Сенека – о родах и видах: читать стих, текст стихотворения поэта классика

стихи о маме известных поэтов

Предлагаем вам лучшие стихи о маме известных поэтов , а так же рекомендуем стать участником социальной сети – “общество Поэтов”, если вы пишите свои стихи. Даже если вы уже публикуете стихи, рекомендуем размещать на нашем сайте,здесь вы найдете не только читателей,но и сможете находить друзей и общаться в другими молодыми или уже известными поэтами.

MAMA

Добра моя мать. Добра, сердечна.Приди к ней – увенчанный и увечный -делиться удачей, печаль скрывать -чайник согреет, обед поставит,выслушает, ночевать оставит:сама – на сундук, а гостям – кровать.Старенькая. Ведь видала виды,знала обманы, хулу, обиды.Но не пошло ей ученье впрок.Окна погасли. Фонарь погашен.

Только до позднего в комнате нашейтеплится радостный огонек.Это она над письмом склонилась.Не позабыла, не поленилась -пишет ответы во все края:кого – пожалеет, кого – поздравит,кого – подбодрит, а кого – поправит.Совесть людская. Мама моя.

Долго сидит она над тетрадкой,отодвигая седую прядку(дельная – рано ей на покой),глаз утомленных не закрывая,ближних и дальних обогреваясвоею лучистою добротой.Всех бы приветила, всех сдружила,всех бы знакомых переженила.

Всех бы людей за столом собрать,а самой оказаться – как будто!- лишней,сесть в уголок и оттуда неслышноза шумным праздником наблюдать.Мне бы с тобою все время ладить,все бы морщины твои разгладить.Может, затем и стихи пишу,что, сознавая мужскую силу,так, как у сердца меня носила,

в сердце своем я тебя ношу.

Ярослав Смеляков

***

МАТЬ

Она была исполнена печали,И между тем, как шумны и резвыТри отрока вокруг нее играли,Ее уста задумчиво шептали:«Несчастные! зачем родились вы?Пойдете вы дорогою прямоюИ вам судьбы своей не избежать!”Не омрачай веселья их тоскою,Не плачь над ними, мученица-мать!Но говори им с молодости ранней:Есть времена, есть целые века,В которые нет ничего желанней,

Прекраснее – тернового венка…

Николай Алексеевич Некрасов

***

МатьОна совсем немного опоздала,спеша с вокзала с пёстрым узелком.Ещё в распахнутые окна залавиднелось знамя с золотым древком,ещё на лестнице лежала хвоя,и звук литавр, казалось, не погас…Она прошла с дрожащей головою,в глухом платке, надвинутом до глаз.

Она прошла походкою незрячей,водя по стенам сморщенной рукой.И было страшно, что она не плачет,что взгляд такой горячий и сухой.Ещё при входе где-то, у калитки,узнала, верно, обо всём она.Ей отдали нехитрые пожиткии славные сыновьи ордена.

Потом старуха поднялась в палату, -мне до сих пор слышны её шаги, -и молчаливо раздала солдатамдомашние ржаные пироги.

Вероника Тушнова

***

Разлука

Все я делаю для мамы:Для нее играю гаммы,Для нее хожу к врачу,Математику учу.Все мальчишки в речку лезли,Я один сидел на пляже,Для нее после болезниНе купался в речке даже.

Для нее я мою руки,Ем какие-то морковки…Только мы теперь в разлуке,Мама в городе ПрилукиПятый день в командировке.

И сегодня целый вечерЧто-то мне заняться нечем!И наверно по привычкеИли, может быть, от скукиЯ кладу на место спичкиИ зачем-то мою руки.И звучат печально гаммы

В нашей комнате. Без мамы.

Агния Барто

***

МатериЯ помню спальню и лампадку,Игрушки, теплую кроваткуИ милый, кроткий голос твой:«Ангел-хранитель над тобой!»Ты перекрестишь, поцелуешь,Напомнишь мне, что он со мной,И верой в счастье очаруешь…Я помню, помню голос твой!Я помню ночь, тепло кроватки,Лампадку в сумраке углаИ тени от цепей лампадки…Не ты ли ангелом была?

Иван Бунин

***

МАТЬ

Тяжелое детство мне пало на долю:Из прихоти взятый чужою семьей,По темным углам я наплакался вволю,Изведав всю тяжесть подачки людской.Меня окружало довольство, лишенийНе знал я,- зато и любви я не знал,И в тихие ночи тревожных моленийНикто над кроваткой моей не шептал.Я рос одиноко…

я рос позабытым,Пугливым ребенком,- угрюмый, больной,С умом, не по-детски печалью развитым,И с чуткой, болезненно-чуткой душой…И стали слетать ко мне светлые грезы,И стали мне дивные речи шептать,И детские слезы, безвинные слезы,С ресниц моих тихо крылами свевать!..Ночь… В комнате душно…

Сквозь шторы струитсяТаинственный свет серебристой луны…Я глубже стараюсь в подушки зарыться,А сны надо мной уж, заветные сны!..Чу! Шорох шагов и шумящего платья…Несмелые звуки слышней и слышней…Вот тихое «здравствуй”, и чьи-то объятьяКольцом обвилися вкруг шеи моей!«Ты здесь, ты со мной, о моя дорогая,О милая мама!..

