Стихи беллы ахмадулиной о жизни: читать жизненные стихотворения

Стихи про жизнь Ахмадулиной Беллы читать на сайте ProStih.ru

1

…И я спала все прошлые векасветло и тихо в глубине природы.В сырой земле, черней черновика,

души моей лишь намечались всходы.

Прекрасна мысль — их поливать водой!Мой стебелек, желающий прибавки,вытягивать магнитною звездой-

поторопитесь, прадеды, прабабки!

Читатель милый, поиграй со мной!Мы два столетья вспомним в этих играх.Представь себе: стоит к тебе спиной

мой дальний предок, непреклонный Игрек.

Лицо его пустынно, как пустырь,не улыбнется, слова не проронит.Всех сыновей он по миру пустил,

и дочери он монастырь пророчит.

Я говорю ему:— Старик дурной!Твой лютый гнев чья доброта поправит?Я б разминуться предпочла с тобой,

но все ж ты мне в какой-то мере прадед.

В унылой келье дочь губить не смей!Ведь, если ты не сжалишься над нею,как много жизней сгинет вместе с вей,

и я тогда родиться не сумею!

Он удивлен и говорит:— Чур, чур!Ты кто?Рассейся, слабая туманность! —Я говорю:— Я — нечто.Я — чуть-чуть,

грядущей жизни маленькая малость.

И нет меня. Но как хочу я быть!Дождусь ли дня, когда мой первый возгласопустошит гортань, чтоб пригубить,о жизнь, твой острый, бьющий

в ноздри воздух?

Возражение Игрека:

— Не дождешься, шиш! И в томя клянусь кривым котом,приоткрывшим глаз зловещий,худобой вороны вещей,крылья вскинувшей крестом,жабой, в тине разомлевшей,смертью, тело одолевшей,белизной ее белейшей

на кладбище роковом.

Примечание автора:

Между прочим, я дождусь,в чем торжественно клянусьжизнью вечной, влагой вешней,каждой веточкой расцветшей,зверем, деревом, жукоми высоким животомтой прекрасной, первой встречной,женщины добросердечной,полной тайны бесконечной,

н красавицы притом.

— Помолчи. Я — вечный Игрек.Безрассудна речь твоя,Пусть я изверг, пусть я ирод,я-то — есть, а нет — тебя.И не будет! Как не будетс дочерью моей греха.Как усопших не разбудитвосклицанье петуха.Холод мой твой пыл остудит.

Не бывать тебе! Ха-ха.

2

Каков мерзавец! Пусть он держит речь.Нет полномочий у его злодейства,чтоб тесноту природы уберечь

от новизны грядущего младенца.

Пускай договорит он до конца,простак недобрый, так и не прознавший,что уж слетают с отчего крыльца

два локотка, два крылышка прозрачных.

Ах, итальянка, девочка, пра-пра-прабабушка! Неправедны, да правыпоправшие все правила добра,

любви твоей, проступки и забавы.

Поникни удрученной головой!Поверь лгуну! Не промедляй сомненья!Не он, а я, я — искуситель твой,

затем, что алчу я возникновенья.

Спаси меня! Не плачь и не тяни!Отдай себя на эту злую милость!Отсутствуя в таинственной тени,

небытием моим я утомилась.

И там, в моей дожизни неживой,смертельного я натерпелась страху,пока тебя учил родитель твой:

«Не смей! Не знай!» — и по щекам с размаху.

На волоске вишу! А вдруг твердаокажется науки той твердыня?И все. Привет. Не быть мне ни-ко-гда.

Но, милая, ты знала, что творила,

когда в окно, в темно, в полночный садты канула давно, неосторожно.А он — так глуп, так мил и так усат,

что, право, невозможно… невозможно…

Благословляю в райском том садуи дерева, и яблоки, и змия,и ту беду, бог весть в каком году,

и грешницу по имени Мария.

Да здравствует твой слабый, чистый следи дальновидный подвиг той ошибки!Вернется через полтораста лет

к моим губам прилив твоей улыбки.

Но беговым суровым облакамне жалуйся! Вот вырастет твой мальчик —наплачешься. Он вступит в балаган.

Он обезьяну купит. Он — шарманщик.

Прощай же! Он прощается с тобой,и я прощусь. Прости нас, итальянка!Мне нравится шарманщик молодой.

