Борис чичибабин стихи: читать все стихотворения, поэмы поэта борис чичибабин – поэзия

Все стихи Бориса Чичибабина

До могилы Ахматовой1 сердцем дойти нелегко — через славу и ложь, стороной то лесной, то овражной, по наследью дождя, по тропе, ненадежной и влажной, где печаль сентябрей собирает в полях молоко. На могиле Ахматовой надписи нет никакой.

Ты к подножью креста луговые цветы положила, а лесная земля крестный сон красотой окружила, подарила сестре безымянный и светлый покой. Будь к могиле Ахматовой, финская осень, добра, дай бездомной и там не отвыкнуть от гордых привычек. В рощах дятлы стучат, и грохочет тоской электричек город белых ночей, город Пушкина2, город Петра.

Облака в вышине обрекают злотворцев ее на презренье веков, и венчаньем святого елея дышат сосны над ней. И победно, и ясно белея, вечно юн ее профиль, как вечно стихов бытие.

У могилы Ахматовой скорби расстаться пора с горбоносой рабой, и, не выдержав горней разлуки, к ней в бессмертной любви протянул запоздалые руки город черной беды, город Пушкина, город Петра.

Борис Чичибабин. В стихах и прозе. Харьков: Фолио, Каравелла, 1998.

» Список стихов
» На отдельной страницеО, дай нам Бог внимательных бессонниц, чтоб каждый мог, придя под грубый кров как самозванец, вдруг с далеких звонниц услышать гул святых колоколов. Той мзды печаль укорна и старинна, щемит полынь, прощает синева. О брат мой Осип1 и сестра Марина2, спасибо вам за судьбы и слова. О, трижды нет! Не дерзок я, не ловок, чтоб звать в родню двух лир безродный звон. У ваших ног, натруженных, в оковах, я нищ и мал. Не брезгуйте ж родством. Когда в душе, как благовест господний, звучат стихи с воскреснувших страниц, освободясь из дымной преисподней, она лежит простершаяся ниц и, слушая, наслушаться не может, из тьмы чужой пришедшая домой, и жалкий век, что ею в муках прожит, не страшен ей, блаженной и немой. И думает беглянка ниоткуда: «Спасибо всем, кто дал мне их прочесть. Как хорошо, что есть на свете Чудо, хоть никому, хоть изредка, но есть. А где их прах, в какой ночи овражной? И ей известно ль, ведает ли он, какой рубеж, возвышенный и страшный, в их разобщенных снах запечатлен? Пусть не замучит совесть негодяя, но чуткий слух откликнется на зов…» Так думает душа моя, когда я не сплю ночей над истиной стихов. О, ей бы так, на ангельском морозе б пронзить собой все зоны и слои. Сестра моя Марина, брат мой Осип, спасибо вам, сожженные мои! Спасибо вам, о грешные, о божьи, в святых венцах веселий и тревог! Простите мне, что я намного позже услышал вас, чем должен был и мог. Таков наш век. Не слышим и не знаем. Одно словечко в Вечность обронив, не грежу я высоким вашим раем. Косноязычен, робок и ленив, всю жизнь молюсь без имени и жеста,— и ты, сестра, за боль мою моли, чтоб ей занять свое святое место у ваших ног, нетленные мои.

Борис Чичибабин. В стихах и прозе. Харьков: Фолио, Каравелла, 1998.

» Список стихов
» На отдельной страницеВошло в закон, что на Руси при жизни нет житья поэтам, о чем другом, но не об этом у черта за душу проси. Но чуть взлетит на волю дух, нислягут рученьки в черниле, уж их по-царски хоронили, за исключеньем первых двух. Из вьюг, из терний, из оков, из рук недобрых, мук немалых народ над миром поднимал их и бережно, и высоко. Из лучших лучшие слова он находил про опочивших, чтоб у девчонок и мальчишек сто лет кружилась голова. На что был загнан Пастернак1 — тихоня, бука, нечестивец, а все ж бессмертью причастились и на его похоронах… Иной венец, иную честь, Твардовский, сам себе избрал ты, затем чтоб нам хоть слово правды по-русски выпало прочесть. Узнал, сердечный, каковы плоды, что муза пожинала. Еще лады, что без журнала. Другой уйдет без головы. Ты слег, о чуде не моля, за все свершенное в ответе… О, есть ли где-нибудь на свете Россия — родина моя? И если жив еще народ, то почему его не слышно и почему во лжи облыжной молчит, дерьма набравши в рот? Ведь одного его любя, превыше всяких мер и правил, ты в рифмы Теркина2 оправил, как сердце вынул из себя. И в зимний пасмурный денек, устав от жизни многотрудной, лежишь на тризне малолюдной, как жил при жизни одинок. Бесстыдство смотрит с торжеством. Земля твой прах сыновний примет, а там Маршак3 тебя обнимет, «Голубчик,— скажет,— с Рождеством!..» До кома в горле жаль того нам, кто был эпохи эталоном — и вот, унижен, слеп и наг, лежал в гробу при орденах, но с голодом неутоленным,— на отпеванье потаенном куда пускали по талонам на воровских похоронах.

Борис Чичибабин. В стихах и прозе. Харьков: Фолио, Каравелла, 1998.

» Список стихов
» На отдельной странице1 Как утешительно-тиха и как улыбчиво-лукава в лугов зеленые меха лицом склоненная Полтава. Как одеяния чисты, как ясен свет, как звон негулок, как вся для медленных прогулок, а не для бешеной езды. Здесь божья слава сердцу зрима. Я с ветром вею, с Ворсклой льюсь. Отсюда Гоголь видел Русь, а уж потом смотрел из Рима… Хоть в пенье радужных керамик, в раю лошадок и цветов остаться сердцем не готов, у старых лип усталый странник,— но так нежна сия земля и так добра сия десница, что мне до смерти будут сниться Полтава, полдень, тополя. Край небылиц, чей так целебен спасенный чудом от обнов реки, деревьев и домов под небо льющийся молебен. Здесь сердце Гоголем полно и вслед за ним летит по склонам, где желтым, розовым, зеленым шуршит волшебное панно. Для слуха рай и рай для глаза, откуда наш провинциал, напрягшись, вовремя попал на праздник русского рассказа. Не впрок пойдет ему отъезд из вольнопесенных раздолий: сперва венец и капитолий, а там — безумие и крест. Печаль полуночной чеканки коснется дикого чела. Одна утеха — Вечера на хуторе возле Диканьки… Немилый край, недобрый час, на людях рожи нелюдские,— и Пушкин1 молвит, омрачась: — О Боже, как грустна Россия!.. Пора укладывать багаж. Трубит и скачет Медный всадник по душу барда. А пока ж он — пасечник, и солнце — в садик. И я там был, и я там пил меда, текущие по хвое, где об утраченном покое поет украинский ампир… 2 А вдали от Полтавы, весельем забыт, где ночные деревья угрюмы и шатки, бедный-бедный андреевский Гоголь сидит на собачьей площадке. Я за душу его всей душой помолюсь под прохладной листвой тополей и шелковиц, но зовет его вечно Великая Русь от родимых околиц. И зачем он на вечные веки ушел за жестокой звездой окаянной дорогой из веселых и тихих черешневых сел, с Украины далекой? В гефсиманскую ночь не моли, не проси: «Да минует меня эта жгучая чара»,— никакие края не дарили Руси драгоценнее дара. То в единственный раз через тысячу лет на серебряных крыльях ночных вдохновений в злую высь воспарил — не писательский, нет — мифотворческий гений… Каждый раз мы приходим к нему на поклон, как приедем в столицу всемирной державы, где он сиднем сидит и пугает ворон далеко от Полтавы. Опаленному болью, ему одному не обидно ль, не холодно ль, не одиноко ль? Я, как ласточку, сердце его подниму. — Вы послушайте, Гоголь. У любимой в ладонях из Ворсклы вода. Улыбнитесь, попейте-ка самую малость. Мы оттуда, где, ветрена и молода, Ваша речь начиналась. Кони ждут. Колокольчик дрожит под дугой. Разбегаются люди — смешные козявки. Сам Сервантес Вас за руку взял, а другой Вы касаетесь Кафки. Вам Италию видно. И Волга видна. И гремит наша тройка по утренней рани. Кони жаркие ржут. Плачет мать. И струна зазвенела в тумане… Он ни слова в ответ, ни жилец, ни мертвец. Только тень наклонилась, горька и горбата, словно с милой Диканьки повеял чабрец и дошло до Арбата… За овитое терньями сердце волхва, за тоску, от которой вас Боже избави, до полынной земли, Петербург и Москва, поклонитесь Полтаве.Notes: 1. См. раздел А.Пушкина на этом сайте.

