Михаил зенкевич – пары сгущая в алый кокон: читать стих, текст стихотворения поэта классика

Читать онлайн “Стихотворения” автора Зенкевич Михаил Александрович – RuLit – Страница 17

Мы носим все в душе — сталь и алтарь нарядный

Мы носим все в душе — сталь и алтарь нарядный, И двух миров мы воины, жрецы. То пир богам готовим кровожадный, То их на бой зовем, как смелые бойцы. Мы носим все в душе: смрад душный каземата, И дикий крик орлов с кремнистой высоты, И похоронный звон, и перебой набата, И гной зеленый язв столетнего разврата, И яркие зарницы и мечты.

Смеяться, как дитя, с беспечной, острой шуткой И тайно изнывать в кошмарах и тоске, Любить стыдливо, — с пьяной проституткой Развратничать в угарном кабаке; Подняться высоко, как мощный, яркий гений, Блеснуть кометою в тумане вековом; И воспаленно грезить средь видений, Как выродок в бреду безумном и больном.

Мы можем все… И быть вождем-предтечей… Просить на паперти, как нищие слепцы… Мы сотканы из двух противоречий. И двух миров мы воины, жрецы.

Бывают минуты… Как красные птицы Над степью раздольной в лиловом кругу, Махают крылами глухие зарницы В разгульно-кроваво шумящем мозгу Тогда гаснет глаз твоих сумрак червонный, Отлив твоих галочьи-черных волос, И нервы, и вены волной воспаленной Зальет сладкий морфий, кошмарный гипноз.

И чужд тогда станет мне путь звездомлечный, Вопль грозный пророков про Месть и про Суд… Гремит в свете факелов хохот беспечный, Кентавры грудь пьяных весталок сосут И я вместе с ними полночью пирую, И жертвенник винною влагой мочу, И белые груди бесстыдно целую, И хрипло пою, хохочу и кричу.

Умолкнет пусть клекот сомнений, печалей, Могучая музыка солнечных сфер! Пусть только звенит гимн ночных вакханалий И блещут открытые груди гетер… А с бледным рассветом холодное дуло Бесстрастно прижать на горячий висок, Чтоб весело кровь алой струйкой блеснула На мраморный пол, на жемчужный песок.

Ты, смеясь, средь суеты блистала

Ты, смеясь, средь суеты блистала Вороненым золотом волос, Затмевая лоск камней, металла, Яркость мертвенных, тепличных роз. Прислонясь к камину, с грустью острой Я смотрел, забытый и смешной, Как веселый вальс в тревоге пестрой Увлекал тебя своей волной. Подойди, дитя, к окну резному, Прислонись головкой и взгляни.

Видишь — вдоль по бархату ночному Расцвели жемчужины-огни. Как, друг другу родственны и близки, Все слились в алмазном блеске мглы, В вечном танце пламенные диски — Радостны, торжественны, светлы. То обман. Они ведь, так далеки, Мертвой тьмой всегда разделены, И в толпе блестящей одиноки, И друг другу чужды, холодны.

В одиночестве своем они пылают. Их миры громадны, горячи. Но бегут чрез бездну — остывают, Леденеют жгучие лучи. Нет, дитя, в моей душе упреков. Мы расстались, как враги, чужды, Скрывши боль язвительных намеков, Горечь неразгаданной вражды. Звездам что? С бесстрастием металла Освещают вечность и хаос.

Я ж все помню — ласку рта коралла, Сумрак глаз и золото волос.

Пары сгущая в алый кокон, — Как мудрый огненный паук, Ткет солнце из цветных волокон За шелковистым кругом круг.

Источник: http://www.rulit.me/books/stihotvoreniya-read-274125-17.html

Книга Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период). Автор – Мандельштам Осип Эмильевич. Содержание – «Пары сгущая в алый кокон…»

1916

Все мне видится Павловск холмистый,

Круглый луг, неживая вода,

Самый томный и самый тенистый,

Ведь его не забыть никогда.

Как в ворота чугунные въедешь,

Тронет тело блаженная дрожь,

Не живешь, а ликуешь и бредишь

Иль совсем по-иному живешь.

Поздней осенью свежий и колкий

Бродит ветер, безлюдию рад.

В белом инее черные елки

На подтаявшем снеге стоят.

И, исполненный жгучего бреда,

Милый голос как песня звучит,

И на медном плече Кифареда [225]

Красногрудая птичка сидит.

1915

Вновь подарен мне дремотой

Наш последний звездный рай —

Город чистых водометов,

Золотой Бахчисарай.

Там, за пестрою оградой,

У задумчивой воды,

Вспоминали мы с отрадой

Царскосельские сады,

И орла Екатерины

Вдруг узнали — это тот!

Он слетел на дно долины

С пышных бронзовых ворот.

Чтобы песнь прощальной боли

Дольше в памяти жила,

Осень смуглая в подоле

Красных листьев принесла

И посыпала ступени,

Где прощалась я с тобой

И откуда в царство тени

Ты ушел, утешный мой.

