Александр Аронов (1934-2001). Любимые стихи (12). Часть 1
?***Последний день я прожил хорошо.Стройны его часы, как колоннада.Куда давно мечтал пойти, пошел.И не пошел туда, куда не надо.Когда уже он прошумел на треть,Я спохватился, я расхохотался.Успел разок на небо посмотретьИ кое-что доделать попытался.Не думал я, как стану умирать,Ведь все равно мы к этому готовы.Меня просили что-то там соврать.
Я извинился:В этот день? Ну что вы.Тебя любить мне не мешала теньНи суеты, ни ревности, ни сплетни.Я прожил хорошо последний день.Теперь бы мне еще один. Последний…Где-то пару лет назад я впервые услышала о поэте Александре Аронове. К сожалению, все мои знания тогда о нем сводились к одному стихотворению, которое выложено выше.
А сегодня на глаза мне попалось еще одно его стихотворение. И так оно мне понравилось, что я решила познакомиться с творчеством поэта получше. Я пересмотрела несколько сайтов с его стихами, перечитала более трех десятков его стихов и поняла, что выбирать из них наиболее понравившиеся невозможно – за редким исключением мне нравились они все! А такое со мной бывает нечасто.
Так что с сегодняшнего дня в список моих любимых поэтов добавился еще один – замечательный и талантливый поэт Александр Аронов.***Остановиться, оглянуться,Внезапно вдруг на вираже,На том случайном этаже, Где нам доводится проснуться,Ботинком по снегу скребя, Остановиться, оглянуться, Увидеть день, дома, себя, И тихо-тихо улыбнуться.
Ведь уходя, чтоб не вернуться, Не я ль хотел переиграть: Остановиться, оглянуться, И никогда не умирать…
ПРОРОК
Он жил без хлеба и пощады.Но, в наше заходя село,Встречал он, как само тепло,Улыбки добрые и взгляды,И много легче время шло;
А мы и вправду были рады…
Но вот — зеркальное стекло:
А мы и вправду были рады,И много легче время шло;Улыбки добрые и взглядыВстречал он, как само тепло,Но, в наше заходя село,
Он жил без хлеба и пощады.
ПРИЧИНА
Отчего твой автобус быстрей не бежит,Если сердце твоё нетерпеньем дрожит?Если за поворотом свиданье —
Разве грех сократить ожиданье?
Что, не в силах шофёр? Что, не тянет мотор?Что, поймает ГАИ — обругает?Всё на свете доступно… И ты до сих пор
Не поймёшь, что причина другая:
Здесь, в автобусе, едет и кто-то иной —Понимаешь, такая досада,У него расставанье стоит за спиной.
Надо медленней, медленней надо!
***Когда горело гетто, когда горело гетто,Варшава изумлялась четыре дня подряд.И было столько треска, и было столько света,
И люди говорили: «Клопы горят»…
…А через четверть века два мудрых человекаСидели за бутылкой хорошего вина,И говорил мне Януш, мыслитель и коллега:
— У русских перед Польшей есть своя вина!
Зачем вы в 45-м стояли перед Вислой?Варшава погибает! Кто даст ей жить?!А я ему: «Сначала силёнок было мало,
И выходило, с помощью нельзя спешить».
— Варшавское восстанье подавлено и смято!Варшавское восстанье потоплено в крови!Пусть лучше я погибну, чем дам погибнуть брату! —
С отличной дрожью в голосе сказал мой визави.
А я ему на это: «Когда горело гетто…Когда горело гетто четыре дня подряд,И было столько пепла, и было столько света…И все вы говорили: «Клопы горят».
(Аронов говорил: «Эх, ё-моё, я, конечно, знаю, что Варшавское восстание было в 44-м. Но никак 44-й в строчку не лез».)
ВОЛК
И нет свободы. И Волк в степиПросто на самой большой цепи.И когда он глядит в свою степь,И садится выть на луну,На что он жалуется — на цепь?Или на её длину?
Первый закон Мальбека
Ни на кого нельзя смотреть снаружи —Единственный закон земли Мальбек.Базар, толпа, случайный человек —Ни ты ему, ни он тебе не нужен.На тамошних калек и не калекПоднять глаза — нет оскорбленья хуже. Ты кто, чтобы оценивать людейИ подвергаться их оценке темной?Согни свой взгляд, ленивый и нескромный,Подсмотренным не хвастай, а владей.Есть где нам разойтись меж площадей,На местности пустынной и огромной. Горбатый только третий год горбат,Красавица сегодня лишь красива,Они идут, вперед или назад,Их останавливать — несправедливо.Один индюк чужому взгляду рад,Да он и без тебя живет счастливо. И оборванец — кандидат в цари,И мудреца не украшает старость.Вот если ты готов, что б с ним ни сталось,Приблизиться к нему, понять хоть малость,Каким себя он видит изнутри, —
Тогда обид не нанесешь. Смотри.
ВТОРОЙ ЗАКОН МАЛЬБЕКА
Потом они себе второй законНа площадях прибили тёмной медью.Ошибка, гнев, неправильный поклон,В чём ты был дерзок, что нарушил он —
Всё одинаково каралось. Смертью.
Но не ввели ни плахи, ни меча,Ни скопом не казня, ни в одиночку,И у невидимого палача
Любой преступник получал отсрочку.