Борис Чичибабин. В стихах и прозе. Харьков: Фолио, Каравелла, 1998.

» Список стихов
» На отдельной страницеТы нам во славу и в позор, Сергей Есенин. Не по добру твой грустен взор в пиру осеннем. Ты подменил простор земной родной халупой; не то беда, что ты хмельной, а то, что глупый. Ты, как слепой, смотрел на свет и не со зла ведь хотел бы славить, что не след поэту славить. И, всем заветам вопреки, как соль на раны, ты нес беду не в кабаки, а в рестораны. Смотря с тоскою на фиал — еще б налили,— с какой ты швалью пропивал ключи Марии. За стол посаженный плебей — и ноги на стол,— и баб-то ты любил слабей, чем славой хвастал. Что слаще лбу, что солоней — венец ли, плаха ль? О, ресторанный соловей, вселенский хахаль! Ты буйством сердца полыхал, а не мечтами, для тех, кто сроду не слыхал о Мандельштаме1. Но был по времени высок, и я не Каин — в твой позолоченный висок не шваркну камень. Хоть был и неуч, и позер, сильней, чем ценим, ты нам и в славу, и в позор, Сергей Есенин.

Борис Чичибабин. В стихах и прозе. Харьков: Фолио, Каравелла, 1998.

» Список стихов
» На отдельной страницеЗа певчий бунт, за крестную судьбу, по смертный миг плательщицу оброка, да смуглый лоб, воскинутый высоко, люблю Марину — Божию рабу. Люблю Марину — Божия пророка с грозой перстов, притиснутых ко лбу, с петлей на шее, в нищенском гробу, приявшу честь от родины и рока, что в снах берез касалась горней грани, чья длань щедра, а дух щедрее длани. Ее тропа — дождем с моих висков, ее зарей глаза мои моримы, и мне в добро Аксаков и Лесков — любимые прозаики Марины.1Notes: 1. См. раздел М.Цветаевой на этом сайте.

Борис Чичибабин. В стихах и прозе. Харьков: Фолио, Каравелла, 1998.

» Список стихов
» На отдельной странице

Источник: https://rupoem.ru/chichibabin/all.aspx

Борис Чичибабин – Собрание стихотворений

Здесь можно скачать бесплатно “Борис Чичибабин – Собрание стихотворений” в формате fb2, epub, txt, doc, pdf. Жанр: Поэзия, издательство Бибколлектор, год 2013.

Так же Вы можете читать книгу онлайн без регистрации и SMS на сайте LibFox.Ru (ЛибФокс) или прочесть описание и ознакомиться с отзывами.

На В Твиттере В Instagram В Одноклассниках Мы

Описание и краткое содержание “Собрание стихотворений” читать бесплатно онлайн.

Это издание представляет собой наиболее полное собрание стихотворений выдающегося поэта XX века Бориса Алексеевича Чичибабина (1923–1994).

Ему выпала трудная судьба: Вятлаг, неприкаянность после освобождения, годы отверженности, замалчивания… Борис Чичибабин разделил всю боль, тревоги и надежды своего народа и выстоял.

В своей жизни и поэзии он исповедовал принцип, сформулированный Бетховеном (кстати, это его любимое изречение): «Единственный героизм — видеть мир таким, как он есть, и все-таки любить его». Так он жил, так он писал.В книгу также включены рукописные сборники 1950-х годов, комментарии к стихам поэта.

Борис Чичибабин

Собрание стихотворений

«Наверное, это покажется старомодно-смешным, но для меня нет в человечестве звания больше, чем поэт, выше, чем поэт, нужнее людям, чем поэт. В стихах я иногда называю себя поэтом, когда мне необходимо через это название выразить какую-то важную мысль. Но только в стихах и только когда это нужно. В жизни — никогда, даже мысленно, даже в мечтах — никогда…

Поэт — это же не занятие, не профессия, это не то, что ты выбрал, а то, что тебя избрало, это признание, это судьба, это тайна».

Борис Чичибабин

Борис Чичибабин: обязательство жить

Поэту с чуднóй фамилией Чичибабин было недосуг задумываться о месте в ряду почтенных классиков. У его слова другой накал и резон.

Гений русско-украинского приграничья, которое и внутри советской империи оставалось напоминанием о казацкой вольнице, он много десятилетий жил частным существованием, с детства ему памятным и привычным.

Отсутствие литературных амбиций, сострадательное отношение к быту, тому, что принято называть мелочами жизни (в то время как жизнь порой вдохновлена именно этими мелочами), хранило Чичибабина от искушения славой.

Он чуждался литературных баталий, и — вдали от столичной суеты — не рифмовал поэзии с властью (в той традиции высокого лицемерия, о которой у Мандельштама: «Сядь, Державин, развалися, ты у нас хитрее лиса, и татарского кумыса твой початок не прокис»; впрочем, и роль интеллектуального самодержца, демиурга Чичибабина не прельщала). Сам чернозем жизни был воздухом его свободы:

Я был простой конторской крысой, знакомой всем грехам и бедам, водяру дул, с вождями грызся, тишком за девочками бегал… И все-таки я был поэтом, сто тысяч раз я был поэтом, я был взаправдашним поэтом и подыхаю как поэт.

В строках, где Чичибабин с непривычной простотой говорит о судьбе своего дара, столь же просто обнаруживает себя реальность смерти.

Ведь в его стихах, где в духе народной поэзии персонифицированы Правда и Кривда, Добро и Зло, Жизнь и Смерть, последняя не смотрится трагической случайностью, ошибкой. Смерть соизмеряет, итожит и даже избавляет.

Она, Смертынька (так в знаменитом стихотворении «Ночью черниговской с гор араратских…»), ждет в конце пути, чтобы унять страдания души и избавить ее от земных соблазнов.

Вот и в годы «лжи облыжной» поэт — с францисканской нежностью — призовет ее, величая матерью… Опыт предстояния Смерти (а кончина в лагере, вдали от дома и близких, как и гибель от будничного насилия над словом, грозила Чичибабину не раз) определил чичибабинское недоверие к высокопарности, изрекаемым «сверху» истинам.

Чичибабин в русской поэзии — наследник Пастернака: по конкретности осязания, природному дару всматривания в частности жизни, любви к самой жизни, ее строю и ладу. «Подонки травят Пастернаков» — это о времени, производящем насилие над бытием.

И вопреки этому насилию — торжество в его лирике воробьев, одуванчиков, одухотворенной ткани, производное от пастернаковского «лист смородины груб и матерчат». И знаменитая анаграмма, обращенная к учителю: «я весь помещаюсь в тебе, как Врубель в Рублеве» (Борис Полушин в Борисе Пастернаке, Борис в Борисе), — более чем остроумная игра слов.

А именно: признание того, что борения духа, вся мощь человеческого гения легко окружаются жизнью, чудом творения, благодатью Божьей. «Ты — вечности заложник / У времени в плену», — говорит один Борис, а второй подхватывает: «Пока не в косных буднях, а в Вечности живешь».

