё пожертвовать врагу,
Что тяжкими трудами доставалось?
Ужели ж, старой, одинокой, мнеТеперь навек с родным углом проститься,Где знаю, помню каждый сук в стене
И как скрипит какая половица?
Ужели ж лиходею моемуСиротская слеза не отольется?Уж если так, то лучше никому
Пускай добро мое не достается!
Уж если случай к этому привел,Так будь что будет — лучше или хуже!»И я дубовый разыскала кол
И крепко дверь притиснула снаружи.
А дальше, что же, дальше — спички в ход,—Пошел огонь плести свои плетенки!А я — через калитку в огород,
В поля, в луга, на кладбище, в потемки.
Погоревать к покойнику пришла,Стою перед оградою сосновой:— Прости, старик, что дом не сберегла,
Что сына обездолила родного.
Придет с войны, а тут — ни дать ни взять,В какую дверь стучаться — неизвестно…Прости, сынок! Но не могла я стать
У извергов скотиной бессловесной.
Прости, сынок! Забудь отцовский дом,Родная мать его не пощадила —На всё пошла, но праведным судом
Злодеев на погибель осудила.
Жестокую придумала я месть —Живьем сожгла, огнем сжила со света!Но если только бог на небе есть —
Он все грехи отпустит мне за это.
Пусть я стара, и пусть мой волос сед,—Уж раз война, так всем идти войною…Тут подошел откуда-то сосед
С ружьем в руках, с котомкой за спиною.
Он осторожно посмотрел кругом,Подумал молча, постоял немного,«Ну, что ж,— сказал,— Антоновна, идем!
Видать, у нас теперь одна дорога…»
И мы пошли. Сосед мой впереди,А я за ним заковыляла сзади.И вот, смотри, полгода уж поди
Живу в лесу у партизан в отряде.
Варю обед, стираю им белье,Чиню одёжу — не сижу без дела.А то бывает, что беру ружье,—
И эту штуку одолеть сумела.
Не будь я здесь — валяться б мне во рву,А уж теперь, коль вырвалась из плена,Своих врагов и впрямь переживу,—
Уж это так. Уж это непременно.
Источник: https://prostih.ru/isakovskiy/tema/voyna
Стихи Исаковского
Я весь свой век жила в родном селе, Жила, как все, — работала, дышала, Хлеба растила на своей земле
И никому на свете не мешала.
И жить бы мне спокойно много лет, — Женить бы сына, пестовать внучонка… Да вот поди ж нашёлся людоед —
Пропала наша тихая сторонка!
Хлебнули люди горя через край, Такого горя, что не сыщешь слова. Чуть что не так — ложись и помирай:
Всё у врагов для этого готово;
Чуть что не так — петля да пулемёт, Тебе конец, а им одна потеха… Притих народ. Задумался народ.
Ни разговоров не слыхать, ни смеха.
Сидим, бывало, — словно пни торчим… Что говорить? У всех лихая чаша. Посмотрим друг на друга, помолчим,
Слезу смахнём — и вся беседа наша.
Замучил, гад. Замордовал, загрыз… И мой порог беда не миновала. Забрали всё. Одних мышей да крыс
Забыли взять. И всё им было мало!
Пришли опять. Опять прикладом в дверь, — Встречай, старуха, свору их собачью… «Какую ж это, думаю, теперь
Придумал Гитлер для меня задачу?»
А он придумал: «Убирайся вон! Не то, — грозят, — раздавим, словно муху…» «Какой же это, — говорю, — закон —
На улицу выбрасывать старуху?
Куда ж идти? Я тут весь век живу…» Обидно мне, а им того и надо: Не сдохнешь, мол, и со скотом в хлеву,
Ступай туда,— свинья, мол, будет рада.
«Что ж, — говорю, — уж лучше бы свинья, — Она бы так над старой не глумилась. Да нет её. И виновата ль я,
Что всех свиней сожрала ваша милость?»
Озлился пёс, — и ну стегать хлыстом! Избил меня и, в чём была, отправил Из хаты вон… Спасибо и на том,
Что душу в теле всё-таки оставил.
Пришла в сарай, уселась на бревно. Сижу, молчу — раздета и разута. Подходит ночь. Становится темно.
И нет старухе на земле приюта.
Сижу, молчу. А в хате той порой Закрыли ставни, чтоб не видно было, А в хате — слышу — пир идёт горой, —
Стучит, грючит, гуляет вражья сила.
«Нет, думаю, куда-нибудь уйду, Не дам глумиться над собой злодею! Пока тепло, авось не пропаду,
А может быть, и дальше уцелею…»
И долог путь, а сборы коротки: Багаж в карман, а за плечо — хворобу. Не напороться б только на штыки,
Убраться подобру да поздорову.
Но, знать, в ту ночь счастливая звезда Взошла и над моею головою: Затихли фрицы — спит моя беда,
Храпят, гадюки, в хате с перепою.