Ты снова пришла!Какие ж дары из далекого раяТы бедному сыну с собой принесла?Как в прошлые ночи, взяла ль ты с собоюС лугов его ярких, как день, мотыльков,Из рек его рыбок с цветной чешуею,Из пышных садов – ароматных плодов?Споешь ли ты райские песни мне снова?Расскажешь ли снова, как в блеске лучейИ в синих струях фимиама святогоТам носятся тени безгрешных людей?Как ангелы в полночь на землю слетаютИ бродят вокруг поселений людских,И чистые слезы молитв собираютИ нижут жемчужные нити из них?..Сегодня, родная, я стою награды,Сегодня – о, как ненавижу я их!-Опять они сердце мое без пощадыИзмучили злобой насмешек своих…Скорей же, скорей!..”И под тихие ласки,Обвеян блаженством нахлынувших грез,Я сладко смыкал утомленные глазки,

Прильнувши к подушке, намокшей от слез!..

Семен Яковлевич Надсон

***

МАМЕВ старом вальсе штраусовском впервыеМы услышали твой тихий зов,С той поры нам чужды все живыеИ отраден беглый бой часов.Мы, как ты, приветствуем закаты,Упиваясь близостью конца.Все, чем в лучший вечер мы богаты,Нам тобою вложено в сердца.

К детским снам клонясь неутомимо,(Без тебя лишь месяц в них глядел!)Ты вела своих малюток мимоГорькой жизни помыслов и дел.С ранних лет нам близок, кто печален,Скучен смех и чужд домашний кров…

Наш корабль не в добрый миг отчаленИ плывет по воле всех ветров!Все бледней лазурный остров — детство,Мы одни на палубе стоим.Видно грусть оставила в наследство

Ты, о мама, девочкам своим!

Марина Цветаева

***

Мама! глянь-ка из окошка – Знать, вчера недаром кошка Умывала нос: Грязи нет, весь двор одело, Посветлело, побелело –

Видно, есть мороз.

Не колючий, светло-синий По ветвям развешен иней – Погляди хоть ты! Словно кто-то тороватый Свежей, белой, пухлой ватой

Все убрал кусты.

А.Фет

***

Пахнет рыхлыми драченами,У порога в дежке квас,Над печурками точенымиТараканы лезут в паз.Вьется сажа над заслонкою,В печке нитки попелиц,А на лавке за солонкою -Шелуха сырых яиц.

Мать с ухватами не сладится,Нагибается низко,Старый кот к махотке крадетсяНа парное молоко.Квохчут куры беспокойныеНад оглоблями сохи,На дворе обедню стройнуюЗапевают петухи.

А в окне на сени скатые,От пугливой шумоты,Из углов щенки кудлатые

Заползают в хомуты.

Сергей Есенин

***

Заря окликает другую,Дымится овсяная гладь…Я вспомнил тебя, дорогую,Моя одряхлевшая мать.Как прежде ходя на пригорок,Костыль свой сжимая в руке,Ты смотришь на лунный опорок,Плывущий по сонной реке.И думаешь горько, я знаю,С тревогой и грустью большой,Что сын твой по отчему краюСовсем не болеет душой.

Потом ты идешь до погостаИ, в камень уставясь в упор,Вздыхаешь так нежно и простоЗа братьев моих и сестер.Пускай мы росли ножевые,А сестры росли, как май,Ты все же глаза живыеПечально не подымай.Довольно скорбеть! Довольно!И время тебе подсмотреть,Что яблоне тоже больноТерять своих листьев медь.

Ведь радость бывает редко,Как вешняя звень поутру,И мне – чем сгнивать на ветках –

Уж лучше сгореть на ветру.

Сергей Есенин

***

Письмо матери

Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет! Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет.

Пишут мне, что ты, тая тревогу, Загрустила шибко обо мне, Что ты часто xодишь на дорогу

В старомодном ветxом шушуне.

И тебе в вечернем синем мраке Часто видится одно и то ж: Будто кто-то мне в кабацкой драке

Саданул под сердце финский нож.

Ничего, родная! Успокойся. Это только тягостная бредь. Не такой уж горький я пропойца,

Чтоб, тебя не видя, умереть.

Я по-прежнему такой же нежный И мечтаю только лишь о том, Чтоб скорее от тоски мятежной

Воротиться в низенький наш дом.