1916

Севастополь

Двадцать первое. Ночь. Понедельник.

Очертанья столицы во мгле.

Сочинил же какой-то бездельник,

Что бывает любовь на земле.

И от лености или со скуки

Все поверили, так и живут:

Ждут свиданий, боятся разлуки

И любовные песни поют.

Но иным открывается тайна,

И почиет на них тишина…

Я на это наткнулась случайно

И с тех пор все как будто больна.

1917

Лучше б мне частушки задорно выкликать,

А тебе на хриплой гармонике играть,

И, уйдя, обнявшись, на ночь за овсы,

Потерять бы ленту из тугой косы.

Лучше б мне ребеночка твоего качать,

А тебе полтинник в сутки выручать,

И ходить на кладбище в поминальный день

Да смотреть на белую божию сирень.

1914

Мне голос был. Он звал утешно,

Он говорил: «Иди сюда,

Оставь свой край глухой и грешный,

Оставь Россию навсегда.

Я кровь от рук твоих отмою,

Из сердца выну черный стыд,

Я новым именем покрою

Боль поражений и обид».

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный дух.

1917

Серов В. А.

1905 год. После усмирения

Карикатура на Николая II. 1905

Государственная Третьяковская галерея

Пары сгущая в алый кокон,

Как мудрый огненный паук,

Ткет солнце из цветных волокон

За шелковистым кругом круг.

И тяжким тяготеньем сбиты,

И в жидком смерче сгущены,

Всего живущего орбиты

И раскаленны и красны.

И ты, мой дух, слепой и гордый,

Познай, как солнечная мгла,

Свой круг и бег алмазно-твердый

По грани зыбкого стекла.

Плавь гулко в огненном удушье

Металлов жидкие пары

И славь в стихийном равнодушье

Раздолье дикое игры!

1910

О темное, утробное родство,

Зачем ползешь чудовищным последом

За светлым духом, чтоб разумным бредом

Вновь ожило все, что в пластах мертво?

Земной коры первичные потуги,

Зачавшие божественный наш род,

И пузыри, и жаберные дуги —

Все в сгустке крови отразил урод.

И вновь, прорезав плотные туманы,

На теплые архейские моря,

Где отбивают тяжкий пульс вулканы,

Льет бледный свет пустынная заря.

И, размножая легких инфузорий,

Выращивая изумрудный сад,

Все радостней и золотистей зори

Из облачного пурпура сквозят.

И солнце парит топь в полдневном жаре,

И в зарослях хвощей из затхлой мглы

Возносятся гигантских сигиллярий

Упругие и рыхлые стволы.

Косматые — с загнутыми клыками —

Пасутся мамонты у мощных рек,

И в сумраке пещер под ледниками

Кремень тяжелый точит человек…

О предки дикие! Как жутко-крепок

Союз наш кровный! Воли нет моей,

И я с душой мятущейся — лишь слепок

Давно прошедших, сумрачных теней.

И им подвластный, солнечный рассудок,

Сгустив в мозгу кровавые пары, —

Как каннибалов пляшущих желудок,

Ликуя, правит темные пиры.

вернуться

Кифаред— статуя Аполлона-кифареда (то есть играющего на кифаре — лютне) в Павловском парке.

вернуться

Зенкевич Михаил Александрович(1891–1973) родился в селе Николаевский городок Саратовской губернии в семье преподавателя сельскохозяйственного училища. Окончил юридический факультет Петербургского университета в 1915 году, слушал лекции по философии в Берлине.

Первый сборник стихов — «Дикая порфира» вышел в 1912 году. Зенкевич примыкал к акмеистам.

М. Зенкевич — один из родоначальников советской школы поэтического перевода, в основном с английского языка (современная европейская и американская поэзия).

Избранные стихотворения послеоктябрьского периода творчества М. Зенкевича см. в томе БВЛ «Советская поэзия» (т. 1).

Стихотворения М. Зенкевича из книги стихов «Дикая порфира» печатаются по тексту издания: Михаил Зенкевич. Дикая порфира (1909–1911). СПб., 1912; из сборника «Четырнадцать стихотворений» — по тексту этого сборника. Пг., 1918.

Источник: https://www.booklot.ru/authors/mandelshtam-osip-emilevich/book/russkaya-poeziya-nachala-hh-veka-dooktyabrskiy-period/content/1039590-paryi-sguschaya-v-alyiy-kokon/

Зенкевич Михаил Александрович – Стихотворения, Страница 8, Читать книги онлайн

1916

Топит золото, топит на две зари Полунощное солнце, а за фабричной заставой И за топкими кладбищами праздник кровавый Отплясывают среди ночи тетерева и глухари.

На гранитных скамейках набережной дворцовой Меж влюбленных и проституток не мой черед Встречать золотой и провожать багровый Закат над взморьем, за крепостью восход.