«Жесток иль слаб сего закона нрав?» —Смущались поначалу души граждан.«Так будет с каждым, кто бывал не прав…»
«Так будет с каждым, кто…» «Так будет с каждым…»
И дешевели старые долги,И медленно яснеть как будто стало.Всё вздор — вражда. Какие там враги?Того, что все умрём, на всех хватало.
УЧИТЕЛЬ ГЕОГРАФИИ
Я на службу, на службу, на службу ходил аккуратно.Вызывал, проверял, ставил двойки, да мало ли дел.К четырём, и к пяти, и к шести возвращался обратно.Шёл в кино, пил вино. Или так — в телевизор глядел.А когда я, когда я, когда я вставал в воскресенье,Перед зеркалом, зеркалом всё вспоминал дотемна:Где я дёрнул рукой, что в Калабрии землетрясенье?
Где ошибся в расчётах, раз в Африке снова война?
ПРЕДСКАЗАНИЕ
Они владеют колдовством двери,Колдовством пищи, искусством игры.Но мы всё равно не очень-то верим,
Когда они с нами нежны и добры.
Он счастлив, когда он приходит вечеромИ видит, что меня не украл никто,И прижимает меня, и шепчет,
Когда я вспрыгну к нему на пальто.
Но, если я соскочу с подоконника,И убегу, и меня убьют,Он себе заведёт другого котёнка,
Чтобы опять создавал уют.
***Строчки помогают нам не часто.Так они ослабить не вольныГрубые житейские несчастья:
Голод, смерть отца, уход жены.
Если нам такого слишком много,Строчкам не поделать ничего.Тут уже искусство не подмога.
Даже и совсем не до него.
Слово не удар, не страх, не похоть.Слово — это буквы или шум.В предложенье: «Я пишу, что плохо»,
Главный член не «плохо», а «пишу».
Если над обрывом я рисуюПропасть, подступившую, как весть,Это значит, там, где я рискую,
Место для мольберта всё же есть.
Время есть. Годится настроенье.Холст и краски. Тишина в семье.Потому-то каждое творенье
Есть хвала порядку на Земле.
***Почти нигде меня и не осталось —Там кончился, там выбыл, там забыт, —Весь город одолел мою усталость,
И только эта комната болит.
Диван и стол еще устали очень,Двум полкам с книжками невмоготу.Спокойной ночи всем, спокойной ночи.
Где этот шнур? Включаем темноту.
аронов александр, еврейский вопрос, о жизни, стихи
Источник: https://neznakomka-18.livejournal.com/337361.html
Непрочитанный
(Александр Аронов. Избранное. М.: ИД «Московский Комсомолец», 2014)
Второе заканчивалось:
…А те, кто злодеев сыграли здесь и
Не успели отмыться от сажи и крови, Снимают грим и болтают о новой пьесе,
Где им твердо обещаны совершенно другие роли.
О Бродском — на манер Бродского. Это потом, позже, стихотворцы стали наперебой состязаться в употреблении «бродских» enjambement’ов, неравномерных строк, отсекаемых составной рифмой, и прочих иллюзорно-легких приемов из поэтики соотечественника-лауреата, и это было, по сути, весьма похоже на десятилетия пост-пушкинского безудержного ямбования.
У Аронова после восемьдесят восьмого ничего подобного в стихах не было. Единственный раз. Естественно. Вовремя. К месту.
«На поэзию есть эхо» — сказал Вяземский.
Тот самый случай…
В начале шестидесятых, когда мы познакомились, Аронов был уже хорошо известен в тогдашнем поэтическом буме, хотя не опубликовал ни одного стихотворения (несколько, появившихся в самиздатском «Синтаксисе» Алика Гинзбурга, — не в счет, читателям, слету раскупавшим тиражи стихотворных книжек, тот журнал был практически неведом — в отличие от издательских редакторов, для которых стал одним из поводов не печатать Аронова; первая книжка его вышла только в восемьдесят седьмом).
В те «оттепельные» годы Союз писателей привечал «молодые таланты». Их звали на поэтические вечера, отправляли в поездки по стране, где молодежь особо жарко принимала «своих», официальной печатью не отмеченных. И негромкий, особенно в сравнении с «покорителями стадионов», Аронов не был на виду, но был на слуху.
В московских компаниях распевали под гитару «Если у вас нет собаки…» (заменив для легкозвучия на «если» авторское «когда», предполагавшее ситуацию более драматическую, пережитые потери), в середине семидесятых она прозвучала в рязановском фильме на всю страну — и запомнилась.
Кстати сказать, стихи под гитару, впоследствии обретшие имя «бардовской песни», начинались в конце 50-х в уникальном литобъединении Григория Левина «Магистраль», откуда вышло, верней вошло, в литературу немало, так скажу, небезвестных поэтов и прозаиков, Окуджава, например, или Войнович, и ароновская «Песня о собаке» возникла там, у истоков этого жанра. Тем любопытнее, что она полтора десятка лет спустя естественно и сразу вернулась, вписалась в жанр, так сказать, на пике его популярности уже у другого, а то и двух других поколений поклонников…
И еще как минимум одно стихотворение было публике знакомо. Вот это:
…Согласен в даль, согласен в степь, Скользнуть, исчезнуть, не проснуться —
Но дай хоть раз еще успеть
Остановиться, оглянуться.
Последняя строка (она же первая) стала заглавием повести а Жуховицкого, а затем, когда из повести возникла пьеса, стихи зазвучали с театральных подмостков, в частности, знаменитой Александринки, где их читал тогдашний любимец питерских театралов Юрий Родионов…
Когда в середине шестидесятых, после ссылки, Бродский приехал в Москву, в нескольких бытовавших тогда подобиях «литературных салонов» состоялось нечто вроде турнира поэтов «двух столиц».
