Дайана ди прима стихи: читать все стихотворения, поэмы поэта дайана ди прима – поэзия

Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

=”bn.jpg” hspace=7>

Вторая часть эссе и беседы Маргариты Меклиной с поэтом Дайаной ди Примой, битницей, участницей, активисткой. От общих сведений о Приме разговор переходит к разговору. И здесь Меклиной помогает совершенно не виртуальный персонаж – Энди Меклин, известный американский музыкальный критик итальянского происхождения. Я вовсе не хотел бы проводить параллели между битниками и метаметафористами (сравнивать их – всё равно как кубистов и фовистов), каждому овощу – своё блюдо, однако же, за меня это делает Маргарита Меклина – своим лёгким, летящим, ну натурально метаметафорическим стилем. В своём творчестве Меклина поразительно последовательно проводит принципы метамета, ничего, в сущности, о них и не зная – ну какое, в самом деле, метамета в далёком Сан-Франциско?! Ан нет, дух веет, где хочет; ан нет, Гекубы нет, но плачет! А Прима помогает ей в этом. Как может, конечно.

Вопрос: А как поживает Ферлингетти сейчас?

Дайан ди Прима: Ну он-то в порядке… впрочем, в восемьдесят шесть лет уже разрешается быть немного не от мира сего. Он стал совершенным отшельником и озабочен только своими картинами. Теперь он художник. У него своя галерея, каждый год он

выставляется в Риме.

=”07_144.jpg” hspace=7>Роберт Мазервелл

Вопрос: Он по-прежнему владелец “Сити Лайтс”, знаменитого
книжного магазина?

Дайан ди Прима: Сейчас всем этим занимается специально учрежденная организация. И когда Ферлингетти умрет, этими делами опять же будет заниматься организация, так что книжный магазин не прекратит своего существования. А здание это теперь охраняется государством как исторический памятник и не

подлежит сносу.

Вопрос: Насчет Аллена Гинзберга… Моя встреча с ним состоялась лет десять назад. Гинзберг читал стихи, а Филип Гласс сидел за роялем… И я задал Гинзбергу некий вопрос, на который

получил довольно-таки странный ответ.

Дайан ди Прима: О чем же Вы спросили его?

Вопрос: Я спросил его, что бы он хотел наверстать в своей жизни. И он ответил так агрессивно, что хотел бы соблазнить

еще одного мальчика… я был поражен.

Дайан ди Прима: Ну вообще это, конечно, странно – оглядываться на свою жизнь. Ведь если бы ты сделал что-то по другому,

то и жизнь твоя была бы другой.

Вопрос: Я думал, что он скажет что-то вроде “я хотел бы
изучать музыку… пожить в Индии… стать католическим священником…”

Дайан ди Прима: Да, Гинзбергу бы это понравилось. Стать католическим священником! И тогда бы он смог соблазнить еще

одного мальчика!

Вопрос: А что бы Вы ответили на этот вопрос?

Дайан ди Прима: За Аллена я ответить Вам не могу, а за себя – хорошо, вот пример. В книге я рассказываю про аборт, который я сделала, когда в первый раз была беременна от Амири Барака. Я хотела сохранить этого ребенка. Но если бы я его родила, Амири бросил бы меня раньше, ибо не собирался иметь со

мною детей. И тогда не появилась бы на свет моя дочь от него…

Вопрос: В мемуарах Вы с теплотой пишете о концерте Билли
Холидэй в Карнеги-холле, на котором Вы побывали.

Дайан ди Прима: Я очень люблю Билли Холидэй. А мой партнер Шепард вообще от музыки без ума: и блюз, и госпел, и джаз! Он полагает, что в Америке отсутствует визуальное воображение… Телевизор – это ведь такая скучища. То есть у нас наличествует музыкальный, но не визуальный талант. Уши есть, а вот глаз нет совсем. Конечно, еще есть и поэты, но их мало кто

знает. Ну и художники тоже, но этих совсем кот наплакал.

Вопрос: Я люблю Эдварда Хоппера. А как он Вам?

Дайан ди Прима: Так себе, я к Хопперу совсем равнодушна. Мне по душе абстрактные экспрессионисты и нравятся

кинестические работы со множеством движений, с телами в движении.

Вопрос: Вы лично знали многих известных художников, Ларри
Риверса, например. А с кем еще Вы были знакомы?

Дайан ди Прима: Ну, немного с ДеКунингом. Он был близок с Амири Барака в то время, когда я и Амири были любовниками… Я дружу с Майком Голдбергом, он абстрактный экспрессионист “второго созыва”.

Франк О’Хара, знаменитый поэт, погибший трагический смертью (его на пляже сбило специальное такое такси), написал очень значительную поэму, обращенную к Майку. Еще в числе моих знакомцев числился Альфред Лесли. Множество его работ сгорело во время пожара в его мастерской в конце шестидесятых годов.

Из-за этого пожара он также потерял все свои фильмы. Ну еще Джеми Фрейлихер, она выставлялась в

Гугенхайме. А Ларри Риверса я знаю еще по Нью-Йорку.

Вопрос: Вы разлюбили Нью-Йорк?

Дайан ди Прима: Я не люблю шума, а там дикая спешка… Все куда-то бегут… но куда и зачем? Моя младшая дочь скоро будет рожать. Но я не смогла достать билеты на поезд! Никто больше не хочет летать. И мне придется лететь в Нью-Йорк в октябре –

ведь все поезда уже были забиты до отказа в начале июля.

Вопрос: Почему среди битников было так много итальянцев? Лоуренс Ферлингетти, Дайан ди Прима, Грегори Корсо, Филипп

ЛаМантия?