Читайте также:  Сравнение книги и фильма «Собачье сердце»

Что мне весны девическое ложе, Подснежники и зори, если сделала ты Трепетной неопаленности ее дороже Осыпающиеся дубовые и кленовые листы? Помнишь конец августа и безмглистое, начало Глубокого и синего, как сапфир, сентября, Когда — надменная — ты во мне увенчала В невольнике — твоей любви царя?..

Целовала, крестила, прощаясь… эх! Думала, воля и счастье — грех. Сгинула в алом платке в степи, С борзыми и гончими не сыщешь след… Топи же бледное золото, топи, Стели по островам призрачный свет, Полярная ночь! Только прошлым душу мою не морочь, Мышью летучею к впадинам ниш Ее ли прилипшую реять взманишь?

1915

В тобой достигнутое равновесие, О Франция, поверить не могу, Когда на предполярном поднебесье Ручных я помню коршунов Пегу Все ждешь — свихнувшийся с зубцов уступа Мотор, застопоривший наверху, Низринется горбом на плечи трупа В багряную костистую труху. Но крепче, чем клещи руки могильной, Руля послушливого поворот, — И взмах пропеллера уже бессильный Полощется, утративши оплот.

Мгновенье обморочное и снова, Как будто сердце в плоти голубой, У птеродактиля его стального Прерывистый учащен перебой. И после плавный спуск, — так бьющий птицу О серебро кольца очистить клюв Спадает сокол вниз па рукавицу И смотрит в солнце, глазом не сморгнув.

О Франция, одни сыны твои Могли сковать из воздуха и света Для дерзких висельников колеи Свободней и законченней сонета!

1915

Смотри — Солнечную гирю тундрового мая, Булькающую золотом и платиной изнутри, Вскинул полюс, медленно выжимая. Сотням Атлантов непосильный гнет, Кажется, не выдержав, — тонкую пленку Прободит и скользкой килою юркнет Внутренность из напряженного живота в мошонку. Нет! Как из катапульты, из кисти руки Подбросил солнце и, извернувшись вкруг оси, Подхватил на лету.

Лососи Вспенили устьев живорыбные садки. И, отцепляясь, ползут К теплым теченьям ледяные оплоты, И киты, почуяв весенний зуд, Разыгрываются, как нарвалы и кашалоты. Нырнет и ляжет, отдуваясь от глуби, И бьет фонтанами двойная струя. А на заре, леденцом зардевшись, пригубит Оленью самку парная полынья.

Дымится кровавая снедъ — В перешибленных моржевых бедрах Хорьковою мордой белый медведь Выискивает сальники и потрох. Охорашивая в снежном трепете Позвоночника змеиный костяк, Щиплют, разлакомясь, лебеди Полярные незабудки и мак. Слушай — Словно из шахты ломов звон. То мамонт, мороженой тушей Оттаяв, рушит пластов полон.

Все упорней Нажим хребта и удар клыков, Желтых с отставшею мякотью в корне. Чу… Лебединый зов И гусиный гогот пронзил Лопуховые уши, Затянутые в окаменелый ил. И травоядную мудростью тысячелетий кроткий, Смотрит на солнце в проломленный лаз Исподлобья один прищуренный глаз, А хрусталик слезится от золотой щекотки.

Подними ж свой удавный хобот, Чудище, оттаявшее в черной крови, И громовый гимн прореви Титану, подъявшему солнце из гроба! Растоплена и размолота Полунощной лазури ледяная гора. День- океан из серебра Ночь- океан из золота.

1915

Железносонный, обвитый Спектрами пляшущих молний, Полярною ночью безмолвней Обгладывает тундры Океан Ледовитый. И сквозь ляпис-лазурные льды, На белом погосте, Где так редки песцов и медведей следы, Томятся о пламени — залежи руды, И о плоти — мамонтов желтые кости.

Но еще не затих Таящийся в прибое лиственниц и пихт Отгул отошедших веков, когда Ржавокосмых слонов многоплодные стада, За вожаком прорезывая кипящую пену, Что взбил в студеной воде лосось, Относимые напором и теченьем, вкось Медленно переплывали золотоносную Лену. И, вылезая, отряхивались и уходили в тайгу.

А длинношерстный носорог на бегу, Обшаривая кровавыми глазками веки, Доламывал проложенные мамонтом просеки. И колыхался и перекатывался на коротких стопах.