Три участника, ни разу не публиковавшиеся. Питер представлял Бродский, Москву — Аронов, третий — незадолго перед тем перебравшийся из Питера в Москву Рейн. Все трое читали поэмы. Одно из чтений происходило на проспекте Мира, угол Капельского переулка, в «Доме ТАСС», у вдовы Георгия Шенгели Нины Манухиной. Сюда привел питерцев Аронов, бывавший-читавший тут и прежде.
Дальнейшие судьбы трех поэтов известны — и несхожи разительно. Но тогда они были на равных…
Потому стихи Аронова о «мальчишке, избранном королем» — эхо. Тех встреч.
…После института он несколько лет был учителем литературы в школе близ Пушкинской площади. Один из бывших его учеников не так давно рассказывал мне, что Аронов учил их, среди прочего, писать стихи.
Он не сомневался, что научить стихосложению можно всякого, кто хочет — и старается — научиться: излагать свои мысли, переживания, впечатления в стихах. Никто из них не стал поэтом.
Однако многие в его классах не только запросто отличали ямб от хорея, но и сочиняли — увлеченно, технично, толково.
Так Аронов объяснял им разницу между стихописанием и поэзией. Между сказанным в стихах — и поведанным стихами, самим стихом. Учил слышать и понимать поэзию.
С утра мороз не крут,
Земля белым-бела. — Вставайте, граф, вас ждут
Великие дела!..
«Великие дела» Сен-Симона, его Утопия, неутомимые письменные размышления о справедливом, счастливом переустройстве мира.
И, поглядев на снег, Все пишет, пишет он, Великий человек
Анри де Сен-Симон…
И эта длинная непрерывность письма передается самим стихом: трехстопный ямб спошь с мужскими окончаниями-рифмами создает эффект длинной, во все стихотворение, строки, словно бы лишь вдохом-выдохом выстраиваемой в столбец…
В предложенных временем обстоятельствах Аронов чувствовал себя по-видимости легко и непринужденно. При врожденной склонности к игре, к импровизации, писал много и довольно быстро, сохранившиеся черновики говорят о стремительном, как у шахматиста, переборе вариантов и выборе того, который надобен ему — здесь и сейчас. Да еще экспромты щедро разбрасывал, где ни появлялся.
Много выступал — в Доме актера на Пушкинской, в Доме учителя, в Доме архитектора, в Музее Маяковского, в ЦДРИ, его вечера вели известные поэты, его знали и ценили Межиров и Вознесенский, Берестов и Ахмадулина и, как говорится, другие.
Он не отказывался и от предложений, которые, мне думается, многие коллеги его даже и не стали бы рассматривать. Так, однажды он позвал меня на свой вечер в Текстильщиках. В просторном школьном классе собралось человек тридцать — старшеклассники с родителями да обитатели окрестных домов.
И Аронов полтора часа читал стихи — точно так же, как читал их в ЦДРИ или Политехническом, разве что чуть более камерно, тонко улавливая, когда слушателям следует дать «переменку» юмора, разыграть перед ними «Школу поэтов», маленький цикл в духе Даниила Хармса (его памяти и посвященный), где «ученики» импровизируют короткие стишки на заданную одним из них же простенькую тему: некто усатый-бородатый купается в реке, а на берегу мальчик с собакой стережет его вещи.
Четыре варианта. Например, такой:
Я видел…
Ах, вспомнил! В песке у реки
Собака стирала
Берет и очки.
И В трусиках
Мальчик купался в воде
В собакиных усиках
И в бороде.
Мне думается, что ровно так же он читал бы стихи и единственному посетителю в зале, как некогда Блок читал лекцию одному слушателю…
Он понимал содержательность формы стиха, ее палиндромичность, где, в отличие от палиндрома-строки, зеркальное отражение, обратный порядок строк может переменить смысл на совсем иной, даже — противоположный. И словесная игра превращает идиллию в драму. Как в его «Пророке»:
Он жил без хлеба и пощады. Но, в наше заходя село, Встречал он как само тепло Улыбки добрые и взгляды, И много легче время шло,
А мы и вправду были рады —
Но вот зеркальное стекло:
А мы и вправду были рады, И много легче время шло,
Улыбки добрые и взгляды
Встречал он как само тепло,
Но, в наше заходя село,
Он жил без хлеба и пощады.
Его не печатали, как сказали бы сейчас, «по факту» этой самой изустной известности — с неким не-стиховым, чуть ли не «полуподпольным» (не путать с андеграундом) обертоном.
Во многих стихах не было ничего — или почти ничего — способного подпасть под «красный карандаш» цензора. Но было в поэте.
Артистично исполняемое равнодушие: издадут, не издадут — какая разница? — раздражало редакторов больше, нежели в других «намеки» и «аллюзии».
Однако устный жанр исполнительства таит в себе трудно уловимую опасность. Он вырабатывает характерную манеру письма, где словом и голосом выделено главное, а прочее способны оценить с голоса разве что коллеги-мастера.
И когда в конце восьмидесятых наконец стали выходить книги, в некоторых стихотворениях, увы, не единичных, стали видны эти «заплатки», «связки», не оправданные смыслом нечеткости созвучий и прочие неточности. Слуховое впечатление не выдерживало поверки зрением, чтением, думанием.