И лад в его лирике 60-х — освященный пир друзей, с радостью узнавания, с тайной женской красоты и любовного соучастия («женщины наших пиров»), как у Пастернака: «Для этого весною ранней / Со мною сходятся друзья, / И наши вечера — прощанья, / Пирушки наши — завещанья, / Чтоб тайная струя страданья / Согрела холод бытия».

Читайте также:  Рецензия на альбом «выживут только влюбленные»

И неизменная водка на этих дружеских застольях — зелено вино, размыкающее злокозненное время, и борщ, приготовленный подругой, — волшебное варево, собирающее вокруг себя избранных гостей («а если есть меж нас Иуда — пусть он подавится борщом»).

А вот и совсем уж мифическое: «А Бог наш Пушкин пил с утра и пить советовал потомкам» в «Оде русской водке» — все о том же незлобивом причастии жизни, упоении ее простотой. Не ответом ли на пастернаковское «Мне к людям хочется в толпу, / В их утреннее оживленье. / Я все готов разнесть в щепу / И всех поставить на колени» становится чичибабинское проповедничество, откровение о насущности добра:

Под ношей зла, что сердцу тяжела, когда б я знал, что рядом ты жила, как Бог, добра, но вся полна соблазна. В твоих устах цвел сладостный ответ: — Лицо любимой излучает свет, а харя зла страшна и безобразна.

Об этом воплощенном добре будет позже написана поэма «Пушкин», которую Чичибабин считал едва ли не главной в своем творчестве. Потому что добро для него не безлико, но вдохновенно выразительно: деталями, чертами своей близости к жизни, порой нелепыми и смешными.

Пушкин в поэме обезьянничает, куролесит, «как белка, прыгает на борт и ловко руки жмет матросам», но о нем же: «Ни разу Божие дитя не выстрелило в человека». Да, так, потому что заядлый дуэлянт ни разу не стал причиной чьей-то гибели — и нелепо гадать, был на то особый промысел, или случайно глазомер отказывал гению (да и до выстрела по обыкновению не доходило).

Но добро не может выйти за рамки своей простоты, обозначенности как добра; «гений и злодейство — две вещи несовместные» — и все тут.

Для Чичибабина, поэта с литературной периферии (в то же время язык не поворачивается назвать его провинциальным поэтом — из-за насущной важности тем, весомости произнесенных слов), священен сам дух и смысл традиции. Он не был экспериментатором в том смысле, что не делал из эксперимента творческой задачи. За что и удостоился прозвища графомана (которое из уст тогдашних «классиков» принял, кажется, с гордостью):

Пребываю безымянным. Час явленья не настал. Гениальным графоманом Межиров меня назвал. Называй кем хочешь, Мастер. Нету горя, кроме зла. Я иду с Парнасом на спор не за тайны ремесла.

Не за тайны ремесла. А за что? За полноту проживания, достоверность повседневных горестей и щедрот. Чичибабин не прятался за проблемы искусства, но, узнавая персонифицированное зло, называл его подлинным именем — и в этом наследовал Дон Кихоту, смешному разве что для тех, кто не осознает природы зла. У категории смеха в его мире вообще роль особая.

Очень рано Чичибабин понял, что его кредо в поэзии — шутовство, словесное простодушие, порой граничащее с юродивостью.

Поэтому «поэты прославляли вольность, а я с неволей не расстанусь», «как Маяковский, не смогу, а под Есенина не стоит»… Да и просто: «Не вижу проку в листопадах» (листопад здесь — устойчивый и даже всеобщий лирический мотив: от Пушкина до Бунина и Пастернака).

Ведь поэзия — положительно заряженный воздух, длящееся творение, а уныние и увядание вне метафизики ее языка. Еще в 1946-м Чичибабин написал стихотворение с рефреном: «Я у мира скоморох, мать моя посадница» (и, переписав его спустя сорок с лишним лет, назвал «Песенкой на все времена»).

Лирический герой представлен наследником вольной республики, где «улыбка дуралея стоит грусти мудреца». Легко, в незамысловатом ритме частушки, произносятся последние слова о дразнящей свободе, пустоте безблагодатного мира, открывающейся «со всех дорог».

И так же просто, беспафосно, как в поэме «Пушкин», утверждается тождество жизни и добра: «Коль родились мы на свет, так уж будем добрыми». Таково кредо поэта, сделавшего традицию местом встречи с классиками — Пушкиным, Толстым, Мандельштамом — на обочине литературных канонов. И убежденного в серьезной роли смеха, атрибута свободы (кстати, именно «стихотворение с рефреном» было предъявлено юному поэту при аресте)… Пройдет несколько лет — и из Бориса Полушина возникнет Борис Чичибабин.

К середине 1950-х Чичибабин начал свой осознанный путь в поэзии — рукописными сборниками, в которых поражает открытость жизни, добровольное принятие ее тягот (и это после лагерных лет), как если бы автор говорил: не чурайтесь тюрьмы и сумы, но радуйтесь свету, воздуху — и любви в сердце.

Уже здесь осуществляются подступы к его «ГЛАВНОМУ», тому, что впоследствии будет названо школой любви.

Сегодня у нас есть возможность хотя бы отчасти приобщиться к этим книгам, убедиться, что в подборках, с момента создания обреченных на замалчивание (годы спустя появится у Чичибабина образ стихов на песке, осененных фигурой Сократа), нет жалоб на судьбу, тоски и — главное — самолюбования.

Только готовность влюбляться в людей, сопереживать их бедам и чтить жизнь, как бы ни мудрила порой твоя отдельная судьба. Один из сборников называется «Ясная Поляна. Реалистическая лирика»: «реалистическая» — от «умной» любви к реальности и презрения к «дуре-фантастике». Это лирика повседневной жизни, перенимающая ее красоту.

Другой носит эпиграф из Р. Роллана: «Не бывает мрачных времен. Бывают мрачные люди» — как будто проснувшийся внутри современника человек Возрождения возвещает миру об открытии внутреннего космоса. И — в эпоху тоталитарных режимов, в воздухе, отравленном идеологией, — звучит ребячески звонкое: «Жизнь моя — лучшее чудо на свете».

Источник: https://www.libfox.ru/589377-boris-chichibabin-sobranie-stihotvoreniy.html

Борис Чичибабин | Стихотворение дня

«Ночью черниговской». Читает автор

* * *

Ночью черниговской с гор араратских, шерсткой ушей доставая до неба, чад упасая от милостынь братских,

скачут лошадки Бориса и Глеба.

Плачет Господь с высоты осиянной. Церкви горят золоченой известкой, Меч навострил Святополк Окаянный.

Дышат убивцы за каждой березкой.

Еле касаясь камений Синая, темного бора, воздушного хлеба, беглою рысью кормильцев спасая,

скачут лошадки Бориса и Глеба.

Путают путь им лукавые черти. Даль просыпается в россыпях солнца. Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.

Мук не приявший вовек не спасется.

Киев поникнет, расплещется Волга, глянет Царьград обреченно и слепо, как от кровавых очей Святополка

скачут лошадки Бориса и Глеба.

Смертынька ждет их на выжженных пожнях, нет им пристанища, будет им плохо, коль не спасет их бездомный художник

бражник и плужник по имени Леха.

Пусть же вершится веселое чудо, служится красками звонкая треба, в райские кущи от здешнего худа

скачут лошадки Бориса и Глеба.

Бог-Вседержитель с лазоревой тверди ласково стелет под ноженьки путь им. Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.

Чад убиенных волшбою разбудим.

Ныне и присно по кручам Синая, по полю русскому в русское небо, ни колоска под собой не сминая,

скачут лошадки Бориса и Глеба.

1977

* * *

Не спрашивай, что было до тебя. То был лишь сон, давно забыл его я. По кругу зла под ружьями конвоя

нас нежил век, терзая и губя.

От наших мук в лесах седела хвоя, хватал мороз, дыхание клубя. В глуби меня угасло всё живое,

безвольный дух в печали погребя.

В том страшном сне, минутная, как милость, чуть видно ты, неведомая, снилась.

Я оживал, в других твой свет любя.