И в реке, опиваясь влагой сладкой, Освежал болтающийся пудовой складкой Слепнями облепленный воспаленный пах… А в июньскую полночь, когда размолот И расплавлен сумрак, и мягко кует Светозарного солнца электрический молот На зеленые глыбы крошащийся лед, — Грезится Полюсу, что вновь к нему Ластятся, покидая подводную тьму, Девственных архипелагов коралловые ожерелья, И ночами в теплой лагунной воде Дремлют, устав от прожорливого веселья, Плезиозавры, Чудовищные подобия черных лебедей. И, освещая молнией их змеиные глаза, В пучину ливнями еще не канув, Силится притушить, надвигаясь, гроза Взрывы лихорадочно пульсирующих вулканов.. Знать, не зря, Когда от ливонских поморий Самого грозного царя Отодвинул Стефан Баторий, — Не захотелось на Красной площади в Москве Лечь под топор удалой голове, И по студеным омутам Иртыша Предсмертной тоскою заныла душа… Сгинул Ермак, Но, как путь из варяг в греки, Стлали за волоком волок, К полюсу под огненный полог Текущие разливами реки. И с таежных дебрей и тундровых полей Собирала мерзлая земля ясак — Золото, Мамонтову кость, соболей. Необъятная! Пало на долю твою — Рас и пустынь вскорчевать целину, Европу и Азию спаять в одну Евразию — народовластии семью. Вставай же, вставай, Как мамонт, воскресший алою льдиной, К незакатному солнцу на зов лебединый, Ледовитым океаном взлелеянный край! С коих-то пор, Тысячелетья, почай что, два, Выкорчевывал темь лесную топор, Под сохой поникала ковыль-трава. И на север, на юг, на восток, К студеным и теплым морям, Муравьиным упорством упрям, Растекался сермяжный поток. Сначала в излуках речных верховий Высматривал волок разбойничий струг, Готовясь острогом упасть на нови, Как ястреб, спадающий камнем вдруг На бьющийся ком из пуха и крови. Выбирали для стана яр глухой, Под откосами прятали дым от костров, Кипятили костры со стерляжьей ухой, По затонам багрили белуг, осетров, Застилали сетями и вершами мель. Так от реки до реки Пробиралися хищники, ходоки, Опытовщики новых земель. А за ними по топям, лесам, К черной земле золотых окраин Выходил с сохою сам Микула — кормилец, хозяин. Вырывая столетних деревьев пни, Целиной поднимая ковыль, седой, Обливаясь потом, в пластах бороздой Указывал он на вечные дни, Где должно быть ей — русской земле. Запекалося солнце кровью во мгле, Ударяла тучей со степи орда, — Не сметалась Микулина борозда. С ковылем полегли бунчуков хвосты. И былая воля степей отмерла, На солончак отхлынул Батый, Зарылся в песках Тамерлан. Так под страдою кровавой и тяжкой — Всколосить океана иссякшего дно — По десятинам мирскою запашкой Собиралась Россия веками в одно. А теперь… победивши, ты рада ль, Вселившаяся в нас, как в стадо свиней, Бесовская сила, силе своей? Ликуй же и пойлом кровавым пьяней. Россия лежит, распластавшись, как падаль. И невесть откуда налетевшего воронья Тучи и стаи прожорливой сволочи Марают, кишащие у тела ея, Клювы стервячьи и зубы волчьи. Глумитесь и рвите. Она мертва И все снесет, лежит, не шелохнет, И только у дальних могил едва Уловимою жалобой ветер глохнет. И кто восстанет за поруганную честь? Пали в боях любимые сыны, А у оставшихся только и есть Силы со стадом лететь с крутизны. Глумитесь и рвите. Но будет и суд, И величие, тяжкое предателям отцам, Сыны и внуки и правнуки снесут И кровью своей по кровавым кускам Растерзанное тело ее соберут. И вновь над миллионами истлевших гробов, Волнуясь, поднимется золотая целина, По океанам тоскующий океан хлебов, — Единая, великая, несокрушимая страна!

Июнь 1917

Залита краевым земля. От золота не видно ни зги И в пламени тьмы мировой Сквозь скрежеты, визги и лязги Я слышу твой орудийный вой, Титан! Титан! Кто ты — циклоп-людоед С чирием глаза, насаженным на таран, Отблевывающий непереваренный обед? Иль пригвожденный на гелиометре На скалах, плитах гранитной печи, Орлу в растерзание сизую печень Отдающий, как голубя, Прометей?..

Ты слышишь жалобный стон Родимой земли, Титан, Неустанно Бросающий на кладбища в железобетон Сотни тысяч метеоритных тонн?.. На челе человечества кто поводырь: Алой ли воли бушующий дар, Иль остеклелый волдырь, Взбухший над вытеком орбитных дыр? Что значит твой страшный вой, Нестерпимую боль, торжество ль, Титан! Титан!..

На выжженных желтым газом Трупных равнинах смерти, Где бронтозавры-танки Ползут сквозь взрывы и смерчи, Огрызаясь лязгом стальных бойниц, Высасывают из черепов лакомство мозга, Ты выкинут от безмозглой Титанки, Уборщицы человеческой бойни… Чудовище! Чудовище! Крови! Крови! Еще! Еще! Ни гильотины, ни виселиц, ни петли. Вас слишком много, двуногие тли. Дорогая декорация — честной помост.

Огулом Волочите тайком по утру На свалку в ямы, раздев догола, Расстрелянных зачумленные трупы… Месть… Месть… Месть… И ты не дрогнешь от воплей детских: «Мама, хлебца!» Каждый изгрыз До крови пальчики, а в мертвецких Объедают покойников стаи крыс.