Со всем этим он, вероятно, легко справился бы, начни печататься на двадцать лет раньше — и неизбежно поэтому смотреть на сделанное слегка отстраненно, готовить его к встрече с читателем наедине, а не в зале, читать себя, а не слушать…
Впрочем, стихов без такого рода зрительных шероховатостей у него много больше. Они слаженно звучат и значат.
И во всех — мгновенно узнаваемая интонация Аронова, естественная, почти разговорная, без малейшего «следа работы», приправленная довольно-таки редким в русской поэзии органическим чувством юмора, даже когда речь, казалось бы, о вещах сугубо серьезных. Он был умен — и остроумен. И любил цитировать Мандельштама — о том, что юмористы, в сущности, не нужны — все и так смешно…
Первая книжка Аронова, напомню, вышла в восемьдесят седьмом. Последняя прижизненная, четвертая, — десять лет спустя. Привлечь к себе читательское внимание, которого, по-моему, они стоили, не удалось.
Да и мудрено было бы — в тогдашнем стиховороте прежде ему, читателю, почти или вовсе недоступного: осевшие в цензорских сетях стихи Мандельштама, Ахматовой, Пастернака, Заболоцкого, Цветаевой, «запретный» Гумилев, скудно издававшиеся Хлебников и Волошин, эмигранты — Ходасевич, Георгий Иванов, Адамович, да только начни перечислять…
Потому, думаю, и не прозвучали, как могли бы, будь напечатаны раньше, когда сочинились, такие, например, стихи Аронова, как «Веселенькая история» и «Зачем мне дожди, в этот город вошедшие с тыла…», «Кьеркегор и Бог» и «Гимн Московскому метрополитену», «Сумароков» и «Голоса», «Монолог Яго» и «Сен-Симон»…
Но — опять цитирую ароновские стихи о Бродском: «Еще не вечер»…
К восьмидесятилетию со дня рождения поэта Издательский дом «Московский комсомолец» выпустил его 448-страничное «Избранное», которое и стало поводом для этих заметок.
В благих намерениях достойно отметить юбилей поэта — и напомнить читателям о своем замечательном коллеге-сотруднике (Александр Аронов пришел в «Московский комсомолец» в 1966-м и работал там тридцать пять лет — до последних своих дней) — сомневаться не приходится.
К сожалению, напоминание получилось, мягко говоря, не самым удачным из возможных.
Замечу кстати, что готовилась к юбилею и другая книга Аронова — друзьями поэта, с газетою не связанными. Была проделана текстологическая работа, выверены — по автографам — тексты, выявлены точные даты написания, аргументированы предположительные даты стихов, автором не датированных, и т. д.
Не берусь судить, чем эта работа не устроила газетное издательство и почему оно ее отвергло, решило, так сказать, обойтись своими силами (та книга — «Обычный текст» — есть в Интернете, желающие могут сверить). Могу лишь говорить о том, что бросается в глаза при знакомстве с «Избранным».
Пафосно-пылкое предисловие Александра Минкина, с избыточной, на мой взгляд, настойчивостью убеждающее читателя в неиссякшей доныне «актуальности» поэзии Аронова. Он, читатель стихов, насколько мне известно, обыкновенно предпочитает приходить к подобным соображениям самостоятельно. Или не приходить…
Открывающее книгу стихотворение «1956-й», как бы эпиграф, настраивающий изначально на лад скорее публицистический, чем лирический. Разумеется, авторская воля нам неизвестна, однако сильно сомневаюсь, что автор, будь его воля, так бы поступил.
Отсутствие некоторых отличных стихотворений, в частности, цитированной мною «Школы поэтов» и не только.
Загадочность, если не сказать произвольность, некоторых датировок. Например, под стихотворением «Прямо в осень идут кусты…» стоит «1959 г.
», хотя в автографе — «21 августа 1968», что, во-первых, наводит на мысль об отклике поэта на тогдашние события, на советскую «осень», сменившую «Пражскую весну»; а во-вторых, зарождает сомнение в достоверности некоторых других дат, то бишь, как бы это поточнее, в поверхностном, что ли, знакомстве с архивом поэта.
По непонятным причинам кое-где не обнаруживаются авторские посвящения стихов. Зато перед «Остановиться, оглянуться…» набрано: «А.Жуховицкому». Адресата зовут ом. И можно бы сослаться на опечатку, да вот беда — в книге Александра Аронова «Тоннель», выпущенной тем же издательством в 2003 году, посвящение выглядит так же. Оттуда в новое издание перекочевали и другие опечатки — в стихах.
Наконец, прямо-таки вмешательства издательские в сочиненное поэтом.
Самые броские. Сочинил Аронов ироническое «Нежелание быть испанцем» — с концовкой: «…И дохлый их генералиссимус На стеклах всех грузовиков», — тут и гадать не надо, о чем и о ком, собственно, речь. Но к «генералиссимусу» дается сноска (в автографе отсутствующая) — всего-то: «Франко». Сильно мне это что-то напоминает.
Правда, «Балладе о сволочи» повезло еще меньше — от нее издатели просто-напросто… отсекли целых восемнадцать строк (из сорока двух). Без комментариев.
Не знаю, как оценивают свою работу издатели, но по-моему, поэт Александр Аронов достоин иного к себе отношения. И лучшей книги.