и обезьянка не чужда таланта.

Песенка шарманщика:

В саду личинкавыжить старается.Санта Лючия,

мне это нравится!

Горсточка мусора-тяжесть кармана.Здравствуйте, музыка

и обезьяна!

Милая Генуянянчила мальчика,думала — гения,

вышло — шарманщика!

Если нас улицапеть обязала,пой, моя умница,

пой, обезьяна!

Сколько народу)Мы с тобой — невидаль.Стража, как воду,

ловит нас неводом.

Добрые люди,в гуще базарной,ах, как вам любы

мы с обезьяной!

Хочется мускуламв дали летящиеринуться с музыкой,

спрятанной в ящике.

Ах, есть причина,всему причина,Са-а-нта-а Лю-у-чия,

Санта-а Люч-ия!

3

Уж я не знаю, что его влекло:корысть, иль блажь, иль зов любви неблизкой,но некогда в российское село —

ура, ура! — шут прибыл италийский.

А кстати, хороша бы я была,когда бы он не прибыл, не прокрался.И солнцем ты, Италия, светла,

и морем ты, Италия, прекрасна.

Но, будь добра, шарманщику не снись,так властен в нем зов твоего соблазна,так влажен образ твой между ресниц.

что он — о, ужас! — в дальний путь собрался.

Не отпускай его, земля моя!Будь он неладен, странник одержимый!В конце концов он доведет меня,

что я рожусь вне родины родимой.

Еще мне только не хватало: ждатьсебя так долго в нетях нелюдимых,мужчин и женщин стольких утруждать

рожденьем предков, мне необходимых,

и не рождаться столько лет подряд, —рожусь ли? — все игра орла и решки, —и вот непоправимо, невпопад,

в чужой земле, под звуки чуждой речи,

вдруг появиться для житья-бытья.Спасибо. Нет. Мне не подходит это.Во-первых, я — тогда уже не я.

что очень усложняет суть предмета.

Но, если б даже, чтобы стать не мной,а кем-то, был мне гнусный пропуск выдан, —все ж не хочу свершить в земле иной

мой первый вдох и мой последний выдох.

Там и останусь, где душе моейсулили жизнь, безжизньем истомилии бросили на произвол теней

в домарксовом, нематерьяльном мире.

Но я шучу. Предупредить решусь:отвергнув бремя немощи досадной,во что бы то ни стало я рожусьв своей земле, в апреле, в день десятый.…Итак, сто двадцать восемь лет назад

в России остается мой шарманщик.

4

Одновременно нужен азиат,
что нищенствует где-то и шаманит.

Он пригодится только через век.Пока ж — пускай он по задворкам ходит,старье берет или вершит набег,

пускай вообще он делает, что хочет.

Он в узкоглазом племени своемтак узкоглаз, что все давались диву,когда он шел, черно кося зрачком,

большой ноздрей принюхиваясь к дыму.

Он нищ и гол, а все ж ему хвала!Он сыт ничем, живет нигде, но рядом-его меньшой сынок Ахмадулла,

как солнышком, сияет желтым задом.

Сияй, играй, мой друг Ахмадулла,расти скорей, гляди продолговато.А дальше так пойдут твои дела:

твой сын Валей будет отцом Ахата.

Ахатовной мне быть наверняка,явиться в мир, как с привязи сорваться,и усеченной полумглой зрачка

все ж выразить открытый взор славянства.

Вольное изложение татарской песни:

Мне скакать, мне в степи озираться,разорять караваны во мгле.Незапамятный дух азиатства

тяжело колобродит во мне.

Мы в костре угольки шуровали.Как врага, я ловил ее в плен.Как тесно облегли шаровары

золотые мечети колен!

Быстроту этих глаз, чуть косивших,я, как птиц, целовал на лету.Семью семь ее черных косичек

обратил я в одну темноту.

В поле — пахарь, а в воинстве — воинбудет тот, в ком воскреснет мой прах.Средь живых-прав навеки, кто волен,

средь умерших — бессмертен, кто прав.

Эге-гей! Эта жизнь неизбывна!Как свежо мне в ее ширине!И ликует, и свищет зазывно,

и трясет бородой шурале.

5

Меж тем шарманщик странно пораженлицом рябым, косицею железной:чуть голубой, как сабля из ножон,

дворяночкой худой и бесполезной.