Ложитесь-ка в очередь за рядом ряд Добывать могилку и гроб напрокат, А не то голеньких десятка два Уложат на розвальни, как дрова, Рогожей покроют, и стар, и мал, Все в свальном грехе. Вали на свал… Цыц, вы! Под дремлющей Этной Древний проснулся Тартар. Миллионами молний ответный К солнцу стремится пурпур. Не крестный, а красный террор. Мы — племя, из тьмы кующее пламя.

Читайте также:  Образ человека в творчестве Гоголя

Наш род — рад вихрям руд. Молодо буйство горнов солнца. Мир — наковальня молотобойца. Наш буревестник — Титаник. Наши плуги — танки, Мозжащие мертвых тел бугры. Земля — в порфире багровой. Из лавы и крови восстанет Атлант, Миродержец новый — Порфибагр!..

1918

После скорости молнии в недвижном покое Он лежал в воронке в обломках мотора, — Человеческого мяса дымящееся жаркое, Лазурью обугленный стержень метеора. Шипела кровь и пенилась пузырьками На головне головы, облитой бензином. От ужаса в испуге бедрами и боками Женщины жались, повиснув, к мужчинам.

Что ж, падем, если нужно пасть! Но не больные иль дряхлые мощи — Каннибалам стихиям бросим в пасть Тело, полное алой мощи! В одеянии пламенном и золотом, Как он, прорежем лазурную пропасть, Чтоб на могиле сложил крестом Разбитый пропеллер бурную лопасть.

Зато В твердь ввинтим спиралей бурав, Пронзим полета алмазною вышкой Воздушных струй голубой затор, Мотора и сердца последнею вспышкой, Смертию смерть поправ. Покидайте же аэродром, Как орел гранитную скалу, Как ствол орудий снаряда ядро.

На высоте десяти тысяч Метров альтиметром сердца мерьте, Где в выси вечности высечь Предельную скалу Черных делений смерти!

1917

О темное, утробное родство, Зачем ползешь чудовищным последом За светлым духом, чтоб разумным бредом Вновь ожило все, что в пластах мертво? Земной коры первичные потуги, Зачавшие божественный наш род, И пузыри, и жаберные дуги — Все в сгустке крови отразил урод. И вновь, прорезав плотные туманы, На теплые архейские моря, Где отбивают тяжкий пульс вулканы, Льет бледный свет пустынная заря. И, размножая легких инфузорий, Выращивая изумрудный сад, Все радостней и золотистей зори Из облачного пурпура сквозят. И солнце парит топь в полдневном жаре, И в зарослях хвощей из затхлой мглы Возносятся гигантских сигиллярий Упругие и рыхлые стволы. Косматые — с загнутыми клыками — Пасутся мамонты у мощных рек, И в сумраке пещер под ледниками Кремень тяжелый точит человек…

Источник: https://romanbook.ru/book/8995810/?page=8

“И шифра звездного зигзаги…”

18.09.2003

Прошло тридцать лет со дня смерти Михаила Зенкевича (1886-1973), чье творчество оказалось причастным многим взлетам и заблуждениям русской литературы ХХ века.

В силу роковых причин все же не сумевший, по замечанию его близкого друга, философа Георгия Федотова, “развернуть свою поэтическую деятельность так широко, как бы он того хотел и мог”, поэт не только посвятил себя тому, чтобы его открытия оценили последующие поколения, но и утвердился в особом качестве в кругу современников. “Поэту предельной крепости, удивительному метафористу, улавливающему самое беглое в природе…” – некогда надписал ему свою книгу Борис Пастернак. В издательстве “Водолей Publishers” (Москва) готовится к выходу первое собрание стихотворений Михаила Зенкевича, включая и те, что напечатаны посмертно или публикуются впервые. Предлагаем вниманию читателей “НГ-Ex libris”фрагменты предисловия к будущей книге и неизвестные произведения поэта.

Первыми издательскими плодами деятельности “Цеха поэтов” стали две книги: “Вечер” (1912) Ахматовой и “Дикая порфира” (1912) Зенкевича. “В Цехе, когда одновременно вышла “Дикая Порфира” и “Вечер”, их авторы сидели в лавровых венках, – писала впоследствии Ахматова. – Хорошо помню венок на молодых густых кудрях Михаила Александровича.

Почему первыми “цеховыми” ласточками оказались сборники почти никому еще не известных молодых стихотворцев? Автор “Дикой порфиры” много позднее давал этому такое объяснение: “Нельзя было на Гумилеве строить и на Городецком, потому что они были уже известны. “Что же вы нового даете? Ну, что же нового?..”

Рискнем предположить, что само заглавие “Дикая порфира” (образ из стихотворения Евгения Баратынского “Последняя смерть”) могло быть предложено Зенкевичу в качестве темы для книги Гумилевым и Городецким в рамках “общецехового” проекта по “освоению” русской поэтической классики.

