Арсений тарковский стихи: читать лучшие стихотворения тарковского арсения александровича онлайн – поэзия, произведения

Читать онлайн «Стихотворения разных лет», автора Тарковский Арсений Александрович

Annotation

Сборник включает в себя лучшие стихотворения известного русского поэта — Арсения Александровича Тарковского (1907–1989).

Тарковский А. А. занял в русской поэзии особое место. Ориентируясь не на «школы», а на высокие образцы поэтического творчества М. Цветаевой, А. Ахматовой, О. Мандельштама, он сумел донести до нас в условиях жесткого эстетического диктата традиции Серебряного века в целом, придав им неповторимое индивидуальное преломление.

Поэтика Арсения Тарковского оказала прямое воздействие на кинематографический мир сына — режиссера Андрея Тарковского: в фильме «Зеркало» звучат стихи «Первые свидания», ставшие неотъемлемой частью этой картины.

Арсений Тарковский

I

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Феофан Грек

Григорий Сковорода

* * *

Приазовье

Пушкинские эпиграфы

* * *

Портрет

* * *

К стихам

Цейский ледник

Мельница в Даргавском ущелье

Дагестан

Комитас

Песня

Дождь в Тбилиси

* * *

* * *

25 июня 1935

* * *

* * *

Игнатьевский лес

* * *

Ночной дождь

* * *

Перед листопадом

* * *

* * *

* * *

* * *

Темнеет

Ночь под первое июня

Первые свидания

Как сорок лет тому назад

Ветер

II

Руки

Словарь

Степная дудка

Малютка-жизнь

Посредине мира

Титания[2]

Шиповник

Голуби

Анжело Секки

Стань самим собой

Карловы Вары

* * *

Пауль Клее

Балет

Кактус

Поэт

Сны

В дороге

Дерево Жанны

Поздняя зрелость

* * *

* * *

* * *

Первая гроза

Степь

Деревья

Жизнь, жизнь

Оливы

Эвридика

Рифма

Ранняя весна

* * *

Дом напротив

Утро в Вене

* * *

В музее

Явь и речь

Снежная ночь в Вене

* * *

* * *

Земное

Загадка с разгадкой

Кора[3]

Зимой

До стихов

* * *

Ода

III

* * *

Предупреждение

Книга травы

Могила поэта

Ласточки

Дорога

Рукопись

Памяти А. А. Ахматовой

IV

Новогодняя ночь

* * *

Орбита

* * *

* * *

* * *

* * *

Сократ

Превращение

Только грядущее

Слово

Переводчик

* * *

* * *

* * *

* * *

Конец навигации

* * *

СКАЗКИ И РАССКАЗЫ

Русалка

Румпельштильцхен

Серебряные руки

Две японские сказки

Две лунные сказки

Телец, Орион, Большой Пес

Звездный каталог

Кузнечики

Четвертая палата

Бессоница

Телефоны

Имена

Лазурный луч

Новоселье

V

* * *

Стихи из детской тетради

* * *

Колыбель

* * *

Ялик

* * *

Белый день

Дождь

На берегу

Зима в детстве

Фонари

У лесника

* * *

Сверчок

Музе

Надпись на книге

* * *

VI

Слепой

Чудо со щеглом

notes

1

2

3

4

5

6

7

Арсений Тарковский

Стихотворения разных лет

I

* * *

Ночью медленно время идет.

Завершается год високосный.

Чуют жилами старые сосны

Вешних смол коченеющий лед.

Хватит мне повседневных забот,

А другого мне счастья не надо.

Я-то знаю: и там, за оградой,

Чей-нибудь завершается год.

Знаю: новая роща встает

Там, где сосны кончаются наши.

Тяжелы чрно-белые чаши,

Чуют жилами срок и черед.

1976

* * *

Был домик в три оконца

В такой окрашен цвет,

Что даже в спектре солнца

Такого цвета нет.

Он был еще спектральней,

Зеленый до того,

Что я в окошко спальни

Молился на него.

Я верил, что из рая,

Как самый лучший сон,

Оттенка не меняя,

Переместился он.

Поныне домик чудный,

Чудесный и чудной,

Зеленый, изумрудный,

Стоит передо мной.

И ставни затворяли,

Но иногда и днем

На чем-то в нем играли,

И что-то пели в нем,

А ночью на крылечке

Прощались и впотьмах

Затепливали свечки

В бумажных фонарях.

1976

* * *

Мне другие мерещятся тени,

Мне другая поет нищета.

Переплетчик забыл о шагрени,

И красильщик не красит холста,

И кузнечная музыка счетом

На три четверти в три молотка

Не проявится за поворотом

Перед выездом из городка.

За коклюшки свои кружевница

Под окном не садится с утра,

И лудильщик, цыганская птица,

Не чадит кислотой у костра,

Златобит молоток свой забросил,

Златошвейная кончилась нить.

Наблюдать умиранье ремесел

Все равно что себя хоронить.

И уже электронная лира

От своих программистов тайком

Сочиняет стихи Кантемира,

Чтобы собственным кончить стихом.

1973

* * *

Меркнет зрение — сила моя,

Два незримых алмазных копья;

Глохнет слух, полный давнего грома

И дыхания отчего дома;

Жестких мышц ослабели узлы,

Как на пашне седые волы;

И не светятся больше ночами

Два крыла у меня за плечами.

Я свеча, я сгорел на пиру.

Соберите мой воск поутру,

И подскажет вам эта страница,

Как вам плакать и чем вам гордиться,

Как веселья последнюю треть

Раздарить и легко умереть,

И под сенью случайного крова

Загореться посмертно, как слово.

1977

* * *

Душу, вспыхнувшую на лету,

Не увидели в комнате белой,

Где в перстах милосердных колдуний

Нежно теплилось детское тело.

Дождь по саду прошел накануне,

И просохнуть земля не успела;

Столько было сирени в июне,

Что сияние мира синело.