Дайан ди Прима: Это, наверное, потому, что итальянская культура очень лиричная… В почете орнаментальная проза, музыка, все поют… а Сицилия находится рядом со Средним Востоком…

Вся эта восточная мелодика сильно на меня повлияла…

Вопрос: Или может быть, иммиграция помогла увидеть Новый
Свет в новом свете?

Дайан ди Прима: Все может быть. Кстати, вот Грегори Корсо – он вовсе не был взращен итальянцем. А он музыкальней, чем Гинзберг. Намного более музыкален, чем Гинзберг. Совсем другой

звук.

Вопрос: Вы читаете по-итальянски?

Дайан ди Прима: Немного. Когда мне было около пяти лет, я разговаривала по-итальянски с бабкой и дедом. Дед читал мне Данте, он обожал оперу и стихи, был анархистом. В политическом, да и вообще всех других смыслах, он оказал сильное влияние на меня.

Но начиналась война и родители, живя в Америке, всего опасались. Я родилась в 1934-м, но к 1938-му они уже знали, что будет война… И поэтому мне пришлось забросить итальянский язык. Во мне живет страх.

Страх, перешедший от моих родителей ко мне, страх, мешающий мне говорить на языке моих

предков.

=”07_142.jpg” hspace=7>Роберт Мазервелл

Вопрос: Вы общались с родственниками в Италии?

Дайан ди Прима: Нет. Мне кажется, что мои родители этого не хотели. Причиной тому был свободный образ жизни, который я вела. Родители думали, что итальянские родичи придут в ужас, увидев меня. Я была два раза в Сицилии, и оба раза моя мать

не дала мне их адресов…

Вопрос: Отношения с отцом, исходя из книги Ваших
воспоминаний, складывались совсем непростые…

Дайан ди Прима: Мой отец вырос в Сицилии. У него были очень консервативные взгляды, особенно по отношению к женщинам. Мне не разрешалось играть на улице вместе с моими братьями, например. Кстати, кое-что опубликованное в моих мемуарах пришлось не по вкусу родным.

На их взгляд, я не должна была обнародовать эти семейные истории, все эти семейные тайны… Мои братья даже собирались опубликовать опровержение.

Им кажется, что родители были на самом деле не такими, какими они представлены в моих мемуарах… Но ведь это мое занятие и я должна

обо всем этом писать.

Вопрос: Автоответчик у Вас дома разговаривает Вашей поэмой:
“мои дорогие американцы, мы чистосердечны и глупы (we are
pure and stupid
)…”

Дайан ди Прима: Так на самом деле все так и есть. У нас нет интеллекта, нет способности видеть хитросплетения мировой истории, на какой стадии мы находимся, куда мы идем… У нас коррумпированное правительство, самое коррумпированное правительство в мире, и мы сами приглашаем к себе все эти беды.

А никто этого не замечает совсем. Во время войны с Афганистаном я оказалась в Нью-Джерси, где проходила моя первая выставка акварелей. В отеле было совершенно нечего делать и тогда я включила телевизор. А там как раз показывали, как местные жители покидают Афганистан с рюкзаками.

Ну совсем ничем не отличаются от американцев! В том, как мы подходим к простейшим вещам, мы очень похожи на этих афганцев.

Например, какой-нибудь городской бродяга в Сиерре, у него такое же отношение к своему выживанию… чуть что, он также возьмет рюкзак и пойдет… А американцы не могут понять, что мы намного более похожи на этих афганцев, чем на каких-нибудь образованных парижан

или римлян. Мы очень похожи на этих людей, которых бомбим.

Вопрос: События одиннадцатого сентября… как они на Вас повлияли?

Дайан ди Прима: Не сами события, а как мы глядим теперь на разные вещи… Я не боюсь терроризма, но не хочу, чтобы полиция все время сновала бы под моим носом. Я больше не разъезжаю, как раньше. Осенью я обычно колесила с выступлениями по стране. Как только начинались занятия в школах и колледжах, я собиралась в дорогу.

И затем весной – чтения, заседания, лекции… Теперь, если я и устремляюсь куда-то, то потому, что моя дочь готовится к родам, и я должна быть рядом с ней… Когда-то эти мероприятия были частью моего дохода… теперь я делаю на одну треть меньше. Но вообще-то я никогда не зарабатывала огромные деньги. Вместо того чтобы покупать книги, я иду в библиотеку.

Сейчас я более счастлива, чем когда я “в дороге”. Когда-то я занималась этим потому, что думала, что это просто необходимо, что это мой долг. Думала, что могла как-то помочь тем, кто собирается стать художником или писателем.

Теперь я не собираюсь этого делать за счет своего хорошего настроения…Мне шестьдесят восемь, я могу посидеть дома или начать рисовать… Вот, к примеру, мой стих. Я написала его в Нью-Йорке за два дня до того, как мы начали бомбить Афганистан. Я не собираюсь притворяться, что наш мир абсолютно нормален. Говорят, что собираются поместить армию в аэропорты.

Все типы обмундирования, все виды оружия в гражданском аэропорту. Вчера мы обедали в этом же ресторане с моим другом, писателем-битником Майклом МакЛюром. Он только что вернулся со своих выступлений. И вот он брюзжал, объясняя, что занимается всем этим не по своей воле, а ради карьеры. И я сказала ему: “Майкл, тебе уже семьдесят. Ты можешь выбирать.