Отметим, во всяком случае, что типологически сходное с “Дикой порфирой” название книги стихов еще одного участника “Цеха” – Павла Радимова (“Земная риза”) восходит к строкам другого классика – Константина Батюшкова (“Земную ризу брошу в прах / И обновлю существованье” – финал батюшковского стихотворения “Надежда”).

Совмещая в стихотворениях своей первой книги темы Баратынского с бодлеровскими приемами и мотивами, Зенкевич проявил завидное филологическое чутье. Ведь именно Баратынскому, если верить проницательному Л.Пумпянскому, удалось предсказать “одну из главных концепций Бодлера”.

Натуралистическую, “бодлеровскую” струю в поэзию раннего Зенкевича привносят прежде всего красный цвет и различные его оттенки – мотив, выявленный нами в пятидесяти одном стихотворении “Дикой порфиры” из пятидесяти пяти!

Красный цвет безраздельно доминирует в этой книге: начиная с первой строки ее первого стихотворения (“Пары сгущая в алый кокон…”) и кончая последней строкой ее последнего стихотворения (“Красным ублюдком змеистых комет…”). В промежутке между этими строками красный цвет также разлит весьма щедро.

Этот цвет в стихотворениях “Дикой порфиры” участвует в создании образов людей (“красные, гноящиеся веки”; “Раздувшимся кровавым студнем / Как змеи б косы поползли”; “это алое мясо и розовый жир”), их вещей, одежды и оружия (“Мигает лампы красное пятно”; “на пурпурные простыни”; “пурпуры пелен”; “пурпур царских тог”; “Опалили, зардевшись, парчовое золото”; “Окровавленное копье”), а также их еды и питья (“Кровавое вино сосет Один”; “Уродливо-обрубленные части / Ножами рвать на красные куски”; “Где с туш струится красный след”). Изображая животных, Зенкевич также прибегает к помощи красного цвета (“Шевелят щупальцами алыми / Оранжевые пауки. //

Разумеется, красным цветом активно насыщены описания “внутренней жизни” человеческого и звериного организма (“И я молюсь, чтоб ток багряный, / Твой ток целебный не иссяк”; “Сгустив в мозгу кровавые пары”; “Желудок страшный ваш свой красный груз варил”; “И крови красный гул”; “И тягучие устья пурпурных артерий”; “Очертивши магнитами красное поле”; “И стынет мозг, как студень, в красном жире”; “Пусть гулы алые и алые движенья / Всех красных мускулов и тканей всех замрут”; “крови ржавой”; “Красный пульс золотых своеволий”; “Кровавый безобразный плод”; “Приемлешь красных севов дань”).

Красным цветом отсвечивают у Зенкевича многие реалии окружающего пейзажа: городского (“пыль кирпичная”; “Над черной водой зажигает крепость / Огнистый шпиц”) и природного (“И красные карбункулы вспухали”; “В пучину, где в глине красной / Свалены зубы акул”; “В песке огнистом борозду”; “Старался угадать средь красной мглы”; “Краснели глинистые горы”; “Степных пожаров алый полог”; “молниями алыми”; “как маки – кумачи”; “Блещут красной перепонкой / Крылья тучной саранчи”; “Лилово-красные снега”; “Тычинки маков кровяных”; “В огне ненастливо-багряном”). Красными предстают у поэта солнце и луна, закат и рассвет (“И солнце в алой пене вздыбит”; “Из облачного пурпура сквозят”; “Пурпурных солнц тяжеловесный сдвиг”; “Огнистый пурпур колыхала / Всегда холодная заря”; “Кому затменье краем алым / Размечет легкие венцы”; “Обагряя солнца спиц, /

Кроме того, красным цветом маркированы в книге “Дикая порфира” имперские орлы (“Сверкают в золоте багряном / Империй призрачных орлы”; “От крови ржавые орлы”), накал человеческих страстей (“Намагнитив страсти до каленья, / Утолив безумье докрасна”), апокалиптический зверь (“На хребте багряного зверя”) и римская античность (“Ступив рабом на красный круг”).

“Всего живущего орбиты”, согласно Зенкевичу, “и раскаленны, и красны”, а потому трон самого Создателя изображен в “Дикой порфире” “всегда багряным”.

“Зенкевич пленился Материей, и ей ужаснулся. Этот восторг и ужас заставляют его своеобычно, ново, упоенно (именно упоенно, пьяно, несмотря на всю железную сдержку сознания) развертывать перед нами – в научном смысле сомнительные – картины геологические и палеонтологические”.

Так оценивал стихотворения “Дикой порфиры” Вячеслав Иванов, лишь в исключительных случаях бравшийся рецензировать сборники современных поэтов.

И он же прозорливо предупреждал, завершая свою рецензию: “Со страхом смотрю я на будущее Зенкевича: если он остановится, его удел – ничтожество; если не успокоится – найдет ли путь?”