Я вернусь, когда раскинет ветви По-весеннему наш белый сад. Только ты меня уж на рассвете

Не буди, как восемь лет назад.

Не буди того, что отмечалось, Не волнуй того, что не сбылось,- Слишком раннюю утрату и усталость

Испытать мне в жизни привелось.

И молиться не учи меня. Не надо! К старому возврата больше нет. Ты одна мне помощь и отрада,

Ты одна мне несказанный свет.

Так забудь же про свою тревогу, Не грусти так шибко обо мне. Не xоди так часто на дорогу

В старомодном ветxом шушуне.

С.Есенин

***

Я маму люблю

Мне мама приносит Игрушки, конфеты, Но маму люблю я Совсем не за это. Веселые песни Она напевает, Нам скучно вдвоем Никогда не бывает. Я ей открываю Свои все секреты. Но маму люблю я Не только за это. Люблю свою маму, Скажу я вам прямо, Ну просто за то,

Что она моя мама!

Л.Давыдова

***

Поговори со мною мамаДавно ли песни ты мне пела,Над колыбелью наклонясь.Но время птицей пролетело,И в детство нить оборвалась.

Поговори со мною, мама,О чем-нибудь поговори,До звездной полночи до самой —Мне снова детство подари.Доволен я своей судьбою,Немалый в жизни пройден путь.Но очень хочется пороюМне снова в детство заглянуть.

Минуты сказочные этиНавек оставлю в сердце я.Дороже всех наград на светеМне песня тихая твоя.

Виктор Гин

***

Чем пахнет мама

По субботам духами Пахнет мамин наряд, Так идут они маме –

И духи, и театр.

В воскресенье – блинами, Завтрак – вот он, готов! Так подходит он маме,

Этот запах блинов.

В понедельник – делами Сразу дом наш пропах, Так подходит он маме –

Этот запах бумаг.

Но скажу, между нами, По секрету скажу: Я родной своей маме

Больше всех подхожу!

О.Бондур

***

О вера наших матерей,Вовек не знающая меры,Святая, трепетная вераВ нас, подрастающих детей,Её, как свет в березняке,Не вытравит ничто на свете:Ни единицы в дневнике,Ни злые жалобы соседей.

Уж матери — такой народ –Вздохнут,Нас долгим взглядом смеря:Пусть перебесятся, пройдет,И снова верят, верят, верят.Как верят матери одниВзыскательно и терпеливо.И — не крикливые — ониНе почитают это дивом.

И просто нипочем годаИх вере, трепетной и нежной,Вот только мы-то не всегдаОправдываем их надежды.

Виктор Коротаев

***

Ну что ты не спишь и все ждешь упрямо?Не надо. Тревоги свои забудь.Мне ведь уже не шестнадцать, мама!Мне больше! И в этом, пожалуй, суть.Я знаю, уж так повелось на свете,И даже предчувствую твой ответ,Что дети всегда для матери дети,Пускай им хоть двадцать, хоть тридцать летИ все же с годами былые средстваКак-то меняться уже должны.

И прежний надзор и контроль, как в детстве,Уже обидны и не нужны.Ведь есть же, ну, личное очень что-то!Когда ж заставляют: скажи да скажи! -То этим нередко помимо охотыТебя вынуждают прибегнуть к лжи.Родная моя, не смотри устало!Любовь наша крепче еще теперь.

Ну разве ты плохо меня воспитала?Верь мне, пожалуйста, очень верь!И в страхе пусть сердце твое не бьется,Ведь я по-глупому не влюблюсь,Не выйду навстречу кому придется,С дурной компанией не свяжусь.И не полезу куда-то в яму,Коль повстречаю в пути беду,Я тотчас приду за советом, мама,Сразу почувствую и приду.

Когда-то же надо ведь быть смелее,А если порой поступлю не так,Ну что ж, значит буду потом умнее,И лучше синяк, чем стеклянный колпак.Дай твои руки расцеловать,Самые добрые в целом свете.Не надо, мама, меня ревновать,Дети, они же не вечно дети!И ты не сиди у окна упрямо,Готовя в душе за вопросом вопрос.Мне ведь уже не шестнадцать, мама.Пойми.

И взгляни на меня всерьез.Прошу тебя: выбрось из сердца грусть,И пусть тревога тебя не точит.Не бойся, родная. Я скоро вернусь!

Спи, мама. Спи крепко. Спокойной ночи!

Эдуард Асадов

***

ПИСЬМО С ФРОНТА

Мама! Тебе эти строки пишу я,Тебе посылаю сыновний привет,Тебя вспоминаю, такую родную,Такую хорошую – слов даже нет!Читаешь письмо ты, а видишь мальчишку,Немного лентяя и вечно не в срокБегущего утром с портфелем под мышкой,Свистя беззаботно, на первый урок.