Бедняжечка, она несла к венцулба узенького детскую прыщавость,которая была ей так к лицу

и за которую ей все прощалось.

А далее все шло само собой:сближались лица, упадали руки,и в сумерках губернии глухой

старели дети, подрастали внуки.

Церквушкой бедной перекрещена,упрощена полями да степями,уже по-русски, ударяя в «а»,

звучит себе фамилия Стопани.

О, старина, начало той семьи —две барышни, чья маленькая повестьпечальная осталась там, вдали,

где ныне пусто, лишь трава по пояс.

То ль итальянца темная печаль,то ль этой жизни мертвенная скудостьпридали вечный холодок плечам,

что шалью не утешить, не окутать.

Как матери влюбленная корыстьнад вашей красотою колдовала!Шарманкой деда вас не укорить,

придавлена приданым кладовая.

Но ваших уст не украшает смех,и не придать вам радости приданым.Пребудут в мире ваши жизнь и смерть

недобрым и таинственным преданьем.

Недуг неимоверный, для чеготы озарил своею вспышкой белойне гения просторное чело,

а двух детей рассудок неумелый?

В какую малость целишь свой прыжок,словно в Помпею слабую — Везувий?Не слишком ли огромен твой ожог

для лобика Офелии безумной?

Ученые жить скупо да с умом,красавицы с огромными глазамисошли с ума, и милосердный дом

их обряжал и орошал слезами.

Справка об их болезни:

«Справка выдана в том…»О, как гром в этот домбьет огнем и метель колесом колесит.Ранит голову грохот огромный. И в тонтам, внизу, голосят голоски клавесин.О сестра, дай мне льда. Уж пробил и пропелчас полуночи. Льдом заострилась вода.

Остудить моей памяти черный пробел —дай же, дай же мне белого льда.Словно мост мой последний, пылает мой мозг,острый остров сиротства замкнув навсегда.О Наташа, сестра, мне бы лед так помог!Дай же, дай же мне белого льда.

Малый разум мой вырос в огромный мотор,вкруг себя он вращает людей, города.Не распутать мне той карусели моток.Дай же, дай же мне белого льда.В пекле казни горю Иоанною д’Арк,свист зевак, лай собак, а я так молода.

Океан Ледовитый, пошли мне свой дар!Дай же, дай же мне белого льда!Справка выдана в том, что чрезмерен был стонв малом горле.Но ныне беда — позабыта.Земля утешает их сон

милосердием белого льда.

7

Конец столетья. Резкий крен основ.Волненье. Что там? Выстрел. Мешанина.Пронзительный русалочий озноб

вдруг потрясает тело мещанина.

Предчувствие серьезной новизнытомит я возбуждает человека.В тревоге пред-войны и пред-весны,

в тумане вечереющего века

мерцает лбом симбирский гимназист,и, ширясь там, меж Волгою и Леной,тот свежий свет так остросеребрист

и так существенен в судьбе вселенной.

Тем временем Стопани Александрведет себя опально и престранно.Друзей своих он увлекает в сад,

и речь его опасна и пространна.

Он говорит:— Прекрасен человек,принявший дар дыхания и зренья.В его коленях спит грядущий бег

и в разуме живет инстинкт творенья.

Читайте также:  Анализ повести «барышня-крестьянка» (а. с. пушкин)

Все для него: ему назначен медземных растений, труд ему угоден.Но все ж он бездыханен, слеп и мертв

до той поры, пока он не свободен.

Пока его хранимый богом врагломает прямизну его коленейи примеряет шутовской колпак

к его морщинам, выдающим гений,

пока к его дыханию приниксмертельно-душной духотою горяжелезного мундира воротник,

сомкнувшийся вкруг пушкинского горла.

Но все же он познает торжествопред вечным правосудием природы.Уж дерзок он. Стесняет грудь его

желание движенья и свободы.

Пусть завершится зрелостью деревмладенчество зеленого побега.Пусть нашу волю обостряет гнев,

а нашу смерть вознаградит победа.

Быть может, этот монолог в садунеточно я передаю стихами,но точно то, что в этом же году

был арестован Александр Стопани.