Читайте также:  Сочинение: Главные герои в рассказе А.П. Чехова «Человек в футляре»

Делай, что хочешь”. Я не могу быть подвигнута на что-то материальной нуждой. Я не преподаю в университетах и колледжах. Я даю частные уроки. Я арендую лофт у художницы, на улице Чавеса и Мишн стрит. И хозяйка этого лофта берет с меня совсем немного.

И нет ни факультетских собраний, ни всех этих выставлений ни тупоголовых уродов, стоящих во главе моего факультета. Мне повезло. Хотя, конечно, у меня не так много учеников, как хотелось бы, но это все поправимо. Мне нужно всего лишь двадцать-тридцать человек, вот и все. Раз в год я их набираю, и затем они

занимаются у меня в течение девяти месяцев.

=”07_145.jpg” hspace=7>Роберт Мазервелл

Вопрос: А что Вы думаете про политкорректность?

Дайан ди Прима: Ну, в этой стране было столько расизма, вспомните, сколько у нас притесняли китайцев… Здесь в Калифорнии линчевали больше китайцев, чем черных на Юге. Вам это известно? Американская история дурно пахнет – от нее за версту несет кровью. За всем этим столько истории, что Вы не можете

просто так обозвать китайца “чинком” или черного “ниггером”.

Вопрос: Каково Вам ощущать себя матриархом?

Дайан ди Прима: Я не так часто встречаюсь со своей семьей. Я дала им все, что могла, и теперь они сами по себе. Моя внучка тоже хочет быть поэтом. Ей двадцать два. Скоро она будет рожать. Чтобы отказаться от аборта, ей нужна была моя поддержка. Когда ее беременности было три месяца, ее партнер сообщил, что ожидает ребенка от другой женщины.

И она звонит мне и плачет: “бабушка, бабушка, что же мне делать!?” А моя дочка вышла замуж за сицилийца из Торонто, который на шестнадцать лет ее старше. Я ему сразу же не понравилась. Я для него слишком “сильная женщина”.

И он даже не хотел, чтобы я участвовала в воспитании их детей… И моя дочь тоже держалась от меня подальше из-за того, что я вела достаточно нестандартный

образ жизни. Но потом мы снова сошлись.

Вопрос: Вы уже бабушка. Ну и каково битнице быть бабушкой?

Дайан ди Прима: Мне это нравится. Я становлюсь старше и ничего против этого не имею. Все это натурально, ведь все в мире

стареет. Старение – это прекрасно.

Вопрос: В этой стране люди панически боятся секса…

Дайан ди Прима: Наверно, Вы правы. Мы представляем наших Отцов-Основателей ужасными пуританами. Но вообще-то подумайте: Томас Джефферсон с его негритятами, Уолтер Ралли, которого королева Елизавета сюда отправила по политическим и любовным

причинам… В общем, и тут хватало своих ненормальных.

Вопрос: В Италии нет такой панической боязни секса, как здесь. Вот продают в Интернете пластинки. И в заглавии аукциона указано – “обалденно, на обложке грампластинки – обнаженная

грудь!” Экая невидаль!

Дайан ди Прима: Я помню, как моя мать со своими сестрами сидели в кружку и хихикали, обсуждая замужнюю жизнь. Хиханьки да хаханьки, один смешок за другим. Ну конечно, все осталось так же, как раньше. Никакого “освобождения женщин” не произошло. И секс подавляется до сих пор.

И все волнуются о том, что же случится с детьми. Мы жили на краю каньона и один из моих мужей волновался, что дети туда упадут. Но у детей столько же здравого смысла, как у котенка или щенка! Почему они должны куда-то упасть? Этот мой муж был чокнутый совершенно.

Может быть, в следующей книге я напишу побольше о нем. В течение четырех лет я пыталась избавиться от него. Он был бисексуал и умер в 1990 году в Роки Маунтинс, в буддистском центре. Он болел СПИДом. Да и вообще у стольких людей моего возраста сейчас рак печени, гепатит С… все это от иголок, конечно.

В мое время мы даже не подозревали о существовании всех этих болезней и ни о чем не заботились. Возможно, и Ларри Риверс был болен раком. Представьте, он разговаривает с тобой и затем прямо во время разговора задирает штанину и ширяется героином, как будто бы не замечая тебя.

И рак печени Аллена Гинзберга тоже, возможно, был гепатитом С, да он и не скрывал этого… Вот скоро опять будет

эпидемия гепатита…

Вопрос: Какие-то Ваши вещи переведены на русский язык?

Дайан ди Прима: Ну, может быть, Вы переведете что-то мое… посмотрите… множество моих произведений были переведены на чешский примерно в 1986 году. После этого – видимо, из-за этих публикаций – мои ранние “битнические” произведения перевели

на венгерский…

Вопрос: Почему Зен и Буддизм оказали такое огромное влияние на битников?

Дайан ди Прима: Об этом написана целая книга. Сейчас я не успеваю ответить Вам на этот вопрос. Есть антология битнической и буддистской поэзии, которую мы разбавили эссе о буддизме. Гэри Снайдер написал предисловие, а я написала эссе. Книга

называется “Под Единой Луной” (Beneath a Single
Moon
).

=”07_143.jpg” hspace=7>Роберт Мазервелл

Вопрос: Вы написали о том, что Ваши родители боялись всего
на свете, и особенно разных болезней…

Дайан ди Прима: Да, и террор, и микробы кругом, и люди
сходят с ума, пытясь все взять под контроль.

Вопрос: С помощью философии Зен Вам удается что-то взять под контроль?

Дайан ди Прима: Нет, совсем наоборот. Зен говорит, что никакого контроля не нужно. Подумайте о картине, о японской картине. Там нет никакого контроля, но зато присутствует громадное количество дисциплины и выдержки, вложенных в создание этой картины.