И в июле, и в августе было

Столько света в трех окнах, и цвета,

Столько в небо фонтанами било

До конца первозданного лета,

Что судьба моя и за могилой

Днем творенья, как почва, прогрета.

1976

* * *

Влажной землей из окна потянуло,

Уксусной прелью хмельнее вина;

Мать подошла и в окно заглянула,

И потянуло землей из окна.

— В зимней истоме у матери в доме

Спи, как ржаное зерно в черноземе,

И не заботься о смертном конце.

— Без сновидений, как Лазарь во гробе,

Спи до весны в материнской утробе,

Выйдешь из гроба в зеленом венце.

19 …

Источник: https://knigogid.ru/books/400422-stihotvoreniya-raznyh-let/toread

Арсений Тарковский – Стихи

Здесь можно скачать бесплатно “Арсений Тарковский – Стихи” в формате fb2, epub, txt, doc, pdf. Жанр: Поэзия. Так же Вы можете читать книгу онлайн без регистрации и SMS на сайте LibFox.Ru (ЛибФокс) или прочесть описание и ознакомиться с отзывами.На В Твиттере В Instagram В Одноклассниках Мы

Описание и краткое содержание “Стихи” читать бесплатно онлайн.

Арсений Александрович Тарковский

– В мастерской живописца – стоит манекен… – Вечерний, сизокрылый… – Вот и лето прошло… – Мне послышался чей-то… – 25 июня 1935 – А все-таки я не истец… – Анжело Секки – Балет – Был домик в три оконца… – В дороге – В последний месяц осени, на склоне… – Верблюд – Ветер – Вечерний, сизокрылый… – Влажной землей из окна потянуло…

– Вот и лето прошло… – Где целовали степь курганы… – Голуби – Григорий Сковорода – Дагестан – Дерево Жанны – Дождь в Тбилиси – Душу, вспыхнувшую на лету… – Если б, как прежде, я был горделив… – Еще в ушах стоит и звон и гром… – И это снилось мне, и это снится мне… – И эту тень я проводил в дорогу… – И я ниоткуда пришел расколоть…

– Игнатьевский лес – К стихам – Как сорок лет тому назад… – Кактус – Карловы Вары – Комитас – Красный фонарик стоит на снегу… – Малютка-жизнь – Мельница в Даргавском ущелье – Меркнет зрение – сила моя… – Мне бы только теперь… – Мне в черный день приснится… – Мне другие мерещятся тени… – Над черно-сизой ямою…

– Немецкий автоматчик подстрелит на дороге… – Ночной дождь – Ночь под первое июня – Ночью медленно время идет… – О, только бы привстать… – Отнятая у меня, ночами… – Пауль Клее – Первая гроза – Первые свидания – Перед листопадом – Песня (Давно мои ранние годы прошли…) – Под сердцем травы тяжелеют росинки… – Позднее наследство…

– Поздняя зрелость – Портрет – Посредине мира – Поэ 1000 т – Приазовье – Просыпается тело… – Пускай меня простит Винсент Ван-Гог… – Пушкинские эпиграфы – Руки – Рукопись – С утра я тебя дожидался вчера… – Сирени вы, сирени… – Сколько листвы намело… – Словарь – Снова я на чужом языке… – Сны – Соберемся понемногу…

– Стань самим собой – Стелил я снежную постель… – Степная дудка – Стол накрыт на шестерых… – Темнеет – Титания – Тот жил и умер, та жила… – Ты, что бабочкой черной и белой… – Феофан Грек – Цейский ледник – Чего ты не делала только… – Шиповник – Я боюсь, что слишком поздно… – Я надену кольцо из железа… – Я так давно родился…

– Я тень из тех теней, которые, однажды… – Я учился траве, раскрывая тетрадь…

* * * Тот жил и умер, та жила И умерла, и эти жили И умерли; к одной могиле Другая плотно прилегла.

Земля прозрачнее стекла, И видно в ней, кого убили И кто убил: на мертвой пыли Горит печать добра и зла.

Поверх земли метутся тени Сошедших в землю поколений; Им не уйти бы никуда Из наших рук от самосуда, Когда б такого же суда Не ждали мы невесть откуда. Арсений Тарковский. Стихи разных лет. Москва, “Современник” 1983.

* * * Еще в ушах стоит и звон и гром, У, как трезвонил вагоновожатый!

Туда ходил трамвай, и там была Неспешная и мелкая река, Вся в камыше и ряске.

Я и Валя Сидим верхом на пушках у ворот В Казенный сад, где двухсотлетний дуб, Мороженщики, будка с лимонадом И в синей раковине музыканты. Июнь сияет над Казенным садом.

Труба бубнит, бьют в барабан, и флейта Свистит, но слышно, как из-под подушки В полбарабана, в полтрубы, в полфлейты И в четверть сна, в одну восьмую жизни.

Мы оба (в летних шляпах на резинке, В сандалиях, в матросках с якорями) Еще не знаем, кто из нас в живых Останется, 1000 кого из нас убьют. О судьбах наших нет еще и речи, Нас дома ждет парное молоко, И бабочки садятся нам на плечи, И ласточки летают высоко. Воздух детства и отчего дома… Москва, “Молодая гвардия”, 1987.

* * * Позднее наследство, Призрак, звук пустой, Ложный слепок детства, Бедный город мой.

Тяготит мне плечи Бремя стольких лет. Смысла в этой встрече На поверку нет.

Здесь теперь другое Небо за окном Дымно-голубое, С белым голубком.

Резко, слишком резко, Издали видна, Рдеет занавеска В прорези окна,

И, не уставая, Смотрит мне вослед Маска восковая Стародавних лет. Арсений Тарковский. Благословенный свет. Санкт-Петербург, “Северо-Запад”, 1993.