Источник: https://prostih.ru/axmadulina/tema/zhizn

Читать

Белла Ахмадулина

Сборник стихов

СНЫ О ГРУЗИИ

Сны о Грузии – вот радость! И под утро так чиста виноградовая сладость, осенявшая уста. Ни о чем я не жалею, ничего я не хочу в золотом Свети-Цховели ставлю бедную свечу. малым камушкам во Мцхета воздаю хвалу и честь. Господи, пусть будет это вечно так, как ныне есть. Пусть всегда мне будут в новость и колдуют надо мной милой родины суровость, неясность родины чужой.

ГРУЗИНСКИХ ЖЕНЩИН ИМЕНА

Там в море паруса плутали, и, непричастные жаре, медлительно цвели платаны и осыпались в ноябре.

И лавочка в старинном парке бела вставала и нема, и смутно виноградом пахли грузинских женщин имена.

Они переходили в лепет, который к морю выбегал и выплывал, как черный лебедь, и странно шею выгибал.

Смеялась женщина Ламара, бежала по камням к воде, и каблучки по ним ломала, и губы красила в вине.

И мокли волосы Медеи, вплетаясь утром в водопад, и капли сохли, и мелели, и загорались невпопад.

И, заглушая олеандры, собравши все в одном цветке, витало имя Ариадны и растворялось вдалеке.

Едва опершийся на сваи, там приникал к воде причал. “Цисана!” – из окошка звали. “Натэла!” – голос отвечал…

x x x

Смеясь, ликуя и бунтуя, в своей безвыходной тоске, в Махинджаури, под Батуми, она стояла на песке. Она была такая гордая вообразив себя рекой, она входила в море голая и море трогала рукой. Освободясь от ситцев лишних, так шла и шла наискосок. Она расстегивала лифчик, чтоб сбросить лифчик на песок.

И вид ее предплечья смутного дразнил и душу бередил. Там белое пошло по смуглому, где раньше ситец проходил.

Она смеялася от радости, в воде ладонями плеща, и перекатывались радуги от головы и до плеча.

АБХАЗСКИЕ ПОХОРОНЫ

Две девочки бросали георгины, бросали бережливо, иногда, и женщины устало говорили: – Цветы сегодня дороги – беда…

И с жадным страхом улица глядела, как девочки ступали впереди, как в отблесках дешевого глазета белым-белели руки на груди.

Несли венки, тяжелые, скупые, старушек черных под руки влекли. Да, все, что на приданое скопили, все превратилось в белые венки.

На кладбище затеяли поминки, все оживились, вздрогнули легко, и лишь глаза у женщины поникли и щеки провалились глубоко.

Но пили, пили стопкою и чашкой и горе отпустило, отлегло, и на дороге долго пахло чачей, и голоса звучали тяжело.

И веселились песни хоровые, забывшие нарочно про беду… Так девочку Геули хоронили. Давно уже – не в нынешнем году

x x x

– Все это надо перешить, сказал портной, – ведь дело к маю. -Все это надо пережитьсказала я, – я понимаю.

И в кольцах камушки сменить, и челку рыжую подрезать, и в край другой себя сманить, и вновь по Грузии поездить.

ЧУЖОЕ РЕМЕСЛО

Чужое ремесло мной помыкает. На грех наводит, за собой маня. моя работа мне не помогает и мстительно сторонится меня.

Я ей вовеки соблюдаю верность, пишу стихи у краешка стола, и все-таки меня снедает ревность, когда творят иные мастера.

Поет высоким голосом кинто, и у меня в тбилисском том духане, в картинной галерее и в кино завистливо заходится дыханье.

Когда возводит красную трубу печник на необжитом новом доме, я тоже вытираю об траву замаранные глиною ладони.

О, сделать так, как сделал оператор послушно перенять его пример и, пристально приникнув к аппаратам, прищуриться на выбранный предмет.

О, эта жадность деревце сажать, из лейки лить на грядках неполитых и линии натурщиц отражать, размазывая краски на палитрах!

Так власть чужой работы надо мной меня жестоко требует к ответу. Но не прошу я участи иной. Благодарю скупую радость эту.

x x x

Ты говоришь – не надо плакать. А может быть, и впрямь, и впрямь не надо плакать – надо плавать в холодных реках. Надо вплавь

одолевать ночную воду, плывущую из-под руки, чтоб даровать себе свободу другого берега реки.

Недаром мне вздыхалось сладко в Сибири, в чистой стороне, где доверительно и слабо растенья никнули ко мне.

Как привести тебе примеры того, что делалось со мной? Мерцают в памяти предметы и отдают голубизной.