Именно это я имею в виду, когда говорю о редактировании поэм… писать так, чтобы не приходилось ничего редактировать… Вот японский художник Хокусай. Когда ему было семьдесят, он наконец выучился рисовать точку.

Он сказал, что если ему отпустят еще десять лет жизни, то он научится рисовать

линию.

август 2002 Сан-Франциско, Калифорния

ресторан Amberjack Sushi, Church & 16th

Источник: http://www.topos.ru/article/1281

Бит-поэзия. Дайана Ди Прима

Letters / Letters 25 Сентябрь 2016

Окно

ты — мой хлеб, и тонка, словно волос дрожь в костях… ты почти

океан

ты — не камень, не льющийся звук я уверена:

ты — без рук

эти птицы обратно летят за оконным стеклом, и разбита любовь,

и нельзя — о пустом

и не время, чтобы пересеклись языки (никогда здесь

не менялись пески)

и, мне кажется, завтрашний день тебя включит — носком сапога, и ты будешь светить и светить неустанно-подземно

всегда

Хронология

я любила тебя в октябре когда ты прятался в волосах и катался на своей тени

по углам дома

а в ноябре ты вторгся заполнив воздух поверх моей кровати с мечтами кричащими о любой помощи

моему внутреннему слуху

в декабре я держала руки твои единственный день; свет ослаб всё вернулось рассветом на шотландском взморье

тобой, певшим нам на берегу

сейчас январь, ты растворяешься в своей половине сокровищ его плаща; твоя тень на снегу, ты ускользаешь ветром, кристальный воздух несёт новые песни сквозь окна

наших грустных, высоких, милых квартир

Стихи отказа

Нет — сильным мужчинам в одной рубашке шагающим через мою кухню страстно и тупо. Нет — мне свернувшейся-как-котёнок вокруг спящего ребёнка и соблазнительно улыбающейся. Нет — коротким юбкам, нет — длинным вздохам; я не буду глядеть, после того, как дочитаю стихи, понял ли ты их. Нет — уютным патио, передним дворам, мои кошки никогда не растолстеют.

Никто не налепит моё лицо на футболку; я могу никогда не научиться пользоваться косметикой. Не хочу сидеть неподвижно в машине, когда кто-то другой за рулём. Нет — кругам, по которым ходишь. Нет — шахматному линолеуму. Нет. Нет — посудомоечной машине (да и стиральная — маловероятна). Нет — цветам, милым ножкам, заунывным поэмам о свадьбе. Ветер — это как люди, и мои стихи — море.

Дети — как трава на холмах, они пускают корни. Или как лес. Они не приходят и не уходят. Нет — радуге. Только пеликаны, неловко барахтающиеся в надежде на ту самую Большую Рыбу. Ты можешь спорить, я не буду задумчивой, пусть оно проходит подумаем позже, на что могло быть похоже. Мои воспоминания проходят рядом. И сейчас я не слишком уверена в том, кто что кому сделал.

Что мы сделали не так. Но я сожгла рукопись,

в которой встретила твои глаза и улыбку.

Первый снег, Керонсон — Алану

Этот дар, должно быть, дан миром (дан мне тобой) мягко снег разливается в чаши пустот на поверхности пруда, подровняв длинные белые свечи – те, что стоят на окне, те, что будут гореть в сумраке, пока снег наполняет нашу долину этой пустотой никто из друзей не поедет на юг никто не приедет загорелым из Мексики, с солнечных полей Калифорнии, не привезёт травы все разбежались — или мертвы, или молчат или движутся к сумасшествию от унылой яркости нашего тогдашнего мировоззрения и этот твой дар –

белое безмолвие, наполняющее контуры моей жизни.

Этюды о свете

claritas:

солнце поймано в росе искрящаяся бесформенность

мы стоим снаружи

candor:

свет хор нарастает, заполняя контуры архитектуры собор дворец

театр

lumen:

свет как рельеф, написанный сам собой выше и выше, на поверхности воды, необъяснимое

вечное движение

lux:

острие иглы выходит из ядра Земли тончайшие

пронизывающие лучи

Примечание переводчика. Названия четырёх частей — почти синонимы, вариации на тему блеска, света,

сияния.

Ода Китсу, 2. Сон

Огороженное, как мы — пророками и табу — Сердце магического круга всё ещё покрыто серым линолеумом Над моей головой витают демоны прошлого Рой Лори Джимми, они проносятся Со свистящим звуком Только дух, стоящий на полу (стоящий на своём) Это Фредди. Я поднимаюсь на несколько дюймов над кругом и переворачиваюсь.

Я хочу пройтись по магазинам, но всё, что я вижу — моё отражение, Я выгляжу усталой и старой. Я ношу красное. Я ищу любви.

На тротуаре — больной и голодный, Слышу: «Королева фей» Спенсера стоила им всей их жизни” И Спенсеру? Я спрашиваю: «Что окупило эту жизнь?» Через дверь — выход, в проёме стоит Алан, Словно — уходя; его голова повёрнута,

Как если бы он прощался, но он стоит неподвижно.

Окружённые первоцветами и обещаниями, Волшебные слова, сказанные нами во время молитвы

Образуют туман вокруг нас.. ◼

Перевод Алексея Караковского

Источник: http://yep.today/en/september2016/letters/1099/

Читать “Моя преступная связь с искусством”

Annotation

Маргарита Меклина — прозаик и эссеист. Выросла в Ленинграде, с 1994 года живет в США. Дебютировала в литературе в 1996-м году публикациями рассказов в альманахах «Вавилон» и «Митин журнал».