* * * Я учился траве, раскрывая тетрадь, И трава начинала, как флейта, звучать. Я ловил соответствие звука и цвета, И когда запевала свой гимн стрекоза, Меж зеленых ладов проходя, как комета, Я-то знал, что любая росинка – слеза. Знал, что в каждой фасетке огромного ока, В каждой радуге яркострекочущих крыл Обитает горящее слово пророка, И Адамову тайну я чудом открыл.

Я любил свой мучительный труд, эту кладку Слов, скрепленных их собственным светом, загадку Смутных чувств и простую разгадку ума, В слове п р а в д а мне виделась правда сама, Был язык мой правдив, как спектральный анализ, А слова у меня под ногами валялись.

И еще я скажу: собеседник мой прав, В четверть шума я слышал, в полсвета я видел, Но зато не унизив ни близких, ни трав, Равнодушием отчей земли не обидел, И пока на земле я работал, приняв Дар студеной воды и пахучего хлеба, Надо мною стояло бездонное небо, Звезды падали мне на рукав. Советская поэзия 50-70х годов. Москва, “Русский язык”, 1987.

* * * Немецкий автоматчик подстрелит на дороге, Осколком ли фугаски перешибут мне ноги,

Читайте также:  Ф.И. Тютчев «Последняя любовь» — краткий анализ произведения

В живот ли пулю влепит эсесовец-мальчишка, Но все равно мне будет на этом фронте крышка.

И буду я разутый, без имени и славы Замерзшими глазами смотреть на снег кровавый. Арсений Тарковский. Благословенный свет. Санкт-Петербург, “Северо-Запад”, 1993.

* * * И я ниоткуда Пришел расколоть Единое чудо На душу и плоть,

Державу природы Я должен рассечь На песню и воды, На сушу и речь

И, хлеба земного Отведав, прийти В свечении слова К началу пути.

Я сын твой, отрада Твоя, Авраам, И жертвы не надо Моим временам,

А сколько мне в чаше Обид и труда… И после сладчайшей Из час – никуда? Арсений Тарковский. Стихи разных лет. Москва, “Современник” 1983.

* * * Стелил я снежную постель, Луга и рощи обезглавил, К твоим ногам прильнуть заставил Сладчайший лавр, горчайший хмель.

Но марта не сменил апрель На страже росписей и правил. Я памятник тебе поставил На самой слезной из земель.

Под небом северным стою Пред белой, бедной, непокорной Твоею высотою горной

И сам себю не узнаю, Один, один в рубахе черной В твоем грядущем, как в раю. Арсений Тарковский. Стихи разных лет. Москва, “Современник” 1983.

* * * Чего ты не делала только, чтоб видеться тайно со мною, Тебе не сиделось, должно быть, за Камой в дому невысоком, Ты под ноги стлалась травою, уж так шелестела весною, Что боязно было: шагнешь и заденешь тебя ненароком.

Кукушкой в лесу притаилась и так куковала, что люди Завидовать стали: ну вот, Ярославна твоя прилетела! И если я бабочку видел, когда и подумать о чуде Безумием было, я знал: ты взглянуть на меня захотела.

А эти павлиньи глазки там лазори по капельке было На каждом крыле, и светились… Я, может быть, со свету сгину, А ты не покинешь меня, и твоя чудотворная сила Травою оденет, 1000 цветами подарит и камень, и глину.

И если к земле прикоснуться, чешуйки все в радугах. Надо Ослепнуть, чтоб имя твое не прочесть на ступеньках и сводах Хором этих нежно-зеленых. Вот верности женской засада: Ты за ночь построила город и мне приготовила отдых.

А ива, что ты посадила в краю, где вовек не бывала? Тебе до рожденья могли терпеливые ветви присниться; Качалась она, подрастая, и соки земли принимала. За ивой твоей довелось мне, за ивой от смерти укрыться.

С тех пор не дивлюсь я, что гибель обходит меня стороною: Я должен ладью отыскать, плыть и плыть и, замучась, причалить. Увидеть такою тебя, чтобы вечно была ты со мною И крыл твоих, глаз твоих, губ твоих, рук – никогда не печалить.

Приснись мне, приснись мне, приснись, приснись мне еще хоть однажды. Война меня потчует солью, а ты этой соли не трогай. Нет горечи горше, и горло мое пересохло от жажды. Дай пить. Напои меня. Дай мне воды хоть глоток, хоть немного. Арсений Тарковский. Стихи разных лет. Москва, “Современник” 1983.

* * * Стол накрыт на шестерых Розы да хрусталь… А среди гостей моих Горе да печаль.

И со мною мой отец, И со мною брат. Час проходит. Наконец У дверей стучат.

Как двенадцать лет назад, Холодна рука, И немодные шумят Синие шелка.

И вино поет из тьмы, И звенит стекло: “Как тебя любили мы, Сколько лет прошло”.

Улыбнется мне отец, Брат нальет вина, Даст мне руку без колец, Скажет мне она:

“Каблучки мои в пыли, Выцвела коса, И звучат из-под земли Наши голоса”. Арсений Тарковский. Стихи разных лет. Москва, “Современник” 1983.

* * * И эту тень я проводил в дорогу Последнюю – к последнему порогу, И два крыла у тени за спиной, Как два луча, померкли понемногу.

И год прошел по кругу стороной. Зима трубит из просеки лесной. Нестройным звоном отвечает рогу Карельских сосен морок слюдяной.

Что, если память вне земных условий Бессильна день восстановить в ночи? Что, если тень, покинув землю, в слове Не пьет бессмертья? Сердце, замолчи, Не лги, глотни еще немного крови, Благослови рассветные лучи. Арсений Тарковский. Благословенный свет. Санкт-Петербург, “Северо-Запад”, 1993.