И сам воскрес, и душу вынес к полдню, и всё забыл, и ничего не помню.

Не спрашивай, что было до тебя.

1971

* * *

Дай вам Бог с корней до крон без беды в отрыв собраться. Уходящему – поклон.

Остающемуся – братство.

Вспоминайте наш снежок посреди чужого жара. Уходящему – рожок.

Остающемуся – кара.

Всяка доля по уму: и хорошая, и злая. Уходящего – пойму.

Остающегося – знаю.

Край души, больная Русь, – перезвонность, первозданность (с уходящим – помирюсь,

с остающимся – останусь) –

дай нам, вьюжен и ледов, безрассуден и непомнящ, уходящему – любовь,

остающемуся – помощь.

Тот, кто слаб, и тот, кто крут, выбирает каждый между: уходящий – меч и труд,

остающийся – надежду.

Но в конце пути сияй по заветам Саваофа, уходящему – Синай,

остающимся – Голгофа.

Я устал судить сплеча, мерить временным безмерность. Уходящему – печаль.

Остающемуся – верность.

1971

«В лесу соловьином». Читает автор

* * *

В лесу соловьином, где сон травяной, где доброе утро нам кто-то пропинькал, счастливые нашей небесной виной,

мы бродим сегодня вчерашней тропинкой.

Доверившись чуду и слов лишены и вслушавшись сердцем в древесные думы, две тёмные нити в шитье тишины,

светлеем и тихнем, свиваясь в одну, мы.

Без крова, без комнат венчальный наш дом, и нет нас печальней, и нет нас блаженней. Мы были когда-то и будем потом,

пока не искупим земных прегрешений…

Присутствием близких в любви стеснена, но пальцев ласкающих не разжимая, ты помнишь, какая была тишина,

молитвосклонённая и кружевная?

Нас высь одарила сорочьим пером, а мир был и зелен, и синь, и оранжев. Давай же, – я думал, – скорее умрём,

чтоб встретиться снова как можно пораньше.

Умрём поскорей, чтоб родиться опять и с первой зарёй ухватиться за руки и в кружеве утра друг друга обнять

в той жизни, где нет ни вины, ни разлуки.

1989

Источник: https://poem-of-day.rifmovnik.ru/2017/11/13/boris-chichibabin/

Стихи

15 ДЕКАБРЯ 1994 года умер русский поэт Борис Чичибабин. Для каждого, читавшего и любившего его стихи, это горькая весть. Но смерть — это и последняя строка творчества, дающая ему окончательный чекан, та траурная форма, в которой отныне стихи его будут жить с нами, оставшимися.

Поэтическая судьба Бориса Чичибабина трагична. Источником его творчества стало глубокое и непреодолимое противоречие, которое он сам отчетливо осознавал в себе и четко сформулировал: «Я не могу любить людей, распявших Бога».

И это личная, почти отчаянная любовь к Нему оказывается неприятием заповеди «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» и отрицанием Его правоты. Невозможность рассудочного решения не обязательно приводит к бездействию, а безнадежность и обреченность могут стать «энергией заблуждения» и дать силы для поиска новых неверных ответов.

С Борисом Чичибабиным так и произошло. Его поэзия стала выражением этого поиска.Онтологическое противоречие, пережитое поэтом как личная трагедия, в конце концов есть недо-верие, порыв в пустоте, без обретения твердой опоры в конкретности мистического опыта.

Когда это противоречие остается непреодоленным, в стихах Чичибабина звучит жалобная нота как сентиментальный диссонанс. Но прежде чем строго судить поэта, нужно признаться самим себе, что мы чаще всего уходим от самых трудных, болезненных вопросов, делая вид, что к нам они не относятся. И это те вопросы, ответ на которые ищет и не находит Чичибабин.

Поэзия Бориса Чичибабина трогательна. Он не изрекает последние истины, а говорит о мучительном сомнении, с которым неизбежно сопряжен их поиск. Он не требует следовать затверженному канону, а просит не закрывать глаз и не отворачиваться от мира.

Когда в недавнем прошлом поэт говорил: «Давайте что-то делать», он обращался к той публике, которая выбрала как жизненный принцип сопротивление злу бездействием и полагала, что так удастся уберечься от нечистоты действительности. Его позиция была трудно защитима. Но он шел на риск и просил не опускать рук, искать приложение своим силам сейчас и здесь.

Стихи Чичибабина — живое движение с его неизбежной неустойчивостью и ошибками, но и с действительным теплом и светом. Это та искра истины, которая осталась нам после его ухода. Будем благодарны поэту.

Владимир Губайловский

Борис Алексеевич Чичибабин (Полушин) родился 9 января в Кременчуге, на Украине. В . был призван в армию. В окопах не сидел, не стрелял, поэтому участником войны не считался. После демобилизации в июне .

поступил на филологический факультет в Харьковского университета, а через год был арестован НКВД, получил 5 лет, все полностью отсидел в Вятлаге. В . в Москве выходит его первая книга стихов, за ней еще три в Харькове. Они вышли на спаде «оттепели», когда уже не было возможности включить в них лучшие стихотворения.

Еще один сборник стихов вышел в .
В . был исключен из Союза писателей. В период перестройки, в . издана книжка стихов «Колокол». (Прим. ред.)

* * *

«Куда мы? Кем ведомы? И в хартиях — труха.

Сплошные, брат, Содомы с Адамова греха.

Повырублен, повыжжен и, лучшего не ждя,

мир плосок и недвижен, как замыслы вождя.

Он занят делом, делом, а ты, едрена вошь,

один на свете белом безделицей живешь,

а ты под ветхой кожей один противу всех.

А может, он-то — Божий, а не Адамов грех?…»

Я — слышу и не слышу. Я дланями плещу —

а все ж к себе под крышу той дряни не тащу.

Истошными ночами прозрений и разлук

безбожными речами не омрачаю слух.

Вам блазница — сквозь нехоть в зажмуренной горсти –

куда-нибудь уехать, чтоб что-нибудь спасти.

Но Англия, Москва ли — не все ли вам равно?

Смотрите: все в развале — и все озарено.

Безумные искусства сексэнтээрных лет

щекочут ваши чувства, а мне в них проку нет.

Я ближним посторонний, от дальнего сокрыт,

и мир потусторонний со мною говорит.

Хоть Бог и всемогущий, беспомощен мой Бог.

Я самый неимущий и телом изнемог,

и досыта мне горя досталось на веку,

но, с Господом не споря, полвека повлеку.

Под хаханьки и тосты, под жалобы и чад

мне в душу светят звезды и тополи молчат.

Я самый иудейский меж вами иудей,

мне только бы по-детски молиться за людей.

Один меж погребенных с фонариком Басе,

я плачу, как ребенок, но знающий про все,

клейменный вашим пеклом и душу вам даря.

А глупость верит беглым листам календаря.

Вы скажете: «О Боже, да он — без головы?…»
А я люблю вас больше, чем думаете вы.

Пока с земли не съеду в отдохновенном сне,

я верю только свету и горней тишине.

Да прелесть их струится из Вечности самой

на терпкие страницы, возлюбленные мной.

И я скорблю и горблюсь, и в думах длится ночь.

А глупость верит в глобус. И ей нельзя помочь.

Между печалью и ничем мы выбрали печаль.

И спросит кто-нибудь «зачем?»,

а кто-то скажет «жаль».

И то ли чернь, а то ли знать,

смеясь, махнет рукой.

А нам не время объяснять

и думать про покой.

Нас в мире горсть на сотни лет,

на тысячу земель,

и в нас не меркнет горний свет,

не сякнет божий хмель.

Нам — как дышать — приняв печаль

гонений и разлук, —

огнем на искру отвечать

и музыкой — на звук.

И обреченностью кресту,

и горечью питья

мы искупаем суету

Читайте также:  Нужна ли верность современному человеку?

и грубость бытия.

Мы оставляем души здесь,

чтоб некогда Господь

простил нам творческую спесь

и ропщущую плоть.