Источник: http://magazines.russ.ru/arion/2015/4/17p.html
Александр Аронов | Стихотворение дня
30 августа родился Александр Яковлевич Аронов (1934 — 2001).
Кьеркегор и Бог
Кьеркегор говорит: — Бога нет! Это очень обидело Бога. — Ну, пошло, надоело, привет! Это как это так — меня нет?
Докажи! Но, пожалуйста, строго.
Кьеркегор говорит: — Посмотрю, Для начала задачку подкину. Ты верни-ка мне Ольсен Регину,
Молодую невесту мою.
А вокруг все народы стоят, Возле Господа и Кьеркегора, И следят за течением спора,
Затаивши дыханье следят.
Напрягает все силы Господь, Тьму проблем на ходу разрешает И без времени падшую плоть
Поднимает со дна, воскрешает.
Рукоплещут насельники кущ, Нет у свиты небесной вопросов: — Видишь, наш Господин всемогущ!
Значит, Бог он, ты видишь, философ.
Смотрят люди с деревьев и с гор, С перекрёстка и с крыши вокзала… — Но ещё, — говорит Кьеркегор, —
Нам Регина своё не сказала.
Тут Регина, восстав среди дня, Потянулась, в томленье ли, в неге ль: — Если вы воскресили меня,
Где же муж мой, где добрый мой Шлегель?
— Так-так-так, ты меня обманул, — Кьеркегор констатирует сухо. — Ты не Бог. Это всё показуха.
Воскресив, ты её не вернул!
Бог опять поднапрягся в тиши. Он на лбу собирает морщины И у женщины той из души
Изымает он облик мужчины.
— Где была я, мой друг, до сих пор? Как жила без тебя — неизвестно. Кьеркегор, это ты, Кьеркегор? —
Говорит Кьеркегору невеста.
И притихли народы вокруг. Человечество пот отирает. Овладел им ужасный испуг:
Неужели мудрец проиграет?
Кьеркегор говорит: — Болтовня. Это снова не хлеб, а мякина. Если любит Регина меня —
То какая же это Регина?
И вздохнули народы. В свой срок Их война или труд призывает. И печально задумался Бог:
«Да, пожалуй, меня не бывает».
Пророк
Он жил без хлеба и пощады. Но, в наше заходя село. Встречал он, как само тепло, Улыбки добрые и взгляды, И много легче время шло, А мы и вправду были рады — Но вот зеркальное стекло: А мы и вправду были рады, И много легче время шло. Улыбки добрые и взгляды Встречал он, как само тепло, Но, в наше заходя село,
Он жил без хлеба и пощады.
Хайфа. Лагерь для переселенцев
О чем ты там, польская, плачешь, еврейка, В приюте, под пальмой, где стол и скамейка, Дареный букварь, и очки, и оправа, И буквы, в тетрадку входящие справа? Студентик, учитель, пан будущий ребе, Так громко толкует о хляби и хлебе, О том, как скиталась ты в странах нежарких Две тысячи трудных и семьдесят жалких. Прошло две войны. Унесло два семейства. Каникулы. Кончились оба семестра. Ты выучишь иврит, и столько увидишь, Забудешь и польский, и нищий свой идиш, И ешь ты, и пьешь, и ни гроша не платишь, Читаешь, и пишешь — и что же ты плачешь? По мебели, на шести метрах в избытке,
По старой соседке антисемитке.
Источник: https://poem-of-day.rifmovnik.ru/2018/08/30/aleksandr-aronov/
Русский поэт Александр Аронов – МК
В этом году ему исполнилось бы 80 лет
23.01.2014 в 18:23, просмотров: 30286
В честь 80-летия Александра Аронова «МК» объявляет Год поэзии и будет регулярно знакомить читателей со стихами прекрасного, но недооценённого поэта.
Таланта Бог дал ему много, а славы судьба дала ему мало.
Он чувствовал свою силу настолько, что решился — после Пушкина и Лермонтова — написать третьего «Пророка»; прямое продолжение двух первых.
Форму он нашёл гениальную. Видать, озарило. Первые шесть строк отражаются в центральной нейтральной строке, как в зеркале. И смысл слов — тех же самых! — меняется на противоположный! Это волшебство. А «зеркальная строка» — единственная бесчувственная во всём стихотворении. Холодная, настоящее зеркало.
Александр АРОНОВ
ПРОРОК
Он жил без хлеба и пощады.Но, в наше заходя село,Встречал он, как само тепло,Улыбки добрые и взгляды,И много легче время шло;
А мы и вправду были рады…
Но вот — зеркальное стекло:
А мы и вправду были рады,И много легче время шло;Улыбки добрые и взглядыВстречал он, как само тепло,Но, в наше заходя село,
Он жил без хлеба и пощады.
Ароновский «Пророк» радикально отличается от Пушкинского и Лермонтовского не только формой, но и смыслом.
Пушкин и Лермонтов написали «Пророков» от первого лица.
Пушкин:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился.
Лермонтов:
В глазах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
Пророки Пушкина и Лермонтова рассказывают о себе. О том, что с ними случилось.
У Пушкина это встреча человека с Богом, и Бог превращает человека в пророка.
И он мне грудь рассек мечом…И сердце трепетное вынул,И угль, пылающий огнём,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал
И Бога глас ко мне воззвал…
Бог и пророк, больше никого. Ни одного человека.
У Лермонтова это встреча пророка с людьми, с обществом. Оно ужасно.
В меня все ближние мои
Метали бешено каменья.