* * * Мне бы только теперь до конца не раскрыться, Не раздать бы всего, что напела мне птица, Белый день наболтал, наморгала звезда, Намигала вода, накислила кислица, На прожиток оставить себе навсегда Крепкий шарик в крови, полный света и чуда, А уж если дороги не будет назад, Так втянуться в него, и не выйти оттуда, И – в аорту, неведомо чью, наугад. Арсений Тарковский. Благословенный свет. Санкт-Петербург, “Северо-Запад”, 1993.

Источник: https://www.libfox.ru/55302-arseniy-tarkovskiy-stihi.html

Книга – Избранное: Стихотворения. Поэмы. Переводы – Тарковский Арсений Александрович – Читать онлайн, Страница 1

Закладки

Сергей Чупринин. Арсений Тарковский: Путь и мир

Когда в 1962 году вышла первая книга лирических стихов Арсения Тарковского «Перед снегом», имя ее автора было уже давно и широко известно знатокам многоязычной поэзии нашей страны.

Тонкий и взыскательный переводчик, давший новую жизнь творениям крупнейших поэтов Средней Азии и Закавказья, прекрасному созданию каракалпакского эпоса «Сорок девушек», Арсений Тарковский по справедливости должен быть назван среди тех, кто создавал и совершенствовал традиции советской школы художественного перевода, много сделал для взаимопонимания братских народов, взаимообогащения их культур.

И все же только с появлением в печати оригинальных лирических и лиро-эпических произведений поэта стали вполне ясны масштабы дарования Арсения Тарковского, неповторимость и значительность его голоса, духовного и творческого опыта, роли и места в современной поэзии.

За первым сборником, сразу же вызвавшим большой читательский интерес, привлекшим внимание критики, последовали книги «Земле — земное» (1966), «Вестник» (1971), «Стихотворения» (1974), «Волшебные горы» (1979), «Зимний день» (1980).

За каждой строкой этих сборников угадывались мастерство зрелого художника, весомость его мыслей, сложность и своеобразие его внутреннего мира.

От стихотворения к стихотворению, от книги к книге все яснее вырисовывался «портрет художника в зрелости», нравственный облик современника и деятельного участника нашей эпохи.

Казалось, что Тарковский так и пришел в литературу — сложившимся мастером, которому открыты и доступны все богатейшие возможности российского стиха. И только даты, обозначенные на титульных листах его книг (первая из дат — 1929 г.), свидетельствовали: перед читателем итог многолетнего творческого труда, напряженных идейно-философских и художественных исканий автора.

Поэзией, искусством Арсений Александрович Тарковский жил в буквальном смысле этого слова с раннего детства. Родившись в 1907 году в семье народовольца-восьмидесятника, долгие годы проведшего в якутской ссылке, он рос в высококультурной, прогрессивно настроенной среде.

В Елизаветграде (ныне Кировоград), где прошли детство и отрочество будущего поэта, стихи писали едва ли не все его родные и близкие. Лирические, но чаще шуточные стихи «на случай» сочинял отец, владевший, как вспоминает ныне Арсений Александрович, семью европейскими и двумя древними языками.

Не чужды поэзии были и мать, и товарищи-гимназисты, и друзья дома, знакомившие мальчика со стихами Пушкина и Лермонтова, Байрона и Баратынского, Тютчева, Фета, Некрасова, Случевского, навсегда привившие ему пылкую любовь к замечательному украинскому поэту и философу Григорию Сковороде, к великой русской поэзии XVIII века.

Пристрастие к литературе не оставило Тарковского и в пореволюционное время. С 1925 по 1929 год он учился на Высших государственных литературных курсах при Союзе поэтов, в 1924–1926 годах сочинял стихотворные фельетоны для газеты «Гудок», где в ту пору сотрудничала поистине блистательная плеяда литераторов: М. Булгаков, К. Паустовский, Ю. Олеша, В. Катаев, И. Ильф и Е.

 Петров и др., позднее работал на радио, заведовал литературным отделом научно-исследовательского радиоинститута. И постоянно писал стихи.

Горячие, страстные, прочно связанные с классической традицией, они рождались и в дни мира, и в годы Великой Отечественной войны, когда гвардии капитан Тарковский работал в редакции газеты 16-й (затем 11-й гвардейской) армии — «Боевая тревога».

Размышляя впоследствии о том, что «служение поэзии родственно подвигу или и есть подвиг», Арсений Тарковский с покоряющей силой утверждал в своем творчестве мысль о пророческой, преображающей власти искусства, о великом призвании поэта, тысячью нитей связанного с жизнью, Родиной, с историей своего народа и всей отечественной и мировой культурой:

Я ветвь меньшая от ствола России, Я плоть ее, и до листвы моей Доходят жилы, влажные, стальные, Льняные, кровяные, костяные, Прямые продолжения корней. Есть высоты властительная тяга, И потому бессмертен я, пока Течет по жилам — боль моя и благо — Ключей подземных ледяная влага, Все эР и эЛь святого языка.

(«Словарь»)

И естественно, что одной из наиболее прямых, жизненно важных форм служения поэзии стала для Арсения Тарковского начавшаяся еще с 1932 года работа над переводами с восточных языков. «Почему восточных?» — спрашивает сегодня поэт самого себя. И отвечает: «Мне нравилось работать над чем-то, у чего не было ничего общего со мною.

Но потом оказывалось, что общее все-таки было».

Общим, если продолжить эту мысль, был взгляд на поэтическое творчество как дело всей жизни; общим было тяготение к сложнейшей нравственно-философской проблематике, передающей диалектику человеческого бытия в ее узловых моментах и конфликтах; общей, роднящей поэтов разных эпох и народов, была сосредоточенная, страстная любовь к художественному слову.

Сопоставляя сейчас оригинальные стихи Тарковского с его переводами, видишь, как много дали поэту десятилетия напряженного творческого «диалога» с иноязычными культурами, с литературными традициями арабских стран, Средней Азии, Закавказья.

И дело здесь не только в специфически восточных мотивах, прихотливо вплетающихся в ткань размышлений и переживаний русского поэта, хотя и это тоже весьма существенно для правильного понимания эстетического кодекса и художественных пристрастий Тарковского.