Пора идти. А я и не могу, — Целую стены, словно помешалась… «Ужели ж всё пожертвовать врагу,
Что тяжкими трудами доставалось?
Ужели ж, старой, одинокой, мне Теперь навек с родным углом проститься, Где знаю, помню каждый сук в стене
И как скрипит какая половица?
Ужели ж лиходею моему Сиротская слеза не отольётся? Уж если так, то лучше никому
Пускай добро моё не достаётся!
Уж если случай к этому привёл, Так будь что будет — лучше или хуже!» И я дубовый разыскала кол
И крепко дверь притиснула снаружи.
А дальше, что же, дальше — спички в ход, — Пошёл огонь плести свои плетёнки! А я — через калитку в огород,
В поля, в луга, на кладбище, в потёмки.
Погоревать к покойнику пришла, Стою перед оградою сосновой: — Прости, старик, что дом не сберегла,
Что сына обездолила родного.
Придёт с войны, а тут — ни дать ни взять, В какую дверь стучаться — неизвестно… Прости, сынок! Но не могла я стать
У извергов скотиной бессловесной.
Прости, сынок! Забудь отцовский дом, Родная мать его не пощадила — На всё пошла, но праведным судом
Злодеев на погибель осудила.
Жестокую придумала я месть — Живьём сожгла, огнём сжила со света! Но если только бог на небе есть —
Он все грехи отпустит мне за это.
Пусть я стара, и пусть мой волос сед, — Уж раз война, так всем идти войною… Тут подошёл откуда-то сосед
С ружьём в руках, с котомкой за спиною.
Он осторожно посмотрел кругом, Подумал молча, постоял немного, «Ну, что ж, — сказал, — Антоновна, идём!
Видать, у нас теперь одна дорога…»
И мы пошли. Сосед мой впереди, А я за ним заковыляла сзади. И вот, смотри, полгода уж поди
Живу в лесу у партизан в отряде.
Варю обед, стираю им бельё, Чиню одёжу — не сижу без дела. А то бывает, что беру ружьё, —
И эту штуку одолеть сумела.
Не будь я здесь — валяться б мне во рву, А уж теперь, коль вырвалась из плена, Своих врагов и впрямь переживу, —
Уж это так. Уж это непременно.
Источник: http://philosofiya.ru/verses_isakovskiy.html
Стихи о войне
Юлия Друнина
Машенька, связистка, умирала На руках беспомощных моих. А в окопе пахло снегом талым, И налет артиллерийский стих. Из санроты не было повозки,
Чью-то мать наш фельдшер величал.
…О, погон измятые полоски На худых девчоночьих плечах! И лицо — родное, восковое,
Под чалмой намокшего бинта!..
Прошипел снаряд над головою,
Черный столб взметнулся у куста…
Девочка в шинели уходила От войны, от жизни, от меня. Снова рыть в безмолвии могилу,
Комьями замерзшими звеня…
Подожди меня немного, Маша!
Мне ведь тоже уцелеть навряд…
Поклялась тогда я дружбой нашей: Если только возвращусь назад, Если это совершится чудо, То до смерти, до последних дней, Стану я всегда, везде и всюду Болью строк напоминать о ней — Девочке, что тихо умирала
На руках беспомощных моих.
И запахнет фронтом — снегом талым,
Кровью и пожарами мой стих.
Только мы — однополчане павших, Их, безмолвных, воскресить вольны. Я не дам тебе исчезнуть, Маша, — Песней
возвратишься ты с войны!
Бинты
Юлия Друнина
Глаза бойца слезами налиты, Лежит он, напружиненный и белый, А я должна приросшие бинты С него сорвать одним движеньем смелым. Одним движеньем — так учили нас.
Одним движеньем — только в этом жалость… Но встретившись со взглядом страшных глаз, Я на движенье это не решалась. На бинт я щедро перекись лила, Стараясь отмочить его без боли.
А фельдшерица становилась зла И повторяла: «Горе мне с тобою! Так с каждым церемониться — беда. Да и ему лишь прибавляешь муки». Но раненые метили всегда
Попасть в мои медлительные руки.
Не надо рвать приросшие бинты, Когда их можно снять почти без боли. Я это поняла, поймешь и ты… Как жалко, что науке доброты
Нельзя по книжкам научиться в школе!