Грустила ты, если мне физик, бывало,Суровою двойкой дневник «украшал”,Гордилась, когда я под сводами залаСтихи свои с жаром ребятам читал.Мы были беспечными, глупыми были,Мы все, что имели, не очень ценили,А поняли, может, лишь тут, на войне:Приятели, книжки, московские споры -Все – сказка, все в дымке, как снежные горы…Пусть так, возвратимся – оценим вдвойне!Сейчас передышка.

Сойдясь у опушки,Застыли орудья, как стадо слонов,И где-то по-мирному в гуще лесов,Как в детстве, мне слышится голос кукушки…За жизнь, за тебя, за родные краяИду я навстречу свинцовому ветру.

И пусть между нами сейчас километры -Ты здесь, ты со мною, родная моя!В холодной ночи, под неласковым небом,Склонившись, мне тихую песню поешьИ вместе со мною к далеким победамСолдатской дорогой незримо идешь.И чем бы в пути мне война ни грозила,Ты знай, я не сдамся, покуда дышу!Я знаю, что ты меня благословила,

И утром, не дрогнув, я в бой ухожу!

Эдуард Асадов

***

МатьПриходит старость. С ней не так легкоНам справиться, и мы уже не дети.И наша юность где-то далеко,Как будто даже на другой планете.И кажутся каким-то дальним сномКартинки из «Руслана и Людмилы»,Деревья сада, двухэтажный домИ женский образ — бесконечно милый.

Что может быть чудесней слова: мать?О, сколько губ, трепещущих и нежных,Не уставали матери шептатьО самых первых чувствах белоснежных.О, сколько слов, горячих, как огонь,Жгли щеки детские и днем и ночью.Их не собрать теперь в одну ладонь.И не увидеть никогда воочию.

Любимая, не уходи… Постой!Ты для меня всегда была святыней.И на пути, завещанном тобой,Как в раннем детстве, я стою поныне.Вот почему я этот мир люблю,Овеянный воспоминаньем детства.

Вот почему я подошел к КремлюВ семнадцатом году с открытым сердцем,Как подходил я к матери младенцем.

Рюрик Ивнев

Источник: http://vpoetah.ru/stihi-o-mame-izvestnyh-poetov

Сенека – О родах и видах: читать стих, текст стихотворения поэта классика на РуСтих

Луцилия приветствует Сенека! Поговорим про скудость языка И о предметах, что в библиотеке

Ты не найдешь уже… или, пока.

Возьмем, к примеру, гнусных насекомых, Что по лесам преследуют наш скот: «Оистрос» или «овод» нам знакомо?

В Вергилии то слово кто найдет?

Опять Вергилий — «спор решить железом», Известно было с очень давних пор… Простое слово стало бесполезным,

Мы говорим, что «разрешаем спор».

В моих цитатах нет благоговенья, Не мыслю и ученость изливать. Слог Акция и Энния — в забвеньи,

И «Энеиду» стали забывать.

Ты спросишь: Для чего нам предисловье? Куда влечет суждение мое? — Хочу, чтоб ты, возможно благосклонно,

Услышал это слово: Бытие…

Ручаюсь вечной славой Цицерона… Новее?- Поручится Фабиан… Оно — в основе всякого закона

Природы, дар разумного в нем дан.

Есть слово, не звучащее в латыни: «То он». Простое слово, только слог. Глаголом заменяем его ныне,

«Синоним» «то, что есть» — по смыслу плох…

Платон все различал в шести значеньях, Я перечислю… Прежде поясню: Есть — род, есть — вид, и в умозаключеньях

К первоначалу мысли погоню.

И род, и вид — единой нитью свиты. Что человек? Известно — это вид. И лошадь, и собака — тоже виды…

А общий род? — В «животном» он развит.

Есть у медали сторона вторая — В растениях заключена душа: То, что «живет, а после умирает»

Имеет душу… может и дышать…

«Одушевленность» — это свойство тела, В животных и растеньях это есть. А камни? Здесь любой заключит смело:

В них нет души, как глубоко ни лезть.

Но, что есть выше, чем душа и тело? И что объединяет их вдвоем?- Я обозначил (что еще мог сделать?)

Все это «нечто» словом «бытие».

В нем заключен древнейший и первейший, И самый общий изо всех родов. Все остальное: люди или вещи,

Не избегают видовых следов.

Все расы и народы — только «виды», И Цицерон, Лукреций — тоже «вид» (Пусть лаврами последние увиты,

И, как бы ни был кто-то сановит).

Теперь начнем деленье от начала: Есть бытие — без тела или с ним, Нет третьего. Представь, что б означало:

«Почти что бестелесный аноним»?