Важнее другое — удивительная «распахнутость» поэтической системы Тарковского, невольно заставляющая вспомнить об искони присущей русской литературе «всемирной отзывчивости», широта его духовного и творческого кругозора, умение обогатить современный русский стих тем ценным, что выработано десятилетиями и веками художественных исканий человечества.

Поразительно цельное в своей глубинной сути, поэтическое творчество Арсения Тарковского противится насильственному вычленению из него отдельных тем, мотивов и сюжетов.

О чем бы ни говорил поэт, то обращаясь к воспоминаниям детства и отрочества, то подытоживая опыт, накопленный в дни мира и войны, то воскрешая в стихах облик минувших эпох, он неизменно ведет речь о главном — о смысле человеческого существования, о колоссальных духовно-созидательных задачах, решаемых обществом и культурой, о братском единении и согласии всех людей доброй воли.

Читайте также:  Сочинение по творчеству Пушкина

Стихи о любви и природе, философские и лирические медитации очерчивают контуры художественного мира поэта, представляют нерасщепимый в своей целостности и диалектичности взгляд современного художника на действительность.

Сила Тарковского не в «оперативности» отклика на злободневные проблемы и нужды, а в умении поставить злободневное в контекст «вечных» запросов личности и человеческого сообщества, соотнести явления и события текущего дня с общими принципами и завоеваниями отечественной и мировой культур.

Поэт всегда видит «небо — в чашечке цветка», всегда доискивается до первопричин, до самой сути явлений, что и придает даже наиболее исповедальным, интимным его стихам масштабность, значимость авторитетного свидетельства «о времени и о себе».

Торжественно с забытой уже, казалось бы, нами величавостью и силой звучит голос Тарковского — художника и философа, распахивая дверь в просторный и ясный мир — мир больших страстей, глубоких, порою драматических переживаний:

Могучая архитектура ночи! Рабочий ангел купол повернул, Вращающийся на древесных кронах, И обозначились между стволами Проемы черные, как в старой церкви, Забытой богом и людьми.       Но там Взошли мои алмазные Плеяды.

Источник: https://detectivebooks.ru/book/49999163/?page=1

Читать Избранные стихи (СИ)

Арсений Тарковский. Избранные стихи

РУСАЛКА

     Западный ветер погнал облака.

     Забеспокоилась Клязьма-река.

     С первого августа дочке неможется.

     Вон как скукожилась черная кожица.

     Слушать не хочет ершен да плотвиц,

     Губ не синит и не красит ресниц.

     — Мама-река моя, я не упрямая,

     Что ж это с гребнем не сладит рука моя?

     Глянула в зеркало — я уж не та,

     Канула в омут моя красота.

     Замуж не вышла, детей не качала я,

     Так почему ж я такая усталая?

     Клонит ко сну меня, тянет ко дну,

     Вот я прилягу, вот я усну.

     — Свет мой, икринка, лягушечья спинушка,

     Спи до весны, не кручинься, Иринушка!

1956

* * *

     Я надену кольцо из железа,

     Подтяну поясок и пойду на восток.

     Бей, таежник, меня из обреза,

     Жахни в сердце, браток, положи под кусток.

     Схорони меня, друг, под осиной

     И лицо мне прикрой придорожной парчой,

     Чтобы пахло мне душной овчиной,

     Восковою свечой и медвежьей мочой.

     Сам себя потерял я в России…

1957

АНЖЕЛО СЕККИ

Прости, мой дорогой

мерцовский экэаториал!

Слова Секки

     Здесь, в Риме, после долгого изгнанья,

     Седой, полуслепой, полуживой,

     Один среди небесного сиянья,

     Стоит он с непокрытой головой.

     Дыханье Рима — как сухие травы.

     Привет тебе, последняя ступень!

     Судьба лукава, и цари не правы,

     А все-таки настал и этот день.

     От мерцовского экваториала

     Он старых рук не властен оторвать;

     Урания не станет, как бывало,

     В пустынной этой башне пировать.

     Глотая горький воздух, гладит Секки

     Давным-давно не чищенную медь. —

     Прекрасный друг, расстанемся навеки,

     Дай мне теперь спокойно умереть.

     Он сходит по ступеням обветшалым

     К небытию, во прах, на Страшный суд,

     И ласточки над экваториалом,

     Как вестницы забвения, снуют.

     Еще ребенком я оплакал эту

     Высокую, мне родственную тень,

     Чтоб, вслед за ней пройдя по белу свету,

     Благословить последнюю ступень.

1957

ПАУЛЬ КЛЕЕ

      Жил да был художник Пауль Клее

     Где-то за горами, над лугами.

     Он сидел себе один в аллее

     С разноцветными карандашами,

     Рисовал квадраты и крючочки,

     Африку, ребенка на перроне,

     Дьяволенка в голубой сорочке,

     Звезды и зверей на небосклоне.

     Не хотел он, чтоб его рисунки

     Были честным паспортом природы,

     Где послушно строятся по струнке

     Люди, кони, города и воды.

     Он хотел, чтоб линии и пятна,

     Как кузнечики в июльском звоне,

     Говорили слитно и понятно.

     И однажды утром на картоне

     Проступили крылышко и темя:

     Ангел смерти стал обозначаться.

     Понял Клее, что настало время

     С Музой и знакомыми прощаться.

     Попрощался и скончался Клее.

     Ничего не может быть печальней.

     Если б Клее был немного злее,

     Ангел смерти был бы натуральней.

     И тогда с художником все вместе

     Мы бы тоже сгинули со света,

     Порастряс бы ангел наши кости.

     Но скажите мне: на что нам это?

     На погосте хуже, чем в музее,

     Где порой слоняются живые,

     И висят рядком картины Клее —

     Голубые, желтые, блажные…

1957

РИФМА

      Не высоко я ставлю силу эту:

     И зяблики поют. Но почему

     С рифмовником бродить по белу свету

     Наперекор стихиям и уму

     Так хочется и в смертный час поэту?