«Все» — это хуже, чем у Христа. У того были ученики, толпы поклонников… Взгляд Лермонтовского пророка на общество — полная безнадёжность:
Когда же через шумный градЯ пробираюсь торопливо,То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
«Смотрите ж, дети, на него:Как он угрюм, и худ, и бледен!Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»
Значит, все эти «дети» сызмала обучены старцами, и каждый день орут, дразнят, оскорбляют и швыряют камни…
«Пророк» Аронова совершенно принципиально иной.
Мы слышим не гневную или горькую жалобу пророка, а глас народа. Никакого «я» тут нет вообще. Только мы, общество.
А мы и вправду были рады…
Но в наше заходя село…
Да уж. Очень были рады. Улыбались, ласково глядели, камнями не швырялись.
Но, в наше заходя село,
Он жил без хлеба и пощады.
Аронов в своём «Пророке» сказал о нас больше, чем Пушкин и Лермонтов в своих. Хотя они великие, а он — никто.
★★★
Он мог бы в 1960-х погнаться за славой в Лужники, в Политехнический — туда, где в те годы стихи собирали больше народу, чем сегодня знаменитые рок-, поп- и прочие группы.
Но, вместо того чтоб царить на эстрадах и стадионах, он десятки лет сидел в прокуренной комнатушке «Московского комсомольца», писал хорошие советские очерки о хороших советских людях и делал к хорошим фотографиям чудесные подписи в стихах.
С 1966-го он честно и неустанно тянул газетную лямку, он исполнял эту подёнщину прекрасным живым и тёплым русским языком…
Невозможно было понять, зачем он это делает. Зачем тратит Божий дар на газету, которую утром прочли, днем завернули селёдку, вечером выбросили…
А ещё газеты клеили под обои. Десятки тысяч московских квартир (в которых вы живёте, по бедности и лени не делая ремонта) несут невидимые вам, но живущие в стенах и, быть может, охраняющие вас строки Александра Аронова.
…Чуть не каждый день он высовывал голову из кабинетика: «Иди сюда». Это значило, что есть новое стихотворение.
Почти 40 лет я храню автографы нескольких стихов, которые родились у меня на глазах. Почерк у Аронова был корявый, а язык — идеальный.
Стихи не стареют и не умирают. Даже если они, казалось бы, написаны «по случаю».
Читаешь иногда за столом в какой-нибудь компании его стихи. То под Москвой, то в Париже, в Михайловском, в Ереване… И всегда реакция одна и та же: общий восторг и общий вопрос: «Кто автор?!!»
Хотел назвать этот текст «БЕЗЫМЯННАЯ ЗВЕЗДА». Но какая же она безымянная, когда у неё есть имя и фамилия: Александр Аронов.
Он жил без хлеба и пощады. Часто пил водку. Как, впрочем, и те гении.
Источник: https://www.mk.ru/culture/article/2014/01/23/974757-russkiy-poet-aleksandr-aronov.html
Стихи и о стихах. Александр Аронов
Если кто не в курсе, то тем не сразу, и не вдруг объяснишь, кем был Александр Яковлевич Аронов для меня, для моих ровесников, для тех, кто был чуть старше или немного моложе меня. Безусловный авторитет? Легенда? Символ российского интеллигента? Явление нашей тогдашней жизни?
Как-то это для него слишком громко. Он был просто Александр Аронов, как сейчас становится все более очевидным – это не имя, а звание. Не присуждаемое кем-то, а заслуженное жизнью.
У него был вид истинного интеллигента: взлохмаченная волосы, чуть помятый пиджак, вечная сигарета в зубах, не вечная, но частая рюмка в руках…
Многие годы Аронов работал в «Московском комсомольце», его журналистский авторитет был непререкаемым. Все знали, что Аронов никогда не врет; И никогда не витийствует – он, скорее, беседует с читателем. В давние, да и в нынешние времена, этим удивительным искусством владеют не многие – превращать читателя в собеседника.
И еще все знали, что Аронов пишет стихи. Ну, вот просто все знали, хотя книга у него никак не выходила. Его коллеги – знаменитые поэты – в каждом интервью говорили: мол, есть у нас такой замечательный поэт Аронов, надо бы его книгу издать. А книги не было.
Уже прозвучала в «Иронии судьбы» песня на его стихи: «Если у вас нету тети…» Он уже был знаменитым журналистом и известным поэтом, а книги все не было, не было, не было…
Наконец, книга вышла. Что никак не изменило отношения к Саше, – все и так знали, что он – замечательный поэт. Он был классиком всегда. И его официальная непризнанность делала его величие еще более настоящим.
Он умер в самом начале нынешнего века, едва переступив его порог. Но он остался, конечно, в веке ушедшем. Понять, каким был российский городской интеллигент второй половины ХХ века, о чем он думал, чем страдал, чем маялся, без поэзии Аронова невозможно.
Его журналистская работа осталась, как легенда; Его стихи живут. И должны жить. И жить будут.
Он слишком о многом сумел сказать, чтобы это вдруг забылось.
***
К нам пришел Александр Аронов
И понравился сразу не всем.
Тем отдельных никак не затронув,
Он коснулся ответственных тем.
Иногда он бывает спокоен,
А пройдет две недели, чудак,
«Боже мой, – говорит, – Боже Мой, – он, –
Как же так, говорит, как же так!»
Часто бабушки на перекрестке
Уважительно прячут внучат,
Когда книжки несет он в авоське,
Что-то громко при этом шепча.