Читайте также:  Черты характера Николая Ростова в романе «Война и мир» (Л.Н. Толстой)

По всей видимости, поэт и сам остро ощущал опасность самоповтора: ближайшие годы его творчества станут годами напряженного поиска собственного пути в искусстве, а отчасти даже – годами эстетического бунта против Гумилева и акмеизма. При этом Зенкевич пытался двигаться сразу в нескольких направлениях.

С одной стороны, он еще усиливает физиологическую откровенность своих стихотворений. “Антиэстетизм мной, как и тобой, вполне приемлем при условии его живучести.

На днях я пришлю тебе стихи, из которых ты увидишь, что я шагнул еще далее, пожалуй, в отношении грубостей. И помнишь, Миша, мы говорили о необходимом, чрезвычайно необходимом противоядии Брюсовщине (и Гумилеву, добавлю)”.

Эти слова Нарбута из письма к Зенкевичу, судя по всему, отражали литературную и мировоззренческую эволюцию обоих поэтов.

С другой стороны, на Зенкевича оказала весьма существенное влияние поэтика такого молодого искусства, каким был в те годы кинематограф.

Резкая отчетливость сюжета, контрастное чередование крупных и общих планов, обилие эффектных (порою – слишком эффектных) реалий, захватываемых в рамку “кадра”, – все эти средства были взяты Зенкевичем напрокат, “точно с экрана из кинемодрамы” (цитируем стихотворение “Водосвятье Распутина”, 1916-1922).

Впервые опробована новая манера была в несколько раз анонсировавшейся, но при жизни автора так и не вышедшей книге стихов “Под мясной багряницей” (1912-1918).

Апогея эта манера достигла уже после революции, в центральном и наиболее интересном произведении Зенкевича рубежа 1910-1920-х годов – трагорельефе “Альтиметр” (1919-1921).

“Альтиметр” был написан в Саратове, куда поэт переехал из Петрограда в конце декабря 1917 года. Кстати, это произведение до сих пор не напечатано. Его публикация ожидается в 2004 году.

Подобно многим своим современникам, Зенкевич в первые пореволюционные годы был настроен весьма решительно. Акмеизм он в одном из своих докладов 1921 года обвинил в эпигонстве, а еще год спустя в газетной рецензии иронически пересказывал “стихи О.

Мандельштама, трогательно воспевающего христианство, молебны, панихиды, вынос плащаницы, “зернохранилища вселенского собора – соборы вечные Софии и Петра”.

“Мандельштам так увлекается, – ехидничал рецензент, – что даже, как некогда Собакевич, писавший “Елизавет Воробей”, пишет славянизмы – “под сводами седыя тишины”.

Сам Зенкевич, работая над “Альтиметром”, ориентировался прежде всего на поэтов и художников русского авангарда. Согласно позднейшему признанию автора жанр его драматической поэмы был обозначен как “трагорельеф” (по примеру “рельефов” и “контррельефов” Татлина).

Автографы на экземплярах книг Н.Гумилева “Жемчуга”(Москва,1910)и “Чужое небо “(Санкт-Пет рбург,1912). Воспроизводятся впервые. Из архива С.Зенкевича

До мыслимого предела была доведена в “Альтиметре” “резкая физиологическая интерпретация человека” (по характеристике Романа Тименчика). Впоследствии Зенкевич даже посчитал нужным очистить текст своей драмы от самых рискованных (и эстетически сомнительных) кусков (вычищен был, например, такой фрагмент: “Яичников яйцепроводы – / Головастиков спермы привады.

/ Плененный в совокуплении / Матерою маткою матери┘”). Отметим, впрочем, что и те эротические сцены “Альтиметра”, которые Зенкевич оставил в неприкосновенности, как правило, трудно признать образчиками хорошего вкуса.

Характерно, во всяком случае, что одна из таких сцен спустя десятилетие была вновь разыграна в издевательской “Помехе” Даниила Хармса (драмы Зенкевича, разумеется, не читавшего):

Молодой брюнет.
Вы прекрасны,
как статуя богини.

Женщина со стилетом.
В награду за ваше послушание Я позволяю вам поцеловать мою ногу. Вот здесь в колене

повыше чулка.

(М.Зенкевич, “Альтиметр”) Пронин опустился перед ней на колени. Ирина сказала: – Зачем вы встали на колени? Пронин поцеловал ее ногу чуть повыше чулка и сказал: – Вот зачем.

(Д.Хармс, “Помеха”)

Кинематографичность “Альтиметра” также бросается в глаза: в своем произведении Зенкевич использовал поистине рекордное количество пряных, экзотических мотивов, кочевавших из одной немой фильмы начала ХХ века в другую.

Это и аэроплан под названием “Ястреб” с “солнцедробящим пропеллером”, и океанская яхта под названием “Дельфин”, и загадочная “дьявольская лаборатория”, и юноши, занятые почти исключительно “чисткой лошадей и смазкой моторов”, и девушки, больше всего на свете обожающие “лаун-теннис”, и зловещий автомобиль, и “китаец-камердинер”, и много-много чего еще в этом же духе.