     И как ребенок 'мама' говорит,

     И мечется, и требует покрова,

     Так и душа в мешок своих обид

     Швыряет, как плотву, живое слово:

     За жабры — хвать! и рифмами двоит.

     Сказать по правде, мы — уста пространства

     И времени, но прячется в стихах

     Кощеевой считалки постоянство.

     Всему свой срок: живет в пещере страх,

      В созвучье — допотопное шаманство.

     И, может быть, семь тысяч лет пройдет,

     Пока поэт, как жрец, благоговейно,

     Коперника в стихах перепоет,

     А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна.

     И я умру, и тот поэт умрет.

     Но в смертный час попросит вдохновенья,

     Чтобы успеть стихи досочинить:

     — Еще одно дыханье и мгновенье

     Дай эту нить связать и раздвоить!

     Ты помнишь рифмы влажное биенье?

Источник: http://online-knigi.com/page/274886

Книга Стихотворения. Поэмы читать онлайн бесплатно, автор Арсений Тарковский на Fictionbook

Скачать полностью

«Стихотворений на свете так мало, что поэзия была бы Ко и нор’ом» (в современном написании – Кохинор, знаменитый алмаз), – писал молодой Пастернак в письме к отцу, – если бы ее не переполняли и не заслоняли бесчисленные «стишки». В конце жизни он говорит о том же: о позоре литературного производства, о «литературном процессе», который только тем и занят, чтобы сделать появление этих редчайших вещей крайне затруднительным – или вообще невозможным[1]

1   «Стихотворений на свете так мало, что поэзия была бы Ко и нор’ом, не пучься она от изобильного множества стишков; стишками занимаются стада, табуны» // Борис Пастернак. Об искусстве. М., «Искусство», 1990. С. 308.   «Я бы никогда не мог сказать: «побольше поэтов хороших и разных», потому что многочисленность занимающихся искусством есть как раз отрицательная и бедственная предпосылка для того, чтобы кто-то один неизвестно кто, наиболее совестливый и стыдливый, искупал их множество своей единственностью и общедоступность их легких наслаждений – каторжной плодотворностью своего страдания». Письмо Вяч. Иванову. – Указ. соч. С. 350. «Литературный процесс», школы и направления, «столетия посредственности и банальности» «лишь для того и существуют, чтобы гению… как можно больше усложнить и затруднить миссию возмещения». Письмо Ренате Швейцер. – Указ. соч. С. 357.

[Закрыть]

. До последнего времени, слава Богу, «поэтам хорошим и разным», «литературному процессу» и направляющим этот процесс критикам и теоретикам добиться этого все же не удалось. Вопреки всему, кто-то еще раз дает нам увидеть, что поэзия – аномалия в ряду обыденностей, счастье и чудо. Что то, что может сообщить она, никаким другим образом не сообщается.

За это мы и благодарны Арсению Александровичу Тарковскому.

В самое неблагоприятное для этого время он был занят этими редчайшими, как алмаз Кохинор, вещами – стихами: бессмертными, поющими словами, которые в греческой античности называли крылатой речью.

Драгоценные камни естественно ассоциируются со звуком его стихов, но еще больше – «капля лазори», вода, не простая, царственная, ионийская вода:

К «литературному процессу» своей современности (нескольких довольно разных современностей: литературной современности 30-х, 40-х, 50-х, 60-х годов) они не имели никакого отношения. Там писали, там рассуждали, там спорили совсем о другом и по-другому. Там всегда было не до ионийской воды и камней Кохиноров.

Начнем с одного из самых чудесных русских стихотворений: «Бабочка в госпитальном саду».

Тарковского часто называют последним поэтом высокой (или чистой, или классической) традиции; естественно, эта традиция включает в себя модерн и авангард. Но высокую традицию уже погребали на похоронах Ахматовой – и сам Тарковский прощался с ней как с последней тенью:

В таком случае он – уже после-последний поэт; иногда мы слышим об этом от него самого:

В этой связи рядом с ним можно вспомнить единственное имя – Марию Петровых. Они, младшие друзья «последних поэтов» – Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама, Марины Цветаевой – остались среди чужих, в глухом одиночестве (я имею в виду одиночество поэтическое, а не биографическое).

Есть такой склад поэта – как и человеческий склад: поздний ребенок в семье, последыш. Вокруг Тарковского были уже поэты другой культурной крови.

Конец прежнему роду подвела, казалось, сама история: нужно было хотя бы краем детства, как Тарковский, застать другой мир и другой русский язык («А в доме у Тарковских…»). Следующим поколениям в этом было отказано. Они не застали необесчещенного мира.

А в обесчещенном – откуда взять святую беспечность, и странное беззлобие, и неувядающее восхищение? А из этих веществ и слагается форма той поэзии, которая редка, как Кохинор.

Что же такое честь? В посвящении Мандельштаму Тарковский пишет:

Нищее величье – оксюморон, но и задерганная честь – тоже оксюморон, которого можно не заметить: честь, среди прочего, предполагает личную неприкосновенность, для начала телесную, habeas corpus[2]

2
  Букв.: «Да имеешь тело» (лат.). Право личной неприкосновенности гражданина, установленное «Великой Хартией» (Magna Charta), подписанной Иоанном Безземельным в 1215 году.

[Закрыть]

:

Многое другое так же отвратительно для человека чести, какими и были поэты «старой традиции»[3]

3
  Здесь я вновь вспомню Пастернака – вообще говоря, поэта, по письму совсем не близкого Тарковскому. Но, как на «старшем» в этой традиции, о которой мы говорили, на Пастернаке лежал долг высказывать и обдумывать то, о чем Тарковский за пределами стихотворства молчал. Размышляя о поразительности таланта, который он прежде всего, как мы уже слышали, соединял с совестью, стыдливостью и плодотворным страданьем – и этим противопоставлял гения «процессу», Пастернак говорит и об этом его качестве: чести. «Дарование учит чести и бесстрашию, потому что оно открывает, как сказочно много вносит честь в общедраматический замысел существования». Письмо К. Кулиеву. – Пастернак. Указ. соч. С. 336.