Байкала потаенный омут, где среди медленной воды

посверкивая ходит омуль и перышки его видны.

И те дома, и те сараи, заметные на берегах, и цвета яркого саранки, мгновенно сникшие в руках.

И в белую полоску чудо внезапные бурундуки,

так испытующе и чутко в меня вперявшие зрачки.

Так завлекала и казнила меня тех речек глубина. Граненая вода Кизира была, как пламень, холодна.

И опровергнуто лукавство мое и все слова твои напоминающей лекарство целебной горечью травы.

Припоминается мне снова, что там, среди земли и ржи, мне не пришлось сказать ни слова, ни слова маленького лжи.

ДЕНЬ ПОЭЗИИ

Какой безумец празднество затеял и щедро Днем поэзии нарек? По той дороге, где мой след затерян, стекается на празднество народ.

О славный день, твои гуляки буйны. И на себя их смелость не беру. Ты для меня -торжественные будни. Не пировать мне на твоем пиру.

А в публике – доверье и смущенье. Как добрая душа ее проста. Великого и малого смешенье не различает эта доброта.

Пока дурачит слух ее невежда, пока никто не видит в этом зла, мне остается смутная надежда, что праздники случаются не зря.

Не зря слова поэтов осеняют, не зря, когда звучат их голоса, у мальчиков и девочек сияют восторгом и неведеньем глаза.

НОВАЯ ТЕТРАДЬ

Смущаюсь и робею пред листом бумаги чистой. Так стоит паломник у входа в храм. Пред девичьим лицом так опытный потупится поклонник.

Как будто школьник, новую тетрадь я озираю алчно и любовно, чтобы потом пером ее терзать, марая ради замысла любого.

Чистописанья сладостный урок недолог. Перевернута страница. Бумаге белой нанесен урон, бесчинствует мой почерк и срамится.

Так в глубь тетради, словно в глубь лесов, я безрассудно и навечно кану, одна среди сияющих листов неся свою ликующую кару.

СТАРИННЫЙ ПОРТРЕТ

Эта женщина минула, в холст глубоко вошла. А была она милая, молодая была.

Прожила б она красивая, вся задор и полнота, если б проголодь крысиная не сточила полотна.

Как металася по комнате, как кручинилась по нем. Ее пальцы письма комкали и держали над огнем.

Источник: https://www.litmir.me/br/?b=38409&p=1

Белла Ахмадулина. Стихи о любви

Белла Ахмадулина

Знаменитый русский писатель Е. Шварц говорил о Белле Ахмадулиной как о великой поэтессе, «недостающей звезде пушкинской плеяды», которая заняла бы достойное место, живя в конце XVII – начале Х1Х века. И действительно, слог Ахмадулины довольно архаичен и, читая ее стихотворения, поневоле убеждаешься, что и мироощущение поэта тесно связано с прошедшей эпохой.

Любовная лирика Ахмадулиной полна изящества и своеобразной «высокопарности». Поэтесса умела говорить о чувствах, терзающих сердце и о простых радостях любви всегда витиевато. За это многие ее недолюбливали, считая, что таким образом она утрачивает связь с реальностью.

Другие же наоборот боготворили, указывая не просто на подражание, а на своеобразный поэтический дар, через который она легко передает душевные порывы. Любовь для Беллы Ахмадулиной – это чувство сопереживания, нужности себя в мире, чувствования природы вещей и возможности прикоснуться к их тайнам.

И если желание поделиться этим чувством, этими открытиями с другими вызывает у других радость и понимание, то это и есть любовь, которая граничит с таким философским понятием как радость бытия.Камерность любовной лирики Ахмадулины, в которой так часто упрекали поэтессу современники, на самом деле невероятно глубока.

Она сама создает мир своих любимых, который узок, но при этом удивительно глубок и полон. «Мы слух на слух не обменяем. Мой обращен во глубь мою, к сторонним звукам невменяем». Мотив дружбы – один из главных в творчестве Беллы Ахмадулиной. Можно даже говорить о том, что тема любви и страсти у Ахмадулиной практически заменена темой дружбы.

Для поэтессы зачастую нет разницы между дружбой и любовью, эта два понятия она ставит в один ряд и на одну чашу весов. Любовная лирика поэтессы полна чувств, которые она адресует не только своему избраннику, а и всем тем, кого видит и знает: прохожим, знакомым, своим читателям. Но прежде всего своим родным друзьям.