Он не то, чтоб решительней тигра,
И, пожалуй, внушительней слон.
Но зато оглушительно тихо
В тех местах, где отсутствует он.
***
Если вдруг пойти в аптеку,
Лечь на полку среди склянок,
Несомненно, скажут те, кто
Вас увидит: «Это странно».
Ровно как себя по почте
Отправление на север
Будет понято не точно
И одобрено не всеми.
В силу этих обстоятельств,
Как несмелым и неловким,
Нам приходится стоять здесь
На трамвайной остановке.
В телефонной греясь будке,
Напевая серенады,
Ждать трамвая так, как будто
Никуда спешить не надо.
НАГОРНАЯ ПРОПОВЕДЬ
Встав на гору, мой родственник
Как взговорит, давясь
Пустыми бесполезными слезами:
– Любите же друг друга.
Ибо мир не любит вас.
По крайней мере, он не этим занят.
КЬЕРКЕГОР И БОГ
Кьеркегор[1] говорит: – Бога нет!
Это очень обидела Бога.
– Ну, пошло, надоело, привет!
Это как это так – меня нет?
Докажи! Но, пожалуйста, строго.
Кьеркегор говорит: – Посмотрю,
Для начала загадку подкину,
Ты верни-ка мне Ольсен Регину,
Молодую невесту мою.
А вокруг все народы стоят,
Возле Господа и Кьеркегора,
И следят за течением спора,
Затаивши дыханье следят.
Напрягает все силы Господь,
Тьмы проблем на ходу разрешает,
И без времени падшую плоть
Поднимает со дна, воскрешает.
Рукоплещут насельники кущ,
Нет у свиты небесной вопросов:
– Видишь, наш Господин всемогущ!
– Значит, Бог Он, ты видишь, философ?
Смотрят люди с деревьев и гор,
С перекрестка и с крыши вокзала…
– Но еще, – говорит Кьеркегор, –
Нам Регина свое не сказала.
Тут Регина, восстав среди дня,
Потянулась в томленье ли, в неге ль:
– Если вы воскресили меня,
Где же муж мой, где добрый мой Шлегель?
– Так-так-так, ты меня обманул, –
Кьеркегор констатирует сухо. –
Ты не Бог. Это все показуха.
Воскресив, ты ее не вернул!
Бог опять поднапрягся в тиши.
Он на лбу собирает морщины.
И у женщины той из души
Изымает он облик мужчины.
– Где была я, мой друг, до сих пор?
Как жила без тебя – неизвестно.
Кьеркегор, это ты, Кьеркегор?
Говорит Кьеркегору невеста?
И притихли народы вокруг.
Человечество пот отирает.
Овладел им ужасный испуг:
Неужели мудрец проиграет?
Кьеркегор говорит:
– Болтовня.
Это снова не хлеб, а мякина.
Если любит Регина меня,
То какая же это Регина?
И вздохнули народы. В свой срок
Их война или труд призывает.
И печально задумался Бог:
«Да, пожалуй, Меня не бывает».
1956
Среди бела дня
Мне могилу выроют.
А потом меня
Реабилитируют.
Пряжкой от ремня
Апперкотом валящим
Будут бить меня
По лицу товарищи.
Спляшут на костях,
Бабу изнасилуют.
А потом простят.
А потом помилуют.
Скажут: – Срок ваш весь.
Волю мне подарят.
Может быть, и здесь
Кто-нибудь ударит.
Будет плакать следователь
На моем плече.
Я забыл последовательность,
Что у нас за чем.
РЕШЕТКА
Мы друг другу давно по заслугам не верим:
Столько всякого было до этого дня.
Оттого и решетка между мною и зверем
Я гляжу на него. Он глядит на меня.
Проплыла надо мною прощальная арка.
Не имеют значенья просторы Земли.
Я везде за решеткой живу зоопарка.
Даже если я зверю не виден вдали.
***
Остановиться, оглянуться
Внезапно, вдруг, на вираже.
На том случайном этаже,
Где вам доводится проснуться
Ботинком по снегу скрипя,
Остановиться, оглянуться.
Увидеть день, дома, себя,
И тихо-тихо улыбнуться.
Ведь уходя, чтоб не вернуться,
Не я ль хотел переиграть,
Остановиться, оглянуться
И никогда не умирать!
Согласен в даль, согласен в степь,
Скользнуть, исчезнуть, не проснуться, –
Но дай хоть раз еще успеть
Остановиться, оглянуться.
(1) Кьеркегор – датский философ ХIХ века
| В мой мир |
КОММЕНТАРИИ
Источник: http://www.medved-magazine.ru/articles/Stihi_o_stihah_Alexander_Aronov.2882.html
Рваный смокинг поэта аронова
Вот сюртук его с рваной полой,
След дуэли…
Давид Самойлов
«МК» выпустил-таки книгу Александра Аронова.
Мы ее ждали.
С друзьями поэта (Жуховицкий, Гутионтов, Олег Хлебников, Михаил Яснов, Григорий Кружков, Нина Аршакуни) и еще с моими друзьями, Сашу не знавшими, мы пол-лета составляли его том: набирали, вычитывали, вспоминали утраченные стихи и варианты строк, переписывались, собирались у Татьяны Сухановой-Ароновой и обсуждали текстологические решения (все только с ее согласия!), определяли по рукописям поэта даты написания (Аронов редко их ставил, потому многие даты даны в угловых скобках), даже ссорились. В начале сентября я передал в «МК» сверстанный в PDF, готовый к печати том. И типографию мы нашли. Недорогую, но замечательную Подольскую фабрику офсетной печати.