И нам идти, идти, идти,

пока стучат сердца,

и знать, что нету у пути

ни меры, ни конца.

Когда к нам ангелы прильнут,

лаская тишиной,

мы лишь на несколько минут

забудемся душой.

И снова — за листы поэм,

за кисти, за рояль, —

между печалью и ничем

избравшие печаль.

* * *

Ежевечерне я в своей молитве

вверяю Богу душу и не знаю,

проснусь с утра или ее на лифте

опустят в ад или поднимут к раю.

Последнее совсем невероятно:

я весь из фраз и верю больше фразам,

чем бытию, мои грехи и пятна

видны и невооруженным глазом.

Я все приму, на солнышке оттаяв,

нет ни одной обиды незабытой, —

но судный час, о чем смолчал Бердяев,

встречать с виной страшнее, чем с обидой.

Как больно стать навеки виноватым,

неискупимо и невозмещенно,

перед сестрою или перед братом, —

к ним не дойдет и стон из бездны черной.

И все ж клянусь, что вся отвага Данта

в часы тоски, прильнувшей к изголовью,

не так надежна и не благодатна,

как свет вины, усиленный любовью.

Все вглубь и ввысь! А не дойду до цели —

на то и жизнь, на то и воля Божья.

Мне это все открылось в Коктебеле

под шорох волн у черного подножья.

 

Источник: https://pravoslavnaya-obshina.ru/1995/no27/article/boris-chichibabin-stikhi/

Книга – Стихотворения – Чичибабин Борис Алексеевич – Читать онлайн, Страница 1

Закладки

Борис Чичибабин

Стихотворения

Стихотворения Б.А.Чичибабина (1923-1994)

Отобраны вдовой поэта Лилией Семеновной Карась-Чичибабиной.

x x x

Кончусь, останусь жив ли,чем зарастет провал? В Игоревом Путивле выгорела трава.

Школьные коридоры тихие, не звенят… Красные помидоры кушайте без меня.

Как я дожил до прозы с горькою головой? Вечером на допросы водит меня конвой.

Лестницы, коридоры, хитрые письмена… Красные помидоры кушайте без меня.

1946

СМУТНОЕ ВРЕМЯ

По деревням ходят деды, просят медные гроши. С полуночи лезут шведы, с юга – шпыни да шиши.

А в колосьях преют зерна, пахнет кладбищем земля. Поросли травою черной беспризорные поля.

На дорогах стынут трупы. Пропадает богатырь. В очарованные трубы трубит матушка-Сибирь.

На Литве звенят гитары. Тула точит топоры. На Дону живут татары. На Москве сидят воры.

Льнет к полячке русый рыцарь. Захмелела голова. На словах ты мастерица, вот на деле какова?..

Не кричит ночами петел, не румянится заря. Человечий пышный пепел гости возят за моря…

Знать, с великого похмелья завязалась канитель: то ли плаха, то ли келья, то ли брачная постель.

То ли к завтрему, быть может, воцарится новый тать… И никто нам не поможет. И не надо помогать.

1947

МАХОРКА

Меняю хлеб на горькую затяжку, родимый дым приснился и запах. И жить легко, и пропадать нетяжко с курящейся цигаркою в зубах.

Я знал давно, задумчивый и зоркий, что неспроста, простужен и сердит, и в корешках, и в листиках махорки мохнатый дьявол жмется и сидит.

А здесь, среди чахоточного быта, где холод лют, а хижины мокры, все искушенья жизни позабытой для нас остались в пригоршне махры.

Горсть табаку, газетная полоска какое счастье проще и полней? И вдруг во рту погаснет папироска, и заскучает воля обо мне.

Один из тех, что ну давай покурим, сболтнет, печаль надеждой осквернив, что у ворот задумавшихся тюрем нам остаются рады и верны.

А мне и так не жалко и не горько. Я не хочу нечаянных порук. Дымись дотла, душа моя махорка, мой дорогой и ядовитый друг.

1946

“” x x x

До гроба страсти не избуду. В края чужие не поеду. Я не был сроду и не буду, каким пристало быть поэту. Не в игрищах литературных, не на пирах, не в дачных рощах мой дух возращивался в тюрьмах этапных, следственных и прочих.

И все-таки я был поэтом.

Я был одно с народом русским. Я с ним ютился по баракам, леса валил, подсолнух лускал, каналы рыл и правду брякал. На брюхе ползал по-пластунски солдатом части минометной. И в мире не было простушки в меня влюбиться мимолетно.

И все-таки я был поэтом.

Мне жизнь дарила жар и кашель, а чаще сам я был нешелков, когда давился пшенной кашей или махал пустой кошелкой. Поэты прославляли вольность, а я с неволей не расстанусь, а у меня вылазит волос и пять зубов во рту осталось.

И все-таки я был поэтом, и все-таки я есмь поэт.

Влюбленный в черные деревья да в свет восторгов незаконных, я не внушал к себе доверья издателей и незнакомок. Я был простой конторской крысой, знакомой всем грехам и бедам, водяру дул, с вождями грызся, тишком за девочками бегал.

И все-таки я был поэтом, сто тысяч раз я был поэтом, я был взаправдашним поэтом И подыхаю как поэт.

1960

ВЕРБЛЮД

Из всех скотов мне по сердцу верблюд Передохнет – и снова в путь, навьючась. В его горбах угрюмая живучесть, века неволи в них ее вольют.

Он тащит груз, а сам грустит по сини он от любовной ярости вопит, Его терпенье пестуют пустыни. Я весь в него – от песен до копыт.

Не надо дурно думать о верблюде. Его черты брезгливы, но добры. Ты погляди, ведь он древней домбры и знает то, чего не знают люди.

Шагает, шею шепота вытягивая, проносит ношу, царственен и худ,песчаный лебедин, печальный работяга, хорошее чудовище верблюд.

Его удел – ужасен и высок, и я б хотел меж розовых барханов, из-под поклаж с презреньем нежным глянув, с ним заодно пописать на песок.

Мне, как ему, мой Бог не потакал. Я тот же корм перетираю мудро, и весь я есть моргающая морда, да жаркий горб, да ноги ходока.

1964

КЛЯНУСЬ НА ЗНАМЕНИ ВЕСЕЛОМ

Однако радоваться рано и пусть орет иной оракул, что не болеть зажившим ранам, что не вернуться злым оравам, что труп врага уже не знамя, что я рискую быть отсталым, пусть он орет,- а я-то знаю: не умер Сталин.

Как будто дело все в убитых, в безвестно канувших на Север а разве веку не в убыток то зло, что он в сердцах посеял? Пока есть бедность и богатство, пока мы лгать не перестанем и не отучимся бояться,не умер Сталин.

Пока во лжи неукротимы сидят холеные, как ханы, антисемитские кретины и государственные хамы, покуда взяточник заносчив и волокитчик беспечален, пока добычи ждет доносчик,не умер Сталин.

И не по старой ли привычке невежды стали наготове навешать всяческие лычки на свежее и молодое? У славы путь неодинаков. Пока на радость сытым стаям подонки травят Пастернаков,не умер Сталин.

А в нас самих, труслив и хищен, не дух ли сталинский таится, когда мы истины не ищем, а только нового боимся? Я на неправду чертом ринусь, не уступлю в бою со старым, но как тут быть, когда внутри нас не умер Сталин?

Клянусь на знамени веселом сражаться праведно и честно, что будет путь мой крут и солон, пока исчадье не исчезло, что не сверну, и не покаюсь, и не скажусь в бою усталым, пока дышу я и покамест не умер Сталин!

1959

x x x

Меня одолевает острое и давящее чувство осени. Живу на даче, как на острове. и все друзья меня забросили.

Источник: https://detectivebooks.ru/book/16954675/?page=1

Чичибабин борис. сергею есенину

26.11.2011 12:36  |   | <\p>

Русский поэт Борис Алексеевич ЧИЧИБАБИН (настоящая фамилия — Полушин) родился 9 января 1923 года в Кременчуге.