Лауреат премии Андрея Белого в номинации «Проза» (2003) «за героическое неразличение реального и возможного миров, за книгу „Сражение при Петербурге“ — побочный трофей этого неразличения».

Лауреат «Русской Премии» за 2008 год в номинации «Малая проза» за рукопись «Моя преступная связь с искусством». Лауреат премии «Вольный Стрелок» (2009) за эпистолярный роман «Год на право переписки» (совместно с А. Драгомощенко).

Считает, что существование в двух культурах дает ей больше возможностей в противостоянии языковой и социальной среде, в какой бы стране она не жила, а также, что к «писателям-билингвам можно относиться только как к бисексуалам — с завистью».

В своих коротких текстах балансирует на грани фикшн и нон-фикшн, жизни и творчества, России и США.

Читайте также:  Языковые особенности в романе «Капитанская дочка» (А.С. Пушкин)

Ее сюжеты по замысловатости могут сравниться лишь с Борхесом, стиль — с Набоковым, а послужной список стран, в которых она побывала и откуда заняла своих литературных героев, составит честь любому шпиону.

Эта книга познакомит вас с художником, крадущим картину из музея в Берлине; с проживавшими в Аргентине еврейскими гаучо; с девушкой, беседующей на линии экватора в Эквадоре со своим мертвым любовником; с дальневосточным ученым, размышляющим о сталинских временах, и другими яркими персонажами.

Книга — лауреат «Русской премии» 2008.

Маргарита Меклина

Jealousy или Жизнь во время Жизни

Часть I

Полные тарелки, пустой ресторан

Европейский роман

Смерть в воздухе

Письмо ученого

Изучаем червей

Совы Вей-Вея

Пиджаки на столе

Образ отца

Мистер Эспозито

Теория клеточной памяти

Ребенок

Зороастрийские зеркала

Часть II

Моя преступная связь с искусством

Заданные числа, неизвестные и свободные члены

Икебана как иностранец

Посвящается Соне

У розы нет зубов:

Библиотека приютила Ботеро

Если смешать черное с белым, получится кофе

Все остальное — это джаз

Снимки шли по рукам

Тропинками антрополога

Петрарка в Перу

Гаучо по фамилии Герчунофф

Обнаженные женщины в ожидании казни, некоторые с грудными детьми на руках

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

Маргарита Меклина

«Моя преступная связь с искусством»

ThankYou.ru: Маргарита Меклина «Моя преступная связь с искусством»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Увы, я давно не читаю так называемой художественной литературы — романы, повести, рассказы, новеллы, «новелетты» (существуют ли такие?), потому что перестал понимать, для кого они пишутся. Однако, Маргарита Меклина меня всегда обманывала, причем бессовестно.

В итоге я находил себя по уши увязшим в ее… писаниях, как в той легендарной переписке, которую мы затеяли однажды много лет тому. Всякий раз я говорил себе — запомни, в следующий раз здесь будет некий поворот к железнодорожному полотну, а там образуется легко воткнутый домик, а по дороге будет катиться непременный обруч.

И каждый раз ничего не оказывалось на местах, ни домика, ни поезда с фривольными облаками позади. Обруча также не наблюдалось.

«Моя преступная связь» — и есть преступления неких связей, уготованных беллетристикой для дозированного чтения или же для «колонок» в лакированных коробках, — все шнурки типа связаны и в белых тапочках в гробу.

Преступая связи, Меклина преступает пределы вещей, а выходя за их актуальное состояние, она создает новые. И вещи, и связи. Подчас невольно, но не ослабевает подозрение в том, что она знает, как это делается.

Это как рисовать карту никогда не существовавшей страны, а потом узнать, что ты ошибся лишь на несколько градусов меридиана.

При этом любые ошибки являются для Меклиной лишь частью некоего замысла, который она с неотступным прилежанием и только ей свойственной зоркостью исследует. Вроде как… спасения нет.

Аркадий Драгомощенко

В целом стиль отличный: отжатый, элегантный, литой.

Прочтя «Полные тарелки, пустой ресторан», в стотысячный раз укрепила мнение, «чего ради мы пишем». (В кавычках, потому что это, в первую очередь, то же самое, что — «чего ради мы дышим», если не сказать грубее.)

Думаю, что writing (как результат) — кроме естественных отправлений физиологии — есть для пишущих единственный путь общения с себе подобными.

К примеру: возьмём горький, очень не-горьковский, «образ матери» в этом рассказе. Как говаривал Владимир Набоков, биологический вид есть кишение подвидов. Так вот: подвид того же вида я изобразила в образе тётки (т. е. Гертруды Борисовны) в повести «Кабирия с Обводного канала». Можете проверить. Этот текст был написан ещё в до-интернетную эру, но, видимо, есть на моём сайте.

А вот представьте, что писатели взялись бы обмениваться устными мнениями по поводу, скажем так, «прототипов». Дурость, ложь, немота, глухота. И полная бессмыслица. А так — «встретились, поговорили…» Обоюдно утёрли «невидимые миру», зато хорошо видные друг другу слёзы. И никакой неловкости.

Марина Палей

Если бы писателя Маргариты Меклиной не существовало, мне пришлось бы её придумать: эта проза существует, чтобы напоминать — у слова по-прежнему могут быть вкус, цвет, осязание, сила сострадающ его и насмешливого взгляда.

Эта проза происходит медленно, точно, даже с несколько томным самолюбованием, задерживаясь на особенно сильных мнениях, чувствах, метафорах. По выражению одного замечательного непонятного художника, в объекте искусства важнее всего — сделанность — Меклина знает, что это такое.