В ней книга в результате и вышла.
Но другая.
В начале нашей работы мы звали Александра Минкина присоединиться. Он вежливо отказался, сославшись на занятость. Но когда вернувшийся из отпуска главный редактор «МК» отдал указание своему сотруднику всё перекроить, Минкин ослушаться не посмел.
Нас об этом оповестили через вдову поэта. Мы, дураки, не спорили. Тем более, что никакого договора с нами не заключали. Ну не подошло, так не подошло. Бывает.
Просили мы только об одном: берите, пользуйтесь, но не портите. И покажите, когда переделаете. Потому что в прошлом своем издании (2002 г.
) «МК» налепил столько ошибок… В одном случае даже знаменитый эпиграф на книжной странице превратился в первую строку Сашиных стихов.
С согласия вдовы поэта мы выложили в сеть нашу версию ароновского избранного.
Что ж, дождались.
Кое-что из наших правок издатели, впрочем, учли: тут строфу восстановили, здесь строчку поправили. Но покой рукописей (они хранятся в домашнем архиве, и Татьяна Константиновна готова передать их государству) не потревожили. Удовольствовались малой тягой.
…Открыл электронный томик, и сразу же резануло. «МК» еще раз похоронил поэта: титул книжки более похож на мраморную надгробную плиту. Фото в кладбищенском овале и имя.
За титулом идет собранная из публикаций в «МК» статья Александра Минкина. В ней нам предлагают познакомиться с дюжиной стихотворений из этой же книжки (Все аккуратно, целиком процитированы.
Так затыкают текст, когда нечего сказать.)
А вот верстка этого «Избранного» и впрямь раритетна. Теперь такой уже встретишь: видно, что человек никогда не имел дело ни с книгой, ни со стихами.
Скажем, ровно на половине оборвана «Баллада о сволочи». Просто не поместилась в одну страницу, а верстальщику надо было на следующей, нечетной, поставить шмуц. Переверстывать – хлопотно.
Ну и «срубил хвост». (Кто ж заметит, что баллада без хвоста?»)
В результате вместо трагического стихотворения имеем гимн верности идеалам комсомола и доносительства.
Но ведь на то и избранное, чтобы не включать многих лучших стихов, но поместить массу проходных, газетных. Не так ли, г-н Минкин?
В силу той же славной то ли газетной, то ли комсомольской традиции, вы кроили поэта по живому.
Особенно это касается датировок.
Они практически целиком сфальсифицированы.
Напечатанная в 59-м в самиздатовском «Синтаксисе» Александра Гинзбурга «Веселенькая история» датирована 78 годом.
«Прямо в осень идут кусты…» А вот тут внизу стоит и не краснеет дата 1959. Хотя стихи были написаны в день ввода советских войск в Чехословакию и осенью того же года опубликованы в «МК».
«Пророк» датирован 65 г. А по тетради это 78. Да и прочитал поэт эти стихи друзьям впервые уже в новом здании МК (не один я это помню).
Стихотворение «Афганистан» – 82-й. Хотя в тетради авторская дата 14 апреля 1988.
«Нежелание быть испанцем». Датировано 1991-м. На самом деле написано в последние Брежневские годы. (Что подтвердит Павел Гутионтов, да и аз, грешный, не позабыл.) И добавлена как бы авторская сноска, указывающая, что в строчках «И дохлый ваш генералиссимус / На стеклах всех грузовиков» речь о… ну, да, конечно, о Франко.
«Записки Хефтлинга». Датировано 85-м. Авторская дата Январь 1983.
«Последний день я прожил хорошо…» Стоит 1997. Но в тетради «4 августа», а год указан на соседнем листе: 1984.
«Третий закон Мальбека». Стоит 1970. Но в рукописи черным по белому 6 января 1979. (Даты и первого и второго законов также выдуманы и преподнесены, как авторские.)
И т. д., и т. д, и т. д.
Самое знаменитое стихотворение Аронова «Остановиться, оглянуться…» посвящено А. (!) Жуховицкому. Вообще-то он Леонид. Но точно такая опечатка была в книжке 2002 года.
С посвящениями беда. Видимо, по тем же принципиальным соображениям некоторые похерены. (Иные вместе со стихами.) Это касается и тех, что открывали единственную прижизненную подборку поэта в толстом журнале.
Ознакомиться с этим шедевром текстологии, отбора, верстки и равнодушия можно в электронной библиотеке «ImWerden». И тут же отыскать для сравнения наше интернет-издание:
http://imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=last_update&cid=409
Покупать ли «комсомольскую» версию Аронова в книжном? Каждый решит сам. Мне же почему-то вспомнился бессмертный палиндром Ильи Фонякова:
ЛОМ О СМОКИНГИ ГНИ, КОМСОМОЛ
Гнули и продолжают гнуть. Как отцы завещали. Оплешививые мальчиши-плохиши под бредовым, вылинявшим до липкой желтизны брендом, свою банку варенья вылизывают до блеска. //////////////////////////////////////////////////// РЕЦЕНЗИЯ ВАДИМА ПЕРЕЛЬМУТЕРА:
http://magazines.russ.ru/arion/2015/4/17p-pr.html
Источник: https://nestoriana.wordpress.com/2014/10/13/aronov-po-minkinu/
Загрузка...