По окончании школы в 1940 году он поступил на исторический факультет Харьковского государственного университета, но началась Великая Отечественная война и в 1942-45 годах Борис Чичибабин служил в армии, в Закавказском военном округе.

После демобилизации он поступил на филологический факультет Харьковского университета, сдал экзамены за два курса, но в июне 1946 года его арестовали. Срок Чичибабин отбывал в Вятском лагере и был освобожден в 1951 году. После окончания в 1953 году бухгалтерских курсов до 1962 года он работал бухгалтером.

В 1963 году в Москве и Харькове вышли его стихотворные сборники — «Молодость» и «Мороз и солнце». С 1964 года поэт руководил литературной студией, после ее закрытия в 1966 году по идеологическим соображениям Борис Чичибабин вынужденно устроился на работу экономистом-товароведом в Харьковское трамвайно-троллейбусное управление.

Очередные сборники его стихов подверглись жесткой цензуре, и вскоре поэт, отказавшись от надежд на публикацию, стал писать «в стол». Появление же в 1972 в «самиздате» сборника стихов Чичибабина привело к исключению поэта из Союза писателей и замалчиванию его имени.

Поэзия Чичибабина вернуласьк читателю только после перестройки — в 1987-88 годах в журналах публикуются подборки его стихотворений, в разных городах проходят его творческие вечера, а в 1989 году фирма «Мелодия» выпустила авторскую пластинку «Колокол».

В 1990 году за книгу «Колокол», вышедшую в 1989 году, через двадцать лет после публикации последнего сборника поэта, Борис Чичибабин был удостоен Государственной премии СССР. Затем у него вышли книги «Мои шестидесятые», «82 сонета + 28 стихотворений о любви», «Цветение картошки», а последний сборник «В стихах и прозе», подготовленный самим поэтом, увидел свет в Харькове в 1995 году после его кончины. В 1999 году был издан сборник «Экскурсия в Лицей». В 1993 году Литературно-общественное движение «Апрель» наградило Чичибабина премией имени А. Д. Сахарова «За гражданское мужество писателя».Умер поэт в Харькове, 15 декабря 1994 года.

Сергею Есенину

Ты нам во славу и в позор,
Сергей Есенин.
Не по добру твой грустен взор
в пиру осеннем.

Ты подменил простор земной
родной халупой;
не то беда, что ты хмельной,
а то, что глупый.

Ты, как слепой, смотрел на свет
и не со зла ведь
хотел бы славить, что не след
поэту славить.

И, всем заветам вопреки,
как соль на раны,
ты нес беду не в кабаки,
а в рестораны.

Смотря с тоскою на фиал — еще б налили, —с какой ты швалью пропивал

ключи Марии.

За стол посаженный плебей —
и ноги на стол,—
и баб-то ты любил слабей,
чем славой хвастал.

Что слаще лбу, что солоней —
венец ли, плаха ль?
О, ресторанный соловей,
вселенский хахаль!

Ты буйством сердца полыхал,
а не мечтами,
для тех, кто сроду не слыхал
о Мандельштаме.

Но был по времени высок,
и я не Каин —
в твой позолоченный висок
не шваркну камень.

Хоть был и неуч, и позер,
сильней, чем ценим,
ты нам и в славу, и в позор,
Сергей Есенин.

1971

Как-то в 1995 году в периодической печати я натолкнулся на фамилию неизвестного мне поэта Б. Чичибабина, судьба которого была изломана арестом. Нашёл в библиотеке его книгу и с некоторым интересом стал читать его стихи. И вдруг стихотворение, посвящённое моему кумиру — Сергею Есенину! Но уже первые строки его ошеломили меня.

Чем же и когда Есенин мог опозорить Россию? Ведь он так любил её! Пробежал глазами всё стихотворение. Нигде и в помине не значились ни Россия, ни Украина, ни Родина, а только «простор земной». Это что такое — Земшария, о создании которой вопили после Октябрьского переворота большевики? Есенин, объездивший Европу и Америку обзывал их нелестными словами. А любил воспевать Русь.

И делал это, как никто другой. А также и родительский дом, а не «халупу», как утверждает Б. Чичибабин.
Дальше — больше. Б. Чичибабин пишет, что Есенин, «как слепой смотрел на свет…» Называет его глупым, неучем, более того — плебеем! И это о Есенине, стихи которого и книги о нём приобрести было неимоверно трудно, не глядя на их огромные тиражи.

Я догадался, что это чёрная зависть! Человек с поэтическими наклонностями в лагерях увидел, как заключённые чтят истинно русского народного Поэта — Сергея Есенина, но с прохладцей относятся к нему, Чичибабину, кропающему стихи рядом с ними. В результате такой обиды и появилось стихотворение «Сергею Есенину».

И что же в нём? Упрёк Есенину за то, что воспевал не тех, кто нравится Чичибабину. Оплошал гений, не посоветовался с новой звездой земшарной поэзии.
Перечитайте это послание Б. Чичибабина. Некоторые строфы его являют собой простой набор слов, подогнанных в рифму ради рифмы, но не имеющих смысла. Ведь нормальные люди определяют вкус сладкого или солёного языком.

Чичибабин делал это лбом.
Непонятно какие ключи — от квартиры или от авто «пропивал» Есенин со «швалью»? Наверняка речь здесь ведётся не о «Ключах Марии» — статье поэта.
Абсолютно алогично звучит строфа:

Ты буйством сердца полыхал,
А не мечтами,
Для тех, кто сроду не слыхал
О Мандельштаме.

«Полыхающие мечтами», как правило, бесплодны. А полыхающий «буйством сердца» Есенин абсолютно не виноват в том, что некоторые его поклонники «сроду не слыхали о Мандельштаме». Это проблема последнего.
И, наконец, явление безграмотности автора.

Русские люди при желании добавить спиртного говорят «нАлили», а не, простите, «налИли», остерегаясь, что скромная девушка Лиля, не расслышав окончание слова, может дать автору этого стиха или чтецу увесистую пощёчину. Чичибабин при своей безграмотности такого не боялся.

…По горячим следам после прочтения этого «посвящения» Сергею Есенину я решил написать эпиграмму на него. Но напряжённая работа репортёра не дала мне тогда возможности закончить её.

В 2008 году, будучи давно на пенсии, я обнаружил её в своём архиве и довёл дело до конца В 2011 году она была впервые опубликована в моей книжечке пародий «Поэтический скальпель», вышедшей в Минске на русском и белорусском языках. Предлагаю эту эпиграмму на суд пользователей сайта esenin.ru

БОРИСУ ЧИЧИБАБИНУ,
поэту, автору стихотворения «Сергею Есенину»

 Говорят, что был поэт,
Чи* то Бабин, чи то нет?
Чи хохол он, чи еврей,
Не то сын каких зверей?

(Выявлять не будем это —То не тема для поэта!)Важно слышать: как оценен

Гений века — наш Есенин?

— Он, как «неуч и позёр»,
Ввергнул Русь в большой «позор» —
За столом вёл, как «плебей»,
Даже «баб любил слабей».

От рождения был «глуп»,
Пел красу гнилых «халуп»,
«Как слепой смотрел на свет»,
«Славил то, чего не след».

Вот цитаты того лая,
Что низвергла Моська злая…
Был Бухарин… И с тех пор
Всё несут подобный вздор.

Моськи лают на Слона:Мол, услышит вся страна!Потому-то так похабенЧи то Дедов, чи то Бабин.

*Чи (укр.) — или, то ли, не то.

1995, 2008 гг.