Персонажи Меклиной украдены ею из так называемой реальности и перемещены в волшебный, жутковатый замок слов, где нет смерти, нет снисхождения, а падших не жалеют, а желают.

Полина Барскова

Если бы я писал статью о прозе М. М., я бы её назвал «Проникновенное перо», позаимствовав эту двойчатку у автора, чьё пристрастие к подобным созвучиям возникло, вероятно, из сочетания собственных имени и фамилии. А если бы я вспомнил, что на блатном жаргоне «перо» — это перочинный ножик, то разговор о рассказе «Моя преступная связь с искусством» занял бы в статье центральное место.

Если же без шуток (но в продолжение их содержательности) — перед нами проникновенная и ранящая проза, нежная и беспощадная к тому, кого воскрешает: к отцу, к возлюбленному… — к миру. Чувственная, музыкальная, иногда сбивающаяся почти на стихи, она в то же время со зрелой расчетливостью распределяет себя на дистанции и создает объёмное и живое в каждой интонационной тючке изображение.

Владимир Гандельсман

Дорогая Маргарита. Твое писательское мастерство поражает. Я была тронута профессионализмом твоей прозы… Надеюсь, из-под твоего пера выйдут и другие истории.

Источник: http://litlife.club/br/?b=169204&p=79

Меклина Маргарита – Моя преступная связь с искусством, Страница 63, Читать книги онлайн

Мы неразъединимы. Мы так похожи. И только когда они застают нас с поличным, я говорю:

— Я другая. Возьмите меня. Это я была «Безымянным солдатом». Это я, при помощи памфлетов, искромсанных фотоснимков и ножниц создала могущественную организацию, борющуюся с гнидой нацизма. Это я не сдала властям радио, при помощи которого принимала информационные сводки.

Если я признаюсь — Сюзанна спасется.

И я повторяю:

— Это я засовывала прокламации в сигаретные пачки. Это я ночью, накануне церковной службы, вывесила транспарант «Гитлер лучше, чем Бог?» Убейте меня. Оставьте ее. И еще, я забыла добавить — по отцу я наполовину еврейка.

Меня кидают в каменный мешок. Проводят в уборную мимо толпы гогочущих немецких солдат. Мне удается стащить немножко туалетной бумаги. Я напишу на ней слова нежности и передам ей на волю. Меня убьют — зато она будет жива.

Когда я умру, кто будет доставлять удовольствие ее телу?

5

Психотерапевт дает мне старый календарь с откидными страницами, просит перед сном раскрывать его наугад. 1991-й год, предположительно март. Я кидаюсь к матери с разобранным таксомотором.

— Давай к отцу, он специалист у нас, дипломированный инженер!

Мать проходит на кухню. Отец садится рядом со мной на корточки в «детской», вжикает по полу («инерционный мотор»). Я представляю отца в растянутых трениках (в некоторых местах нитки порвались и вылезли из простроченной складки). Потом вижу, как он лежит под землей, как там расползаются ткани, разлагаются клетки; сейчас какие-то из этих клеток — во мне.

Мать выходит из кухни, ищет глазами таксомотор (отец попытался приладить кабину, слишком сильно нажал — и пластмасса предательски треснула) и заявляет:

— Ну что еще от него ожидать!

Мне от нее действительно ожидать нечего.

После того как тело отца обнаружили у кромки залива (аутопсии не проводили, посчитав смерть естественной), она спрятала все его фотографии, сдала в русский «Торгсин» обручальные кольца и купила кота, который как ненормальный носится по квартире. Она тоже теперь носится с ним.

Зачем мне расцвечивать и без того унылый мрак памяти ее выкрутасами? Но психотерапевша подначивает: «Ну-с, каковы результаты домашней работы?»

Я вспоминаю дневники, которые вела в заключении одна из «сестер»:

— Я нахожусь в неосвещенной комнате безо всяких предметов. Воздух сперт, наверху — какая-то деревянная штуковина, похожая на трубу. Через нее в помещение проникают миазмы. Я ложусь на жесткую лавку, потом на пол — разницы никакой нет. Стены мертвенны, как кожа мертвого человека. Меня скоро убьют? Смерть — это всего лишь «идея». Мои движения ограничены стенами, мысли — четвертушкой бумаги.

Психотерапевт настораживается и говорит:

— Вы до сих пор находитесь в полной зависимости от Вашей матери. Все, что Вы мне говорите, указывает на то, что метафорически Вы так и остались сидеть в материнской утробе и эта утроба — тюрьма.

6

Как только я оставила в покое «сестер», у меня появилась новая женщина.

Пытаюсь попасть в одну из точек диска со сверкающим лейблом «Валайда».

Крутится пластинка со стертыми дорожками и шипит. Заново, заново заедает. Там черная островерхая шапка, надетая после стирки на банку. Пустая стеклянная банка без глаз, без лица — как голова!

«Придаю форму», — говорит мать.

Я зажмуриваюсь. Меняю диск со стертыми дорожками на блестящий. Кручу его все быстрей и быстрей. Я исключила из диеты все жирное и соленое, я похудела, отпустила кудри и стала как ангел, что позволяет мне легко перепрыгивать с края пластинки на середину и менять дорожки. Главное — очутиться в правильной точке, для этого не нужно никаких психотропных веществ.

Нет смысла возвращаться к эпизодам из прошлого. Один раз записать и забыть: на мне коричневое трикотажное платье, наэлектризовывающее жидкие волосы почище «Детского мыла» с серым зернистым фото ребенка на дешевой, но ароматной обертке, грудь хочется спрятать: как-то неудобно торчит.