Враги сожгли родную хату
Михаил Исаковский
Враги сожгли родную хату Сгубили всю его семью Куда ж теперь идти солдату Кому нести печаль свою Пошел солдат в глубоком горе На перекресток двух дорог Нашел солдат в широком поле Травой заросший бугорок Стоит солдат и словно комья Застряли в горле у него Сказал солдат Встречай Прасковья Героя мужа своего Готовь для гостя угощенье Накрой в избе широкий стол Свой день свой праздник возвращенья К тебе я праздновать пришел Никто солдату не ответил Никто его не повстречал И только теплый летний вечер Траву могильную качал Вздохнул солдат ремень поправил Раскрыл мешок походный свой Бутылку горькую поставил На серый камень гробовой Не осуждай меня Прасковья Что я пришел к тебе такой Хотел я выпить за здоровье А должен пить за упокой Сойдутся вновь друзья подружки Но не сойтись вовеки нам И пил солдат из медной кружки Вино с печалью пополам Он пил солдат слуга народа И с болью в сердце говорил Я шел к тебе четыре года Я три державы покорил Хмелел солдат слеза катилась Слеза несбывшихся надежд И на груди его светилась Медаль за город Будапешт
Медаль за город Будапешт
Я убит подо Ржевом
А.Т. Твардовский
Я убит подо Ржевом, В безыменном болоте, В пятой роте, на левом, При жестоком налете. Я не слышал разрыва, Я не видел той вспышки,— Точно в пропасть с обрыва — И ни дна ни покрышки.
И во всем этом мире, До конца его дней, Ни петлички, ни лычки С гимнастерки моей.
Я — где корни слепые Ищут корма во тьме; Я — где с облачком пыли Ходит рожь на холме; Я — где крик петушиный На заре по росе; Я — где ваши машины Воздух рвут на шоссе; Где травинку к травинке Речка травы прядет, — Там, куда на поминки
Даже мать не придет…
Д.Самойлова
Сороковые, роковые, Военные и фронтовые, Где извещенья похоронные И перестуки эшелонные. Гудят накатанные рельсы. Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы Кочуют с запада к востоку… А это я на полустанке В своей замурзанной ушанке, Где звездочка не уставная, А вырезанная из банки. Да, это я на белом свете, Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете, И у меня мундштук наборный. Сороковые, роковые, Свинцовые, пороховые. Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
Ты должна!!!
Юлия Друнина
Побледнев, стиснув зубы до хруста, от родного окопа одна ты должна оторваться, и бруствер проскочить под обстрелом должна. ты должна. хоть вернешься едва ли, хоть «не смей!» повторяет комбат. даже танки (они же из стали!) в трех шагах от окопа горят. ты должна. ведь нельзя притворяться перед собой, что не слышишь в ночи, как почти безнадежно «сестрица!» кто-то там,
под обстрелом, кричит…
Я еще, ребята, не жила…
Юлия Друнина
На носилках, около сарая, на краю отбитого села, санитарка шепчет, умирая:
— я еще, ребята, не жила…
и бойцы вокруг нее толпятся и не могут ей в глаза смотреть: восемнадцать — это восемнадцать,
но ко всем неумолима смерть…
через много лет в глазах любимой, что в его глаза устремлены, отблеск зарев, колыханье дыма
вдруг увидит ветеран войны.
вздрогнет он и отойдет к окошку, закурить пытаясь на ходу. подожди его, жена, немножко —
в сорок первом он сейчас году.
там, где возле черного сарая, на краю отбитого села, девочка лепечет, умирая:
— я еще, ребята, не жила…
Ты пишешь письмо мне
Иосиф Уткин
На улице полночь. свет догорает. высокие звезды видны. ты пишешь письмо мне, моя дорогая,
в пылающий адрес войны.
как долго ты пишешь его, дорогая, окончишь и примешься вновь. зато я уверен: к переднему краю
прорвется такая любовь!
…давно мы из дома.огни наших комнат за дымом войны не видны. но тот, кого любят, но тот, кого помнят,
как дома — и в дыме войны!
теплее на фронте от ласковых писем. читая, за каждой строкой любимую видишь и родину слышишь,
как голос за тонкой стеной…
мы скоро вернемся. я знаю. я верю. и время такое придет: останутся грусть и разлука за дверью
и в дом только радость войдет.
и как-нибудь вечером вместе с тобою, к плечу прижимаясь плечом, мы сядем и письма, как летопись боя,
как хронику чувств, перечтем.
Солдату Второй Мировой
Надя Данилова
Ты извини меня, солдат, Что не могу сказать ни слова, Что слезы в горле снова, снова, Что я молчу, смотря в глаза.
Повестка: «Сын погиб на фронте»… Он воевал, он был солдат, Он столько верст прошел в пехоте, Он так хотел прийти назад! Мечтал сказать: «Откройте двери! Вот я: ваш внук, ваш сын, ваш брат! Он так в Победу нашу верил, Он никогда не прятал взгляд! И до сих пор душе обидно, Что не пришел солдат домой. Над безымянною могилой Горит негаснущий огонь… Промчались годы горевые, Но мать к порогу выйдет вновь: Нет ничего сильнее в мире,
Чем материнская любовь.
Источник: http://stranakids.ru/stihi-o-voine1/
Загрузка...