Делю тела: с душою и без оной… Те, что с душой — с корнями или без… Живут растенья по своим законам,

Хотя нам кажется, что видим лес.

Животных видов на Земле несметно… Ты спросишь: как их можно поделить? — Я различаю — смертных и бессмертных,

А далее?- К чему нам воду лить?

У стоиков род высший — это «нечто», Включая то, чего в природе нет — Гигантов и кентавров нет, конечно,

Есть только образ, духа слабый след.

Вернемся же к наследию Платона… В нем высшее — «понятие вообще»: «Животного» никто не слышал стонов,

Лишь виды оставляют чувствам щель.

Второе — что возвышено над прочим: «Поэт» — не просто знающий размер… И греки, что мозги всем не морочить,

Считали, что «Поэт» один — Гомер.

Есть третий род — все то, что существует, Но в зрения пределах не дано (Идеи, как Платон их именует),

Есть эталон для подражанья, но…

Я поясню, добавив толкованье: Представь, что я писал бы твой портрет, Я б выразил лица очарованье

(идею), сохранив на сотни лет.

Четвертое здесь — elsoe…это — тонкость (Вини Платона, мне укора нет…) Пример искусства ясен и ребенку:

Модель — идея, elsoe — сам портрет.

Род пятый очень прост для разрешенья: Предметы и животные — всё в нём. Шестой — включает вещи-отношенья:

Пространство, время, в коих мы живём.

Все, что мы видим или осязаем, Платон не относил к числу вещей: Все это прибывает, убывает…

И нет здесь неизменного вообще.

«Мы входим, но войти не можем дважды В один и тот же водяной поток.» И смерть приходит к каждому однажды,

Как наш последний жизненный итог.

Ты спросишь: Что за польза в этих классах?- Поэт устало выглянул в окно, И, вдруг увидел в нем… крыло Пегаса…

Без отдыха творить нам не дано.

Хочу я обратить любое знанье На пользу. Что мне может дать Платон? В его «идеях» — повод для признанья:

Я вижу в окружающем «ничто».

Все существует лишь в воображеньи, Непрочное, как сказанный нам слог… Дорога духа — в истинном движеньи

К бессмертному, как заповедал Бог.

Ничто не вечно, вечен лишь Властитель. Кто не поймет — у бренного в силках. Поэтому — хотите, не хотите ль:

Материя живет в Его руках.

И наше провидение, быть может, Немного удлинит для тела срок, Для тех, кто смог бы (труд довольно сложен),

Обуздувать и подчинять порок.

Платон, что был рожден «широкоплечим», Во всем старался мерой дорожить: Воздержностью своею, больше нечем,

Смог до глубокой старости дожить.

Он умер в тот же день, когда родился, Проживши девять раз по девять лет. Жрецов персидских жертвой наградился,

Увидевших в нем жребий — выше нет.

Коль старость превращается в кручину, Ее закончить — путь весьма простой… Лишь пьяница осушит дно кувшина,

С вином вливая горечи отстой.

Но, если тело не выносит службы, Не лучше ль дать свободу для души? И, сделать это чуть пораньше нужно,

Хотя, конечно, незачем спешить.

Прошу меня не слушать против воли, Но, на досуге, взвесь мои слова: Раз тело одряхлело поневоле,

Его покинуть дух обрел права.

Не побегу я к смерти от болезни, Что лечится, не трогая души… Но, постоянство боли бесполезно

Терпеть…Уж лучше — с жизнью сокрушить.

Письмо закончу, как и жизнь, поверьте: Скажу друзьям: Будь мудр и будь здоров!- Прочтешь охотней, чем слова о смерти?- Скажу при жизни то же:

Будь здоров.

Как читать заумные стихотворения

Два филолога учат понимать заумь, разбирая два стихотворения — Василия Каменского и Велимира Хлебникова

Подготовили Марина Акимова, Евгений Прощин

Василий Каменский
«Полет Васи Каменского на аэроплане в Варшаве»

«Полет Васи Каменского на аэроплане в Варшаве» из сборника «Танго с коровами. Железобетонные поэмы».

Москва, 1914 год

Заумь чаще всего связывают с поэтической фонетикой, но «железобетонные поэмы» Василия Каменского представляют собой наглядный во всех смыслах пример взаимодействия зауми с поэзией визуальной.

Строго говоря, Каменский и есть один из родоначальников визуальной поэзии в России, его книга «Танго с коровами», выпущенная в 1914 году, — явление знаковое.

Надо учитывать, что визуальная поэзия, как она понимается в XX веке, это не просто фигурные стихи, внешний вид которых связан с главным образом произведения. Визуальность — это борьба с линейностью текста и за вариативность его прочтения — точнее, разночтения. В «железобетонной поэме» «Полет Васи Каменского на аэроплане в Варшаве» это сделано декларативно.