Читайте также:  Роль пейзажа в повести «Бедная Лиза»

Четырнадцатилетняя, непривычная к «выходам в свет», я собираюсь в божественный БДТ, фарширую сумочку помадой, биноклем и пудрой. Мать как пластинка заедает, шипит: «Ну ничего не может надеть, все перекошено!» И действительно, у пластинки моей жизни перекошена одна сторона.

Такое бывает, когда пластмасса пролежит слишком долго на солнце. Ах да, дача и солнце! Зеленые побеги карабкаются по железобетонным штырям, которые отец воткнул в почву, а я в духоте парника собираю пупырчатые, еще недозревшие огурцы.

Вечером он приходит с работы, открывает калитку, осторожно отводя в сторону набухшую ветку сирени, чтобы вчерашний дождь не попал на лицо; мать говорит: «Опять все сожрет! Фрукты, овощи — детям!»

Валайда гладкая, черная, черты резкие, как у блэк буч в овощной лавке вчера. Заметив, что я тру тонкие, практически нерасщепляемые слои полиэтилена между пальцев, та усмехнулась: «Вот и я тру, тру, и все без толку, раскрывание этих пакетов выводит меня из себя!»

Я тру невидимые пленки прошлого друг о друга.

Я вижу крутящийся диск и, как магнитной головке, которая читает хард-драйв, мне нужно просто очутиться в нужной точке пластинки, чтобы расцветить мрак моих нервных клеток Ва-лай-дой!

Источник: https://romanbook.ru/book/9463087/?page=63

Диана ди Прима

Диана ди Прима, которой, между прочим, в августе этого года исполнилось восемьдесят лет – американская поэтесса, одна из самых известных женщин – участниц движения битников.

Родилась в 1934 году в Бруклине, в итало-американской семье; ее дед по матери, Доминико Маллоцци, был завзятым анархистом, соратником Карло Трески и Эммы Гольдман. Свои первые стихи Диана написала в семь лет, а в подростковом возрасте окончательно утвердилась в своем намерении посвятить свою жизнь поэзии.

Ее первая книга, “Птица, которая летает задом наперед” (“This Kind of Bird Flies Backward), была издана в 1958 году издательством Лероя Джонса (будущий Амири Барака). Начиная с 1961 года ди Прима и Джонс совместно выпускали бюллетень “The Floating Bear”, посвященный американской андеграундной поэзии.

Вместе с Джонсом, Джеймсом Уорингом, Фредом Херко и Аланом Марлоу ди Прима основала независимый Нью-йоркский поэтический театр. По словам ди Примы, ее работа неизменно вызывала подозрения у полиции, результатом чему были неоднократные конфликты со стражами порядка.

В 1961 году она была арестована за публикацию “непристойных” стихов.

В 1966 году ди Прима сблизилась с кругом Тимоти Лири и опубликовала его “Психоделические молитвы” через свое издательство Poets Press. Позднее она присоединилась к сан-францисской акционистской группе “Диггеры” (The Diggers), тесно связанной с движением хиппи.

Начиная с конца 60-х ди Прима постоянно проживает в Калифорнии. Здесь она выпустила свою первую крупную работу в прозе, полуавтобиографический роман “Мемуары битницы” (1969). В последующие годы она посвятила себя изучению буддийской и европейской эзотерической традиции и воспитанию пятерых детей.

В 1978 году ди Прима возвращается к литературе с эпической поэмой “Волчица”. С 1974 по 1997 ди Прима преподавала в Школе Джека Керуака, а также выступала с лекциями в различных колледжах и университетах Калифорнии. Помимо этого, она учила в эзотерической школе SIMHA (San Francisco Institute of Magical and Healing Arts).

В эти годы объектом ее глубокого интереса становится роль женщины в религии, в особенности в восточной традиции.

В 2001 году ди Прима опубликовала “Вспоминая свою женскую жизнь: Нью-йоркские годы” (“Recollections of My Life as a Woman: The New York Years.”).

В 2009 году она была объявлена поэтом-лауреатом Сан-Франциско.

Русскоязычные переводы стихотворений ди Примы (включая одну из самых известных ее поэм, “Выйдя из медной печи: Песнь после аборта”) были подготовлены Андреем Головым и Галиной Андреевой для “Антологии поэзии битников” 2004 года.

ПОСЕТИТЕЛЬНу вот проговорил он вы наверное Ли. Он встал в дверном проеме.Так и есть отвечала я. Я видела его в первый раз.Мне давно хотелось увидеть вас продолжал он. Джеки мне много о вас рассказывала.Ах вот как отозвалась я. Ну проходите.

Он вошел и уселся прямо на постели.Ну как она там? спросила я. Как ей живется в Рокленде?Отлично отвечал он. Я хочу сказать в самом деле отлично. Ей там ужасно нравится.Здорово откликнулась я. Мурашки так и забегали у меня по коже.

Итак зачем же вы хотели со мной увидеться?Видите ли там в Рокленде я навестил Джеки ответил он. В трудотерапии. Мы не скучали.Ах вот как заметила я.Вы пишете стихи проговорил он.Увы призналась я.Джеки показала мне одно из ваших стихотворений продолжал он.

Вы прислали его ей в письме.Неужели? протянула я. Что-то не помню.

Правда-правда уверил он так оно и было. А теперь скажите почему и зачем вы их пишете.

Источник: https://fem-books.livejournal.com/409466.html

Меклина Маргарита – Моя преступная связь с искусством

Поскольку мой любовник был не только ценитель изящных искусств, но и цепкий делец — и манипуляции с большими суммами, как и с большими талантами и большими полотнами, приводили его в экономический экстаз почище оргазма — он еще за месяц до выставки, заочно, при помощи слайдов, продал все горшки именитым иранцам.