Источник: http://esenin.ru/esenin-segodnia/esenin-v-tvorchestve-nashikh-sovremennikov/chichibabin-boris-sergeiu-eseninu

Борис Чичибабин. Любимые стихи

?* * * Не каюсь в том, о нет, что мне казалось бренней плоть — духа, жизнь — мечты, и верю, что, звеня распевшейся строкой, хоть пять стихотворений в летах переживут истлевшего меня. 1986

Читайте также:  Кратчайшее содержание поэмы «мороз, красный нос» для читательского дневника (н.а. некрасов)

Плач по утраченной родине

Судьбе не крикнешь: «Чур-чура, не мне держать ответ!» Что было родиной вчера, того сегодня нет.

Я плачу в мире не о той, которую не зря назвали, споря с немотой, империею зла, но о другой, стовековой, чей звон в душе снежист, всегда грядущей, за кого мы отдавали жизнь, С мороза душу в адский жар впихнули голышом: я с родины не уезжал – за что ж её лишён? Какой нас дьявол ввёл в соблазн и мы-то кто при нём? Но в мире нет её пространств и нет её времён.

Исчезла вдруг с лица земли тайком в один из дней, а мы, как надо, не смогли и попрощаться с ней. Что больше нет её, понять живому не дано: ведь родина – она как мать, она и мы – одно… В её снегах смеялась смерть с косою за плечом и, отобрав руду и нефть, поила первачом. Её судили стар и мал, и барды, и князья, но, проклиная, каждый знал, что без неё нельзя.

И тот, кто клял, душою креп и прозревал вину, и рад был украинский хлеб молдавскому вину. Она глумилась надо мной, но, как вела любовь, я приезжал к себе домой в её конец любой. В ней были думами близки Баку и Ереван, где я вверял свои виски пахучим деревам. Её просторов широта была спиртов пьяней… Теперь я круглый сирота – по маме и по ней.

Из века в век, из рода в род венцы её племён Бог собирал в один народ, но божий враг силён. И, чьи мы дочки и сыны во тьме глухих годин, того народа, той страны не стало в миг один. При нас космический костёр беспомощно потух. Мы просвистали свой простор, проматерили дух. К нам обернулась бездной высь, и меркнет Божий свет… Мы в той отчизне родились, которой больше нет. 1992

Клянусь на знамени весёлом

Однако радоваться рано – и пусть орёт иной оракул, что не болеть зажившим ранам, что не вернуться злым оравам, что труп врага уже не знамя, что я рискую быть отсталым, пусть он орёт, – а я-то знаю: не умер Сталин.

Как будто дело всё в убитых, в безвестно канувших на Север – а разве веку не в убыток то зло, что он в сердцах посеял? Пока есть бедность и богатство, пока мы лгать не перестанем и не отучимся бояться, – не умер Сталин.

Пока во лжи неукротимы сидят холёные, как ханы, антисемитские кретины и государственные хамы, покуда взяточник заносчив и волокитчик беспечален, пока добычи ждёт доносчик, – не умер Сталин. И не по старой ли привычке невежды стали наготове – навешать всяческие лычки на свежее и молодое? У славы путь неодинаков.

Пока на радость сытым стаям подонки травят Пастернаков, – не умер Сталин.

А в нас самих, труслив и хищен, не дух ли сталинский таится, когда мы истины не ищем, а только нового боимся? Я на неправду чёртом ринусь, не уступлю в бою со старым, но как тут быть, когда внутри нас не умер Сталин? Клянусь на знамени весёлом сражаться праведно и честно, что будет путь мой крут и солон, пока исчадье не исчезло, что не сверну, и не покаюсь, и не скажусь в бою усталым, пока дышу я и покамест не умер Сталин! 1959

Пастернаку

Твой лоб, как у статуи, бел, и взорваны брови. Я весь помещаюсь в тебе, как Врубель в Рублёве. И сетую, слёз не тая, охаянным эхом, и плачу, как мальчик, что я к тебе не приехал. И плачу, как мальчик, навзрыд о зримой утрате, что ты, у трёх сосен зарыт, не тронешь тетради.

Ни в тот и ни в этот приход мудрец и ребёнок уже никогда не прочтёт моих обречённых… А ты устремляешься вдаль и смотришь на ивы, как девушка и как вода любим и наивен. И меришь, и вяжешь навек весёлым обетом: – Не может быть злой человек хорошим поэтом…

Я стих твой пешком исходил, ни капли не косвен, храня фотоснимок один, где ты с Маяковским, где вдоволь у вас про запас тревог и попоек. Смотрю поминутно на вас, люблю вас обоих. О, скажет ли кто, отчего случается часто: чей дух от рожденья червон, тех участь несчастна? Ужели проныра и дуб эпохе угоден, а мы у друзей на виду из жизни уходим.

Уходим о зимней поре, не кончив похода… Какая пора на дворе, какая погода!.. Обстала, свистя и слепя, стеклянная слякоть. Как холодно нам без тебя смеяться и плакать. [1962]

Признание

Зима шуршит снежком по золотым аллейкам, надёжно хороня земную черноту, и по тому снежку идёт Шолом-Алейхем с усмешечкой, в очках, с оскоминкой во рту. В провидческой тоске, сорочьих сборищ мимо, в последний раз идёт по родине своей, – а мне на той земле до мук необъяснимо, откуда я пришёл, зачем живу на ней.

Смущаясь и таясь, как будто я обманщик, у холода и тьмы о солнышке молю, и всё мне снится сон, что я еврейский мальчик, и в этом русском сне я прожил жизнь мою. Мосты мои висят, беспомощны и шатки – уйти бы от греха, забыться бы на миг!.. Отрушиваю снег с невыносимой шапки и попадаю в круг друзей глухонемых.

В душе моей поют сиротские соборы, и белый снег метёт меж сосен и берёз, но те, кого люблю, на приговоры скоры и грозный суд вершат не в шутку, а всерьёз. О, нам хотя б на грош смиренья и печали, безгневной тишины, безревностной любви! Мы смыслом изошли, мы духом обнищали, и жизнь у нас на лжи, а храмы – на крови.

Мы рушим на века – и лишь на годы строим, мы давимся в гробах, а Божий мир широк. Игра не стоит свеч, и грустно быть героем, ни Богу, ни себе не в радость и не впрок. А я один из тех, кто ведает и мямлит и напрягает слух пред мировым концом. Пока я вижу сны, ещё я добрый Гамлет, но шпагу обнажу – и стану мертвецом.

Я на ветру продрог, я в оттепели вымок, заплутавшись в лесу, почуявши дымок, в кругу моих друзей, меж близких и любимых, о как я одинок! О как я одинок! За прожитую жизнь у всех прошу прощенья и улыбаюсь всем, и плачу обо всех – но как боится стих небратского прочтенья, как страшен для него ошибочный успех…

Уйдёт вода из рек, и птиц не станет певчих, и окаянной тьмой затмится белый свет. Но попусту звенит дурацкий мой бубенчик о нищете мирской, о суете сует. Уйдёт вода из рек, и льды вернутся снова, и станет плотью тень, и оборвётся нить. О как нас Бог зовёт! А мы не слышим зова. И в мире ничего нельзя переменить.

Когда за мной придут, мы снова будем квиты. Ведь на земле никто ни в чём не виноват. А всё ж мы все на ней одной виной повиты, и всем нам суждена одна дорога в ад.


Еврейскому народу

Был бы я моложе — не такая б жалость:не на брачном ложе наша кровь смешалась.Завтракал ты славой, ужинал бедою,слезной и кровавой запивал водою.«Славу запретите, отнимите кровлю», —сказано при Тите пламенем и кровью.Отлучилось семя от родного лона.Помутилось племя ветхого Сиона.

Оборвались корни, облетели кроны, —муки гетто, коль не казни да погромы.Не с того ли Ротшильд, молодой и лютый,лихо заворочал золотой валютой?Застелила вьюга пеленою хрусткойкомиссаров Духа — цвет Коммуны Русской.Ничего, что нету надо лбами нимбов, —всех родней поэту те, кто здесь гоним был.