Читайте также:  Образ княжны Мери в романе «Герой нашего времени»

[Закрыть]

, все те, кого с дикарской усмешкой называли «небожителями».

Но что-то мешает мне увидеть творческое одиночество Тарковского в словесности 60—70-х годов таким образом, как одиночество прощального запоздалого голоса, приходящего из невозвратного прошлого. И сам Тарковский думал иначе:

Он чувствовал себя не «последним», а начинающим будущее. Звезда его – не вечерняя, а утренняя:

Так, впрочем, всегда и чувствуют свое дело поэты этой – классической? высокой? чистой? как назвать ее? – традиции.

Удивительно вот что: поэзия, все мосты к которой были последовательно сожжены, все входы завалены нескладными, плоскими, бесцеремонными стихами «в стиле баракко»[4]

4
  Удачная находка Е. Евтушенко: «У барака учился я больше, чем у Пастернака, …и стихи мои в стиле баракко». Диалектику учили не по Гегелю, поэзию – не по Пастернаку. Чем не переставали гордиться.

[Закрыть]

, которые и составляли норму нашего «литературного процесса», – поэзия Тарковского не была непонята; больше того, она не была неполюблена, с первой же его запоздалой книги («Перед снегом», 1962[5]5   Первая книга А. Тарковского должна была выйти в 1946 году. Но после «внутренней рецензии», в которой говорилось, что Тарковский принадлежит к черному пантеону русской поэзии: Федор Сологуб, Мандельштам, Гумилев, Ходасевич, и поэтому, чем «талантливее эти стихи, тем они вреднее и опаснее», набор был рассыпан.

[Закрыть]

). Мы переписывали их и помнили наизусть[6]6   Еще более широкое хождение стихи Тарковского получили после фильма «Сталкер». Мне случалось видеть перепечатки под названием «Стихи из фильма «Сталкер» без имени автора.

[Закрыть]

.

И странно же они выглядели, эти строфы в наших разрешенных изданиях:

Не то что «смысл» (вопиющий среди лозунгов о счастье миллионов, о том, как не ждать милостей от природы и т. п.

) – звучание этих слов производило головокружение: земля уходила из-под ног, мы оказывались в среде (действительно в среде: световоздушной, цветозвуковой среде) свободы. Свободы небывалой, как будто потусторонней.

И замечу: не только и не столько нашей свободы от кого-то или чего-то – а свободы всего остального от нас.

Быть причиной чьей-то свободы – большое счастье, может быть, самое большое:

Ласточка, бабочка, крылатая или глубоководная малютка-жизнь Тарковского, которая может ускользнуть, уплыть, упорхнуть, едва пожелает, и никому ничем не обязана – гостья звезда и царственная гостья душа, покидающая больничную девочку, – никто ее не удержит, и вообще никто ничего не удержит, и поэтому

Францисканская вежливость («Пожалуйста, не улетай, О госпожа моя…») или дальневосточное чурание насилия есть в том, как Тарковский обходится с вещами, тварями, словами, формами. В интонациях его чтения слышна причеть Мусоргского юродивого.

Причеть и «песенка», напоминающая верленовскую chanson grise[7]

7
  Песня навеселе, шальная песенка (фр.).

[Закрыть]

, полюбленную еще Мандельштамом:

самые родные Тарковскому жанры. Здесь, в легком переменном ритме его слово как рыба в воде:

Повторю: не только темы и смыслы Тарковского были так поразительны и одиноки среди «литературного процесса» тех времен – не только и не столько.

Сама материя его стиха, сама его стихотворная ткань: его легкие, как будто залетейские хореи и ямбы, его легкие, как будто элементарные, а на самом деле многомерные рифмы («фонарь» – «словарь», причем и то, и другое в связи с кустом шиповника, а с «шиповником» при этом зарифмован «письмовник»), его легкие уподобления, которые летят, как перекати-поле… И особенно – его обращение со значением, его семантическая техника, отпускающая смысл из клетки «предметного содержания» – «в пространство мировое, шаровое». Тот чудесный смысл, в котором толку мало, одна чепуха («учит Музу чепухе»), смысл, летящий навстречу абсурду, к какой-то домузыкальной музыке, которой кончается членораздельный звук, вроде жужжания шмеля или воркования голубя.

Три великие тени двадцатого столетия осеняют стих Тарковского: Велимир Хлебников, Осип Мандельштам, Анна Ахматова. Всего роднее ему, вероятно, Хлебников, гость и нищий больше, чем кто-нибудь в русской поэзии. Мандельштам – спутник Тарковского в опасных путешествиях на край сознания: в полубред болезни и раннего детства, в полусон предсмертья, где являются какие-то веялки, спицы, осколки:

Ахматовский тон мы встречаем в величавых элегиях Тарковского, написанных белым ямбом.

Тарковский не оставил себя в своих стихах, как это сделали Ахматова и Пушкин. Психологического, биографического героя в них нет; это положение не меняется и от присутствия каких-то несомненно биографических подробностей. Тарковский знал это свое свойство и пытался бороться со своим ускользанием из собственной речи:

Он, тем не менее, ушел. Но оставил в них кого-то другого: некое существо на грани исчезновения, когда так многое отступает, что «себя», в сущности, нет. Индивидуально ли это существо, мгновенная личность, последняя вспышка Психеи, «почти лишенная примет»? Вероятно, но совсем не так, как индивидуальны «герои» и «персонажи». И уместен ли был бы «герой» в такие времена?