Это чувство у Ахмадулиной возвышенное, изысканное, даже обладающее некоей музыкальностью. Она постоянно признается в любви, «воздает благодаренье», не пряча ее, делясь ею с другими. Но при этом дружба, любовь являются обособленными от чувства собственного одиночества, ведь двое никогда не смогут до конца понять друг друга, говорит Белла Ахмадулина.

Поэтесса Ахмадулина – поэт любви, но любви особенной, любви-признания. В ее любовной лирике не часто услышишь такие строчки: «Ударь в меня, как в бубен, не жалей, Озноб, я вся твоя! Не жить нам розно! Я – балерина музыки твоей».

Стихи о любви Ахмадулиной легко угадываются благодаря эмоциональному напряжению, некой таинственности и непонятности, «вязкому и гипнотическому синтаксису», как характеризовал его Бродский, которую автор создает особым образом. Переживания и накал чувств, раздумья над своей судьбой как поэтессы и как женщины, – вот характерные черты лирики Ахмадулиной.

Читайте также:  Идейно-художественное своеобразие пьесы горького «на дне»

Интересно, что творчество у Ахмадулиной не зависит от нее. Ее муза приходит тогда, когда посчитает нужным и от этого зависит многое.

Так, в стихотворении «Как много у маленькой музыки этой» поэтесса называет поэзию «маленькой музыкой», для рождения которой требуется уход от действительности и даже любимый человек не должен находиться в этот момент рядом:«Для музыки этой возможных нашествий Возлюбленный путник пускается в путь».

Читая любовную лирику Ахмадулиной, иногда возникает чувство, что поэтесса страдает от своей одаренности, что она желает быть как все, как любая женщина ее эпохи. Однако, можно с уверенностью сказать, что лирическая героиня отчетливо понимает и различает эти две ипостаси – женщину-поэта и земную женщину, которой не чужды откровения любви.

И иногда даже намеревается спрятать от глаз любимого ту, которая может помешать любви:«Лукавь, мой франт, опутывай, не мешкай. Я скрою от незрячести твоей,Какой повадкой и какой усмешкойВладею я – я друг моих друзей». Любовная лирика Ахмадулиной рассматривает мотив творчества как помеху любви.

Когда приходит понимание, что радость вызывают лишь «причастий шелестящих пресмыканье», лирическая героиня доказывает, что больше не имеет пола, говоря о себе как о «бесполом существе» и снимая с себя, таким образом, принадлежность к любви. Творчество начинает тяготить, мешать действительности: «В удобном сходстве с прочими людьми не сводничать чернилам и бумаге, а над великим пустяком любви бесхитростно расплакаться в овраге». Но при этом любовь к творчеству больше, чем любовь к другим, она даже больше, чем любовь к своей семье: «Что за мгновенье! Родное дитя дальше от сердца, чем этот обычай – красться к столу сквозь чащобу житья, зренье возжечь и следить за добычей». Однако, поэт не был бы поэтом, если бы не писал и не чувствовал окружающих его людей и вещи так же чутко, как и себя самого. В любовной лирике Беллы Ахмадулиной много проникновенного, глубоко чувства, много нежности к тем, кто вокруг. Нежность – это одна из главных ипостасей ее творчества: «…крала, несла, Брала себе тебя и воровала, забыв, что ты – чужое, ты – нельзя, ты – богово, тебя у бога – мало».

Глубина и сила чувства – вот тот бесценный дар, который подарила читателям в своем творчестве поэтесса Белла Ахмадулина.

Ни слова о любви! Но я о ней ни слова

Ни слова о любви! Но я о ней ни слова, не водятся давно в гортани соловьи. Там пламя посреди пустого небосклона, но даже в ночь луны ни слова о любви! Луну над головой держать я притерпелась для пущего труда, для возбужденья дум. Но в нынешней луне – бессмысленная прелесть, и стелется Арбат пустыней белых дюн.

Лепечет о любви сестра-поэт-певунья – вполглаза покошусь и усмехнусь вполрта.Как зримо возведен из толщи полнолунья чертог для Божества, а дверь не заперта. Как бедный Гоголь худ там, во главе бульвара, и одинок вблизи вселенской полыньи. Столь длительной луны над миром не бывало, сейчас она пройдет.