И не в худший день нам под стекло попалаЧаплина с Эйнштейном солнечная пара…Не родись я Русью, не зовись я Борькой,не водись я с грустью золотой и горькой,не ночуй в канавах, счастьем обуянный,не войди я навек частью безымяннойв русские трясины, в пажити и в реки, —я б хотел быть сыном матери-еврейки.

1946

Когда мы были в Яд-Вашеме

Мы были там — и слава Богу,что нам открылась понемногувселенной горькая душа —то ниспадая, то взлетая,земля трагически-святаяу Средиземного ковша.

И мы ковшом тем причастились,и я, как некий нечестивец,в те волны горб свой погружал,и тут же, невысокопарны,грузнели финиками пальмыи рос на клумбах цветожар…Но люди мы неделовые,не задержались в Тель-Авиве,пошли мотаться налегке,и сразу в мареве и блескезаговорила по-библейскиземля на ихнем языке.

Она была седой и рыжей,и небо к нам склонялось ближе,чем где-нибудь в краях иных,и уводило нас подальшеот мерзословия и фальши,от патриотов и ханыг.Все каменистей, все безводнейв ладони щурилась Господнейземля пустынь, земля святынь.От наших глаз неотдалимахолмистость Иерусалимаи огнедышащая синь.А в сини той, белы как чайки,домов расставленные чаркис любовью потчуют друзей.

И встал, воздевши к небу руки,музей скорбей еврейских — мукинечеловеческой музей.Прошли врата — и вот внутри мы,и смотрим в страшные витриныс предсмертным ужасом в очах,как, с пеньем Тор мешая бред свой,шло европейское еврействона гибель в ямах и печах.

Войдя в музей тот, в Яд-Вашем, я,прервавши с миром отношенья,не обвиняю темный век —с немой молитвой жду отплаты,ответственный и виноватый,как перед Богом человек.Вот что я думал в Яд-Вашеме:я — русский помыслами всеми,крещеньем, речью и душой,но русской Музе не в убыток,что я скорблю о всех убитых,всему живому не чужой.

Есть у людей тела и души,и есть у душ глаза и уши,чтоб слышать весть из Божьих уст.Когда мы были в Яд-Вашеме,мы видели глазами теми,что там с народом Иисус.Мы точным знанием владеем,что Он родился иудеем,и это надо понимать.От жар дневных ища прохлады,над ним еврейские обрядытворила любящая Мать.

Мы это видели воочьюи не забудем днем и ночьюна тропах зримого Христа,как шел Он с верными своимиОтца единого во имявплоть до Голгофского креста.Я сердцем всем прирос к земле той,сердцами мертвых разогретой,а если спросите: «Зачем?» —отвечу, с ближними не споря:на свете нет чужого горя,душа любая — Яд-Вашем.Мы были там, и слава Богу,что мы прошли по солнцепекуземли, чье слово не мертво,где сестры — братья ИисусаЕго любовию спасутся,хоть и не веруют в Него.Я, русский кровью и корнями,живущий без гроша в кармане,страной еврейской покорен —родными смутами снедаем,я и ее коснулся таини верен ей до похорон. 1992


Групповой портрет с любимым артистом и скромным автором в углу

По голосу узнанный в «Лире»,из всех человеческих чертсобрал в себе лучшие в миреЗиновий Ефимович Гердт.И это нисколько не странно,поскольку, не в масть временам,он каждой улыбкой с экранадобро проповедует нам.Когда ж он выходит, хромая,на сцену, как на эшафот,вся паства, от чуда хмельная,его вдохновеньем живет.

И это ни капли не странно,а славы чем вязче венок,тем жестче дороженька стлана,тем больше ходок одинок.Я в муке сочувствия внемлю,как плачет его правота,кем смолоду в русскую землюеврейская кровь пролита.И это нисколько не странно,что он той войны инвалид,и Гердта старинная ранаот скверного ветра болит.

Но, зло превращая в потеху,а свет раздувая в костер,он — выжданный брат мой по цехуи вот уж никак не актер.И это ни капли не странно,хоша языка не чеша,не слушая крови и клана,к душе прикипает душа.Хоть на поэтической биржемоя популярность тиха,за что-то меня полюбил жезаветный читатель стиха.

В присутствии Тани и Лилив преддверье бастующих шахтмы с ним нашу дружбу обмылии выпили на брудершафт.Не создан для дальних зимовийворобышек-интеллигент,а дома ничто нам не внове,Зиновий Ефимович Гердт. 1991

А я живу на Украине

Извечен желтизны и сини —земли и неба договор…А я живу на Украинес рождения и до сих пор.От материнского началасветила мне ее заря,и нас война лишь разлучалада северные лагеря.В ее хлебах и кукурузкемальчишкой, прячась ото всех,я стих выплакивал по-русски,не полагаясь на успех.

В свой дух вобрав ее природу,ее простор, ее покой,я о себе не думал сроду,национальности какой,но чуял в сумерках и молньях,в переполохе воробьеву двух народов разномовныходну печаль, одну любовь.

У тех и тех — одни святыни,один Христос, одна душа, —и я живу на Украине,двойным причастием дыша…Иной из сытых и одетых,дав самостийности обет,меж тем давно спровадил детокв чужую даль от здешних бед.Приедет на день, сучий сыне,и разглагольствует о ней…А я живу на Украине,на милой родине моей.

Я, как иные патриоты,петляя в мыслях наобум,не доводил ее до рвотыречами льстивыми с трибун.Я, как другие, не старалсялюбить ее издалека,не жив ни часа без Тараса,Сковороды, Кармелюка.Но сердцу памятно и свято,как на последние рублидо Лавры Киевской когда-токрестьяне русские брели.

И я тоски не пересилю,сказать по правде, я боюсьза Украину и Россию,что разорвали свой союз.Откуда свету быть при тучах?Рассудок меркнет от обид,но верю, что в летах грядущихнас Бог навек соединит…Над очеретом, над калинойсияет сладостная высь,в которой мы с Костенко Линой,как брат с сестрою, обнялись.

Я не для дальних, не для близкихсложил заветную тетрадь,и мне без песен украинскихне быть, не жить, не умирать.Когда ударю сердцем обземь,а это будет на заре,я попрошу сыграть на кобзепоследнего из кобзарей.И днем с огнем во мне гордынинациональной не найдешь,но я живу на Украине,да и зароете в нее ж.Дал Бог на ней укорениться,все беды с родиной деля.У русского и украинцаодна судьба, одна земля. 1992


Ода одуванчику

В днях, как в снах, безлюбовно тупящих,измотавших сердца суетой,можно ль жить, как живет одуванчик,то серебряный, то золотой?Хорошо, если пчелки напьются,когда дождик под корень протек, —только, как ты его ни напутствуй,он всего лишь минутный цветок.

Знать не зная ни страсти, ни люти,он всего лишь трава среди трав, —ну а мы называемся людии хотим человеческих прав.Коротка и случайна, как прихоть,наша жизнь, где не место уму.Норовишь через пропасти прыгать —так не ври хоть себе самому.

Если к власти прорвутся фашисты,спрячусь в угол и письма сожгу, —незлобив одуванчик пушистый,а у родичей рыльца в пушку.Как поэт, на просторе зеленомон пред солнышком ясен и тих,повинуется Божьим законами не губит себя и других.

У того, кто сломает и слижет,светлым соком горча на губах,говорят, что он знает и слышитто, что чувствуют Моцарт и Бах.Ты его легкомыслья не высмей,что цветет меж проезжих дорог,потому что он несколько жизнейпроживает в единственный срок.

Чтоб в отечестве дыры не штопать,Божий образ в себе не забыть,тем цветком на земле хорошо быть,человеком не хочется быть.Я ложусь на бессонный диванчик,слышу сговор звезды со звездойи живу, как живет одуванчик,то серебряный, то золотой.

1992

еврейский вопрос, о стихах, пастернак борис, политика, природа, россия, стихи, стихи украинских поэтов, чичибанин

Источник: https://neznakomka-18.livejournal.com/170977.html

Ссылка на основную публикацию