Перед нами текст, в котором объем строк планомерно увеличивается сверху вниз, достигая максимума к названию текста. Постепенно увеличивается и размер шрифтов, которыми набрана поэма.

Лишь дойдя до последней строки, мы получаем ключ к прочтению текста — читать снизу вверх.

И только теперь (после возможного первого «правильного прочтения») становится ясен замысел автора: текст всем своим видом имитирует подготовку аэроплана к полету, подъем в воздух и постепенный набор высоты, что, соответственно, дублируется его содержанием.

Однако истинный эстетический эффект заключен совсем в другом. По мере «набора высоты» Каменский все больше использует тот прием, который Алексей Кручёных назвал бы «сдвигом».

С каждой новой строкой автор снова и снова — и намеренно — «ошибается» в целостности и длине более-менее «нормальных» слов, что затрудняет восприятие текста.

Мы снова наблюдаем эффект двойного чтения (как и в случае с восприятием всего произведения, которое вынужденно читается сначала в «неправильном» порядке, а потом наоборот): чем выше строка, тем меньше шрифт и все более резкие «сдвиги», как бы разрезающие слова и склеивающие их в новые единства («ви раж кс олнцу яр ны»).

Разбирая и пересобирая лексику и грамматику, Каменский, конечно же, отталкивается от возможного двойного понимания текста, заложенного в его названии. Полет можно представить как глазами самого авиатора, так и с точки зрения тех, кто остается на земле.

Визуально текст тяготеет ко второй интерпретации, но использование «сдвига» позволяет обнаружить более своеобразную оптику внутри поэмы. Нарастание зауми в тексте связано с переживаниями и ощущениями авиатора, которые подчас не передашь обычными словами.

В конце концов было бы странно, если бы Каменский не намекнул на почти абсолютно новаторский ракурс взгляда сверху вниз, из‑под облаков на землю (в русской поэзии едва ли не впервые этот ракурс встречается в «Ангеле» Лермонтова, но подхвачен он только в XX веке).

Показательно также, что наиболее «заумная» часть текста связана с образом существенной высоты, на которую взобрался аэроплан: i ю ю зз ензу чу ть ещ тум анито альн аейтам

Эту — завершающую — часть поэмы тоже можно прочитать как минимум двумя способами. Во-первых, в отличие от «тихой песни» Лермонтова это громкая механическая сюита неба: авиатора сопровождает не гармония сфер, а громкий рев мотора, что выражено звукоподражанием (ензу зз ю ю).

Во-вторых, поэма вызывающе симметрична. Это проще всего связать с симметрией крыльев аэроплана, который, поднимаясь вверх, зрительно уменьшается в размере (то есть он изображен в «живописном» стихотворении не в один момент, а в движении).

Но ничто не мешает увидеть в нарастании зауми (при уменьшении объема строк) совершенно другой ракурс: по мере поднятия в воздух то, что остается внизу, постепенно перестает различаться, превращается в подобие формалистской кубистической живописи, аналогом которой в поэзии часто выступает именно заумь (вспомним текст Хлебникова про «бобэоби», где средствами зауми представлен кубистический портрет лица).

На абсолютной высоте, в последней «первой» строке обнаруживается всего одна буква («i»). В этой букве — как все указанные версии прочтения текста, так и новые. Это и аэроплан высоко в воздухе, и, допустим, аэродром далеко внизу. Однако данная буква дает целых две строки сама по себе: «ı» и «.».

Вопреки представлению, что заумь есть предел, Каменский умудряется в самой верхней «точке» (в прямом ее смысле) текста воплотить своеобразную символику двуплановости всего текста. Точка есть и типографский знак, и аэроплан высоко в небе, и конец предложения, и неверное «правильное начало» текста.

Она принадлежит и поэзии, и живописи; это самый эмблематический элемент всего текста, обозначающий его двойственную знаковую природу.

Таким образом, искусно вплетая принципы зауми в свою «железобетонную поэму», Василий Каменский одним из первых совершает переход от проблематики «художественного произведения» к концептуальности «арт‑объекта».

Ему мало простой антитезы «умное vs.

заумное»: Каменский рассматривает заумь в контексте авангардистской версии «синтеза искусств» как плодотворного взаимодействия текстового и визуального, предвосхищая тем самым многие разработки середины и второй половины XX века.

Евгений Прощин, кандидат филологических наук, доцент кафедры русской литературы филологического факультета ННГУ, куратор регионального поэтического проекта «Нижегородская волна», поэт

Велимир Хлебников
«Сияющая вольза…»

Сияющая вольза Желаемых ресниц И ласковая дольза Ласкающих десниц. Чезори голубые И нрови своенравия. О, мраво! Моя моролева, На озере синем — мороль. Ничтрусы — туда! Где плачет зороль.