Вряд ли мы ошибемся, если предположим, что элементы автометаописания содержит следующая реплика одного из персонажей “Альтиметра”: “Что же может быть крупнее / Кинемодрамы в сто тысяч метров? / Мировой рекорд и мировая известность / До самого последнего уличного мальчишки / Где-нибудь в Калькутте или Шанхае”.

“Альтиметр” подвел итог десятилетним исканиям поэта.

* * *
Михаил Зенкевич

ПОТЕМКИН

А.Н.

Все было так суетно, буднично так, И черные с красной вдоль борта полоской Осипшие выли суда, из клоак Потоки спуская… Вдруг пламенный флаг Взвился над обрызганной кровью матроской.

И шумно из города к гавани низкой Стекала по скатам толпа на поклон, И потный тисками сжимался заслон У трупа с приколотой грязной запиской. И бронзовым взором на город взирала, Как будто полетами бомб смущена, Со стражей любимцев вокруг пьедестала, Со скипетром в царской порфире жена.

И, реи, как знаки незримых погостов, На небе вечернем высоко подняв, За рейдом под золотом тухнущих лав Вздымал броненосец

чудовищный остов.

ПЕСЕНКА О ГАЗАХ

О, мальчик, ты любишь Походов грозу И шашкою рубишь

В Манеже лозу.

Лучше послушай – Тебе я спою На всякий случай Песню мою. Есть дивные газы Иприт, люизит. Ужасней проказы Их яд язвит. Дымчатой ранью Стелется даль, И пахнет геранью,

И горек миндаль.

И может случиться, С грозою во мгле Запахнет горчица, Как на столе. К обеду какому Кем подана К людскому жаркому

Приправой она?

Сбирать научись ты Под пушечный вой Химически-чистый Букет полевой.

До одури нюхай

Мой запах, дружок, Чтоб вспухнул синюхой В легких ожог.

О, дивные газы,

Иприт, люизит… И череп безглазый Из противогаза Сквозь стекла глядит.

23 мая 1938 года

ЛОЖЬ ВОЙНЫ

В глазах рябит от воронья, От черных букв-ворон. Охрипло небо от вранья

Воюющих сторон.

Чтоб гибнул юношества цвет, Война плодит, как вошь, В белье загаженном газет

Воинственную ложь.

И, размножаясь, паразит Из мозга в мозг ползет И диким бредом заразит,

Как сыпняком, народ.

И от укуса кровопийц, Встав на народ, народ (Чужих кляня) – своих убийц

Героями зовет.

Война неправдой лишь жива, Войне, как волчья сыть, Нужны все лучшие слова,

Чтоб ложь свою прикрыть.

Маячит в пышном дыме врак Алтарь кровавый прав, С врагом ложится рядом враг, Как друг, его обняв. Но мертвецам не встать с земли, Хотя все ясно им, Чтоб эту ложь они могли Разоблачить живым. Для них открылся правды свет, Сказать они должны, Что в мире не было и нет Оправданной войны!

* * *

Как шелест блеклых листьев, Как ветер в легком свисте, Как отблеск серебристый,

Плеснувший о гранит, –

Пыльцой лучистой млечной, Мелодиею вечной В твоей крови сердечной Она звучит, звенит, То явственней, то глуше. Не затыкай же уши, Как в самолете, ватой, Но до конца прослушай В лазури золотой – Смысл незамысловатый

Той песенки простой:

“Неведомая сила Твой образ, мысль и душу Из атомов слепила И в атомы разрушит. Из тьмы взлетев над бездной, О солнце крылья сжег Твой мыслящий межзвездный Мгновенный мотылек. Устав о солнце биться, Исчезни, как вспорхнул, Как шелест той страницы, Что в ночь, когда не спится, Ты сам перевернул. Свет гасит выключатель. Дневных событий гул Затих. Усни, мечтатель!”

13 мая 1948

* * *

Доступны нам радиоволны Земные. Но откуда те, Прибоем бьющие безмолвно,

Слепительные в темноте?

Как шифр, нам смысл их непонятен. Возникли где и как они? От солнечных родимых пятен,

Иль то погасших звезд огни?

Что означает зов нетленный? Даль превращающие в близь, С какой галактики вселенной

Они на землю донеслись?

Сквозь все они летят незримо, Их громогласный голос нем, Проносятся неуловимо,

Неощутимые никем.

И лишь сверхчуткий мозг поэта, Как радиоприемник, – их Межзвездной музыкою света

Порой улавливает в стих.

И шифра звездного зигзаги, Внушая суеверный страх, Змеясь, струятся по бумаге В безумных бредовых стихах.

30 мая 1948 года

* * *

Источник: http://www.ng.ru/ng_exlibris/2003-09-18/3_zenkevich.html

Ссылка на основную публикацию