После Хлебникова и Мандельштама Тарковский сделал еще шаг в область исчезновения «героя» и «персоны», туда, «где нет меня совсем»[8]

8   Имеются в виду стихи Мандельштама: О, как же я хочу,Нечуемый никем,Лететь вослед лучу,Где нет меня совсем.

[Закрыть]

. Его еще больше нет, чем позднего Мандельштама. В эту область, прочь от «ненужного я», влекло лирику XX века.

Из трех наших сопоставлений – с Хлебниковым, Мандельштамом, Ахматовой – очевидно, что новизна того, что говорит Тарковский, – прежде всего отрицательная новизна, новые отказы, новые отсечения. Анархизм Хлебникова, воспаленное воображение Мандельштама, пифическая уверенность Ахматовой – все это исчезло.

Прибавилось ли что? Несомненно: совсем категоричный отказ от насилия и агрессии. Прежде всего – в самой форме. Таким легким, развоплощенным словом, писанным как будто языком тени, рисунком бабочки, письмом Психеи, русская Муза еще не говорила. Красота этих стихов смиренна.

Она совсем не покушается на внимание читателя: хочешь, слушай, хочешь – иди себе мимо.

Я боюсь, что «смирение» привычно поймут как нечто вроде «личной скромности». Известны образцы такой скромности: Баратынский («Мой дар убог», «Не восхищен я Музою моею»), Ин. Анненский (избравший псевдоним Ник. Т-О).

Такой скромностью отмечен и повествователь-герой Бродского («Совершенно никто, человек в плаще»; «Ты никто, и я никто, Вместе мы почти пейзаж» и множество подобных высказываний).

Но смирение совсем другая вещь: таинственная и с «личной скромностью» никак не совпадающая.

Тарковский вовсе не «скромен» в этом смысле: он декларирует родство своей строки с мазком Винсента Ван Гога, Пауля Клее, Феофана Грека; в конце концов – с «грубостью ангела». Его «кровная родня» – «от Алигьери до Скиапарелли». Царь Баграт, Григорий Сковорода и другие высокие тени знакомы ему, как друзья детства. Да что там! Он видит себя среди апостолов!

С «нескромностью» такого рода мы встречались. Мы встречаемся с ней каждый раз, когда речь идет о необычайном – то есть настоящем событии творчества. О той самой поэзии, редкой, как Кохинор. Если бы Муза на вопрос Ахматовой:

ответила «скромно», отрицательно (да кто мы, дескать, такие рядом с Данте?), то по-настоящему смиренно, то есть правдиво, было бы тут же оставить занятия стихотворством. «Личная скромность» – позиция слишком непростая… А гордость призванием, поэтическим, человеческим, уверенность в нем:

проста и беззащитна. Она проста, как движение сомнамбулы. Представить себе сомнамбулу – самозванца или симулянта невозможно. Такая «уверенность не в себе» не только не приобретается волевым усилием – она им даже не удерживается. Для этого необходима неоспоримая призванность, которую мы не сами себе выбираем:

В этом-то, я думаю, в «нищем величье», в памяти о царственности дара («Ты царь: живи один…») и состояло одиночество Тарковского в лирике последних десятилетий.

Никто другой не относил себя к «роду» Феофана Грека и Данте Алигьери, никто не рассказывал о голосах, беседовавших с «маленькой Жанной», как человек, которому такой опыт хорошо известен.

Не один Тарковский любил великое искусство и высокие души – но он один любил их вблизи, как свой своих.

Другие рассказывали историю неразделенной любви к великим теням или историю сиротства в мире после конца прекрасной эпохи.

Мы говорили о трех тенях старших современников, осенивших стих Тарковского. Но главным магнитом его мира была другая тень: Пушкин. Пушкинское воздействие избирательно – и тоже редкостно, как Кохинор. Восхищаться Пушкиным, посвящать ему более или менее удачные вирши – это одно, но нести в собственном смысловом и звуковом строе то, что начал Пушкин, – совсем другое.

Здесь не место распространяться о том, что такое эта пушкинская нота и в чем она узнается.

Но самые простые ее приметы назвать можно: это свобода как дар, о чем мы говорили выше («Свободы сеятель пустынный…»), и это особая красота, живая и аскетическая (мне приходилось говорить о том, что два любимых эпитета Пушкина – живой и чистый и что интересны они ему только вместе)[9]

9   «Дар свободы». во французском переводе. Revue EUROPE consacrée à Pouchkin. Revue NN 842–843, de Juin – Juillet 1999, p. 119–121.

[Закрыть]

.

Вот этого-то «литературный процесс», где все из всего требуется выжимать, никогда не примет.

Вот этого-то «литературный процесс» не знает, а если и увидит, «увидит – и не поверит», как говорил Иван Карамазов.

Госпитальная бабочка Тарковского, с которой мы начали, не прячет своего родства. Сравнив ее с мандельштамовской («О бабочка, о мусульманка») и хлебниковской («Я мотылек, залетевший в жилье человечье»), можно увидеть, что произошло.

Последний взгляд, взгляд Тарковского, беднее и благодарнее. Взгляд нищего, взгляд из госпитального сада, над которым стоит царственная гостья звезда, звезда нищеты. И это не завершение традиции, а ее следующий шаг – шаг в будущее, о котором можно только просить.

Так с будущим было всегда, но понятно это стало совсем недавно:

Стихотворения

«Цветет и врастает в эфир…»*

«Летийский ветер веет надо мной…»*

Музе*

«Запамятовали, похоронили…»*

«Ты горечью была, слепым…»*

Хлеб*

«Не уходи, огни купальской ночи…»*

Петр*

Осень*

«Блеют овцы, суетится стадо…»*

Диккенс*

«Диккенс». Вариант стихотворения. Черновой автограф поэта

Источник: https://fictionbook.ru/author/arseniyi_tarkovskiyi/stihotvoreniya_poyemyi/read_online.html

Ссылка на основную публикацию