1917

При спокойном и вдумчивом отношении к Хлебникову начинаешь соглашаться с тем, что «„непонятность“ Хлебникова сильно преувеличена. Это одна из репутаций, созданных огульно. Большей частью он совершенно понятен» (Владимир Марков).

Примерно о том же писал Юрий Тынянов: «Те, кто говорят о „бессмыслице“ Хлебникова, должны пересмотреть этот вопрос. Это не бессмыслица, а новая семантическая система». Важнейшей частью этой системы является огромное количество новых слов (неологизмов), сотворенных поэтом.

Хлебников создавал слова по определенным правилам, и если их знать, можно приблизиться и к пониманию его текстов.

Хлебников объяснял: «Есть красивое слово «огниво». Огниво взял в руки и назвал: вселенниво». Если огниво — то, чем высекают огонь, то вселенниво — то, что порождает Вселенную, а, например, «зливо — то, чѣмъ рождаютъ (высѣкаютъ) злобу».

Если язык сам не создал какого-то слова, его создавал Хлебников, часто пользуясь теми же словообразовательными рычагами. В одних случаях они были присущи русскому языку, как здесь: суффикс -ив- со значением «орудия действия» использован для называния новых инструментов.

В других случаях поэт применял собственную суффиксацию (квазификсы), переразлагая слова и выделяя в них иные, чем принято в языке, приставки, корни, суффиксы и окончания. Так произошло в нашем стихотворении со словами вольза и дольза.

Соединив их в одном тексте, да еще и рифмой, поэт сам, как выразился Роман Якобсон, «облегчил» нам «усвоение»: они ассоциируются со словом «польза», в котором, надо думать, Хлебников выделял квазификс -з-(а) и комбинировал его с корнями «вол-я» и «дол-я».

В результате «слово получает как бы новую звуковую характеристику, значение зыблется, слово воспринимается как знакомец с внезапно незнакомым лицом или как незнакомец, в котором угадывается что-то знакомое» (Р. Якобсон).

Нетрудно заметить, однако, что вольза и дольза отличаются от пользы всего одной начальной буквой.

Именно так это воспринимал и описывал сам Хлебников: «Заменив в старом слове один звук другим, мы сразу создаем путь из одной долины языка в другую и, как путейцы, пролагаем пути сообщения в стране слов через хребты языкового молчания», — писал он в статье «Наша основа» (1919).

Как мы понимаем, букву надо было при этом поменять так, чтобы внутри старого слова заиграл бы иной, но все-таки узнаваемый корень. Поэтому подобный вид словотворчества Хлебников называл «скорнением».

Соотнося вользу и дользу, с одной стороны, с пользой как с моделью, а с другой — с волей и долей (= судьбой), Рональд Вроон так трактовал первые четыре строки: «Воля и доля сообщают пользу соблазнительнице с ее желаемыми ресницами и ласкающими руками» (перевод Бориса Успенского). Эта интерпретация оставалась, по существу, единственной вплоть до недавнего времени, когда Успенский предложил соотносить вользу не с волей, а с волглый, влажный, а дользу — не с долей, а с долгий. Выходило, что в стихотворении речь идет о влажных ресницах и долгих ласкающих прикосновениях рук [Р. Вроон еще удивлялся, почему обе руки правые, десницы (церк.-слав. — «правая рука»). Успенский же возражал, что десницы здесь значат просто «руки». Может быть, это и справедливо; заметим, что и две правые руки — не проблема, когда речь идет о двух персонажах].

Так же, путем замены начальных букв и выявлением нового корня, образованы слова нрови, мороль, моролева и зороль. Нрови — это брови, в которых проявляется некий норов, нрав, характер, а именно: своенравие, как мотивирует сам поэт. Мороля и моролеву даже первоклассник легко соотносит с королем и королевой. На них тень смерти: корень мор- (мер-/мр-).

Здесь приходится привести, как это делают все комментаторы этого стихотворения, выкладки Хлебникова из его «Вступительного словарика односложных слов» (1915): «Мра — смертоносно; я умираю, небытие», откуда «мороль». Основываясь на значении корня мор-, Р.

Вроон понимал мороля и моролеву как короля и королеву смерти, а Успенский говорил о смертельной опасности, в которой находится королева. Мне ближе последняя точка зрения, потому что О мраво! Моя моролева говорится с восторгом, а не с отвращением или ужасом, и моролева мила герою, находится на его стороне.

Она моя — не потому ли она и моролева? И он не потому ли мороль? Если и таится здесь смерть, то как вечная спутница страсти: Хлебников думал о парадоксальном сочетании Лады и Мора и в «Пире во время чумы» Пушкина, и в «Демоне» Лермонтова, приводя строку Смертельный яд его лобзанья. Такие параллели, впрочем, не кажутся обязательными.