Позже все эти предварительные покупатели «глиняных идолов» — представительные, с увесистыми носами и кошельками, мужи и темноглазые, с резкими чертами, на светлый европейский взгляд слишком грубоватые женщины — все они, разодевшись, с опалами и опахалами, объявились на выставке, и у каждого, в сумочке или кармане, между портмонэ и платком с монограммой, лежала расписка с подписью Света Любви, обещающая им десять шедевральных горшков.

Именно идея multiples— то есть идея произведенья искусства, состоящего из повторяющихся элементов, каждый из которых можно было отдельно продать — позволила моему любовнику заключить все эти сделки, ведь на тысячу идиотски идентичных горшков почти невозможно найти покупателя (кому нужна груда глины, гремящая пустотою посуда, куда ее громоздить?), однако, на каждые десять такой человек находился, подогреваемый знанием, что, приобретя одну сотую часть горшков, он вступает в братство с другими нецелокупными ценителями изящных искусств…

Олигарх с оливковой кожей Лео Муграби, лимузинная миллионерша Мина Абхази, лимонные короли Реза и Ройя Аспази — хвастаясь приобретением, можно было упомянуть и эти влиятельные, блистательные имена.

Идея моего любовника, несомненно, была хороша и достойна украсить страницы любого пособия о течениях в современном искусстве — однако, она не совпадала с общим ходом истории, так как, несмотря на монетарное ликование моего перса, терпящий лишения народ Ирана ликовать не хотел…

Шел 1979-й год, и пока внутри немусульманского музея веселилась толпа — а счастливчики просачивались внутрь местной «свальной Студии 54» — снаружи, за воротами, бродила и колобродила оборванная нищета, ненавидящая нефтяных воротил, а вместе с ними и шаха, швыряющего деньги на глупую глину и гламурные мундирные фотосессии (эфес шашки, орлиный взор, безупречно ровный пробор), вместо того, чтобы накормить голодных детей…

Как станет ясно из следующей зарисовки, Великая Поступь Истории иногда находится в странной связи с индивидуальной судьбой редких жучков и не менее ярких и редких людей…

* * *

Пьер-Андре Латрей (1762–1833), подобно Меррему Блазиусу, намеревался всецело посвятить себя Богу, но потом оставил место и для Змеи, и в этом решении просматривается до поры до времени скрытый узор. Ведь в то время как сан священника чуть не привел его к гильотине, герпетология с энтомологией помогли избежать смерти.

В годы Французской Революции любой священник-католик подвергался опасности быть растоптанным безумной толпой. Из-за духовного сана Латрей очутился в тюрьме и, сидя однажды утром в тесной смирительной клетке, заметил заползшего в камеру жука!

Мало того, что этот жук стал прекрасным, хотя и недостаточно коммуникабельным, компаньоном изнывавшему от одиночества и скуки сидельцу, но он еще оказался ранее не виданным и не описанным видом! Как будто сама судьба решила заслать Латрею спасителя и, не понадеявшись на две человечьих, остановилась на жучьих шести!

Тут же нашелся любознательный надзиратель, который помог заключенному переправить на свободу ненапрасное насекомое — а там натуралисты, не мешкая, потянули за необходимые ниточки, чтобы добиться освобождения подневольного герпетолога и невольного жуковеда в одном, истощенном тюремной баландой, лице.

Получается, что именно тот факт, что Латрей не полностью отдался служению Богу, но разделил досуг с насекомыми, продлило его и без того интересную жизнь.

Зеркало номер 4

Укрощение укротителя змей

Пока в «Энциклопедии змей» происходит Французская Революция и священники, подобно жукам, прячутся по углам и сучат от страха высовывающимися из сутан черными лапками, в Зороастрийском Зеркале номер 4 начинается Иранская Революция, и оборванные злобные муллы, ворвавшись в музей, сначала разбивают неугодные Аллаху золотые горшки, а потом, одумавшись, осознают, что вырученное от продажи поп-арта богатство может накормить целый цветник голодных детей, и посему выставляют вокруг музея охрану и запрещают солдатам поднимать оставшиеся горшки на штыки!

В результате сто человек, каждый из которых купил десять горшков, остаются без уже оплаченного ими товара, и мой любовник, успевший просадить часть денег, бежит.

Мало того, что Революция запретила излишества вроде искусства и посадила на трон вместо шаха исступленный Ислам — она создала новый тонкий, или лучше сказать «утонченный», слой страждущих, которые неожиданно поняли, что мой любовник, продав им «одну десятую часть великого произведенья искусства», их просто надул.

Подделав начальную букву фамилии в паспорте, мой верный перс дурит иранские власти и, обуреваемый страхом преследования, попадает в Париж: с одной стороны его пытаются разыскать люди шаха, у которого он увел миллионы, а с другой стороны, на него точат зуб сто светских львов без горшков.

Мой любовник становится таким нервным и дерганым, что начинает напоминать себе своего безумного брата, которого он наконец навещает в дурдоме в живописном парижском предместье.

К его удивлению, сумасшедший дом на самом деле оказывается вполне приличным пансионатом, и ненормальными кажутся не пациенты, но персонал, потому что ухаживающие за «безумным» братом сиделки, обескураженные сильным сходством между ним и приехавшим из Персии родственником, вдруг заявляют, что мой любовник и есть его собственный брат и не хотят его выпускать!

Источник: https://fanread.ru/book/9924701/?page=63

Ссылка на основную публикацию