Ни слова о любви! Так долго я жила, что сердце притупилось но выжило в бою с невзгодой бытия,

и вновь свежим-свежа в нём чья-то власть и милость.

Прощание

А напоследок я скажу: прощай, любить не обязуйся. С ума схожу. Иль восхожу к высокой степени безумства. Как ты любил? – ты пригубил Как ты любил? – ты погубил, но погубил так неумело. Жестокость промаха… О, нет тебе прощенья. Живо тело и бродит, видит белый свет, но тело моё опустело. Работу малую висок ещё вершит. Но пали руки, и стайкою, наискосок,

уходят запахи и звуки.

Ночь (Андрею Смирнову)

Уже рассвет темнеет с трёх сторон, а всё руке недостает отваги, чтобы пробиться к белизне бумаги сквозь воздух, затвердевший над столом. Как непреклонно честный разум мой стыдится своего несовершенства, не допускает руку до блаженства затеять ямб в беспечности былой! Меж тем, когда полна значенья тьма, ожог во лбу от выдумки неточной, мощь кофеина и азарт полночный легко принять за остроту ума. Но, видно, впрямь велик и невредим рассудок мой в безумье этих бдений, раз возбужденье, жаркое, как гений, он всё ж не счёл достоинством своим. Ужель грешно своей беды не знать! Соблазн так сладок, так невинна малость – нарушить этой ночи безымянность и всё, что в ней, по имени назвать. Пока руке бездействовать велю, любой предмет глядит с кокетством женским, красуется, следит за каждым жестом, нацеленным ему воздать хвалу. Уверенный, что мной уже любим, бубнит и клянчит голосок предмета, его душа желает быть воспета, и непременно голосом моим. Как я хочу благодарить свечу, любимый свет её предать огласке и предоставить неусыпной ласке эпитетов! Но я опять молчу. Какая боль – под пыткой немоты всё ж не признаться ни единым словом в красе всего, на что зрачком суровым любовь моя глядит из темноты! Чего стыжусь? Зачем я не вольна в пустом дому, средь снежного разлива, писать не хорошо, но справедливо – про дом, про снег, про синеву окна? Не дай мне бог бесстыдства пред листом бумаги, беззащитной предо мною, пред ясной и бесхитростной свечою,

перед моим, плывущим в сон, лицом.