Лучше, может быть, обратить внимание на неожиданное внедрение начального звука м в звуковую палитру стихотворения, до того определяемую повторами согласных з, л и р? Ведь именно начальное м ведет за собой и мраво, и мою моролеву, и мороля.

Мраво — не совсем понятно, чтó это, существительное (как любево или дружево), наречие (как красиво, тоскливо), краткое прилагательное (как кроваво) или междометие (как право, браво) — приходит вслед за нрови своенравия, поэтому и соотносится прежде всего с несуществующим в литературном языке, но имеющимся в языке Хлебникова словом нраво, существительным от нравиться. Тогда мраво, возможно, значит «то, что нравится мне».

Зороль — тот, кто зрит: односложное зра в языке Хлебникова значило «ясно, я вижу; свет», отсюда и зороль (из того же «Словарика» 1915 года). Думаю, поэт здесь так характеризует самого себя — и вполне объективно.

Его сестра, художница Вера Хлебникова, вспоминала: «Он был великим наблюдателем, от него, на вид равнодушного и безразличного ко всему окружающему, ничто не ускользало: никакой звук бытия, никакой духовный излом». Тынянов констатировал: «Хлебников был новым зрением».

Кроме того, нужно не забывать, что Хлебников однажды был избран королем поэтов и называл себя также королем времени.

Зороль плачет. Слезы препятствуют зрению, мешают выполнять основное предназначение, поэтому герой зовет на помощь ничьтрусов, то есть ничего не боящихся (в первой публикации слово печаталось раздельно, в два слова: ничь трусы).

Из неологизмов данного стихотворения осталось прокомментировать слово чезори. Оно образовано не морфологическим способом, а несколько «заумно». Примерно с 1908–1909 годов поэт ищет значения отдельных звуков (фонем) для своего «звездного языка».

В заметке «Рычаг чаши» (1916) он собирает разные слова, начинающиеся на букву ч, и находит, что все они обозначают либо обувь, либо сосуд, либо одежду (чёботы, чашка, чулок), значит, Ч само по себе означает «одно тело, закованное пустотой другого; это пустые, полые тела.

В своей пустоте заключающие другие». В статье «Наша основа» поэт говорит, что любую обувь «ясно и просто» можно назвать Че ноги, любую чашку — Че воды, и так далее. Таким образом, чезори — это оболочка для взора, то есть глаза.

Перед нами портрет: ресницы, брови, взоры, руки — все это дано в действии, как и в другом, более известном портрете «Бобэоби пелись губы…». Важно, что в1917 году Хлебников написал еще один в чем-то схожий с комментируемым портрет «Крикудри то криволосы…

» (оба текста соотносили Наталья Перцова и Борис Успенский), где есть сочетание чезори голубые, дольза и где все описание названо виденьем мракаря. Это позволяет интерпретировать и наш портрет как видение или мечту.

Пока мы искали смысл необычных слов, мы переживали и их звуковое оформление, и процесс возникновения значений, однако сам предмет наименования от нас ускользал. Этот эффект подметил у Хлебникова еще Якобсон.

Одно слово создается, другое разрушается, и мы никогда не можем быть уверены в своей интерпретации.

По-видимому, иногда Хлебников и сам хотел добиться такого эффекта: «Слова особенно сильны, — говорил он в 1913 году, — когда они имеют два смысла, когда они живые глаза для тайны и через слюду обыденного смысла просвечивает второй смысл…»

Для прояснения тайны нужно все-таки выйти за пределы текста и обратиться к биографии поэта. «Произведения Хлебникова — это мозаика его биографии», — предупреждал его друг, поэт Дмитрий Петровский. В своих воспоминаниях он привел письмо Хлебникова к нему от апреля 1916 года: «Король в темнице, король томится.

В пеший полк девяносто третий, я погиб, как гибнут дети, адрес: Царицын, 93-й зап. пех. полк, вторая рота, Виктору Владимировичу Хлебникову». Это письмо является в некотором роде ключом к разбираемому стихотворению, как это уже выяснили комментаторы. Здесь Хлебников прямо называет себя королем (ср.

зороль), говорит, что находится в смертельной опасности (я погиб, ср. мороль), и сообщает, в каком положении он оказался: пехотный полк и проч. Действительно, 8 апреля 1916 года Хлебников в Астрахани был призван на военную службу и определен в указанный полк, который находился в Царицыне.

Эти обстоятельства он воспринимал как настоящую катастрофу, посвятил этим переживаниям не одно стихотворение и не одно письмо и просил знакомых, в частности Николая Кульбина, вызволить его из пехотной «чесоточной команды».

Итак, понятно, отчего плачет зороль и каких ничьтрусов он зовет: своих друзей по «государству времен», «председателей земного шара», творян новой поэзии.