Дачный роман

Вот вам роман из жизни дачной. Он начинался в октябре, когда зимы кристалл невзрачный мерцал при утренней заре. И тот, столь счастливо любивший печаль и блеск осенних дней, был зренья моего добычей и пленником души моей. Недавно, добрый и почтенный, сосед мой умер, и вдова, для совершенья жизни бренной, уехала, а дом сдала. Так появились брат с сестрою. По вечерам в чужом окне сияла кроткою звездою их жизнь, неведомая мне. В благовоспитанном соседстве поврозь мы дождались зимы, но, с тайным любопытством в сердце, невольно сообщались мы. Когда вблизи моей тетради встречались солнце и сосна, тропинкой, скрытой в снегопаде, спешила к станции сестра. Я полюбила тратить зренье на этот мимолётный бег, и длилась целое мгновенье улыбка, свежая, как снег. Брат был свободен и не должен вставать, пока не встанет день. Кто он? – я думала. – Художник. А думать дальше было лень. Всю зиму я жила привычкой их лица видеть поутру и знать, с какою электричкой брат пустится встречать сестру. Я наблюдала их проказы, снежки, огни, когда темно, и знала, что они прекрасны, а кто они – не всё ль равно? Я вглядывалась в них так остро, как в глушь иноязычных книг, и слаще явного знакомства мне были вымыслы о них. Их дней цветущие картины растила я меж сонных век, сослав их образы в куртины, в заглохший сад, в старинный снег. Весной мы сблизились – не тесно,не участив случайность встреч. Их лица были так чудесно ясны, так благородна речь. Мы сиживали в час заката в саду, где липа и скамья. Брат без сестры, сестра без брата, как ими любовалась я! Я шла домой и до рассвета зрачок держала на луне. Когда бы не несчастье это, была б несчастна я вполне. Тёк август. Двум моим соседям прискучила его жара. Пришли, и молвил брат: – Мы едем. – Мы едем, – молвила сестра. Простились мы – скорей степенно, чем пылко. Выпили вина. Они уехали. Стемнело. Их ключ остался у меня. Затем пришло письмо от брата: Коли прогневаетесь Вы, я не страшусь, мне нет возврата в соседство с Вами, в дом вдовы. Зачем, простак недальновидный, я тронул на снегу Ваш след Как будто фосфор ядовитый в меня вселился – еле видный, доныне излучает свет ладонь… – с печалью деловитой я поняла, что он – поэт, и заскучала… Тем не мене отвыкшие скрипеть ступени я поступью моей бужу, когда в соседний дом хожу, одна играю в свет и тени и для таинственной затеи часы зачем-то завожу и долго за полночь сижу. Ни брата, ни сестры. Лишь в скрипе зайдётся ставня. Видно мне, как ум забытой ими книги печально светится во тьме. Уж осень. Разве осень? Осень. Вот свет. Вот сумерки легли. – Но где ж роман, – читатель спросит. -Здесь нет героя, нет любви! Меж тем – всё есть! Окрест крепчает октябрь, и это означает, что тот, столь счастливо любивший печаль и блеск осенних дней, идёт дорогою обычной на жадный зов свечи моей.Сад облетает первобытный, и от любви кровопролитной немеет сердце, и в костры сгребают листья… Брат сестры, прощай навеки! Ночью лунной другой возлюбленный безумный, чья поступь молодому льду не тяжела, минует тьму и к моему подходит дому. Уж если говорить люблю! -то, разумеется, ему, а не кому-нибудь другому. Очнись, читатель любопытный! Вскричи: – Как, намертво убитый и прочный, точно лунный свет, тебя он любит! – Вовсе нет.Хочу соврать и не совру, как ни мучительна мне правда. Боюсь, что он влюблён в сестру стихи слагающего брата. Я влюблена, она любима, вот вам сюжета грозный крен. Ах, я не зря её ловила на робком сходстве с Анной Керн! В час грустных наших посиделок твержу ему: – Тебя злодей убил! Ты заново содеян из жизни, из любви моей! Коль ты таков – во мглу веков назад сошлю!Не отвечает и думает: – Она стихов не пишет часом – и скучает. Вот так, столетия подряд, все влюблены мы невпопад, и странствуют, не совпадая, два сердца, сирых две ладьи, ямб ненасытный услаждая

Читайте также:  Анализ поэмы Ерофеева «Москва — Петушки»

великой горечью любви.

Я вас люблю, красавицы столетий

Я вас люблю, красавицы столетий, за ваш небрежный выпорх из дверей, за право жить, вдыхая жизнь соцветий и на плечи накинув смерть зверей. Ещё за то, что, стиснув створки сердца, клад бытия не отдавал моллюск, отдать и вынуть – вот простое средство быть в жемчуге при свете бальных люстр. Как будто мало ямба и хорея ушло на ваши души и тела, на каторге чужой любви старея, о, сколько я стихов перевела! Капризы ваши, шеи, губы, щёки, смесь чудную коварства и проказ – я всё воспела, мы теперь в расчёте, последний раз благословляю вас! Кто знал меня, тот знает, кто нимало не знал – поверит, что я жизнь мою, всю напролёт, навытяжку стояла пред женщиной, да и теперь стою. Не время ли присесть, заплакать, с места не двинуться? Невмочь мне, говорю, быть тем, что есть, и вожаком семейства, вобравшего зверьё и детвору. Довольно мне чудовищем бесполым быть, другом, братом, сводником, сестрой, то враждовать, то нежничать с глаголом, пред тем, как стать травою и сосной. Машинки, взятой в ателье проката,подстрочников и прочего трудая не хочу! Я делаюсь богата, неграмотна, пригожа и горда. Я выбираю, поступясь талантом,стать оборотнем с розовым зонтом,с кисейным бантом и под ручку с франтом. А что есть ямб – знать не хочу о том! Лукавь, мой франт, опутывай, не мешкай! Я скрою от незрячести твоей, какой повадкой и какой усмешкой владею я – я друг моих друзей. Красавицы, ах, это всё неправда! Я знаю вас – вы верите словам. Неужто я покину вас на франта? Он и в подруги не годится вам. Люблю, когда, ступая, как летая, проноситесь, смеясь и лепеча. Суть женственности вечно золотая всех, кто поэт, священная свеча. Обзавестись бы вашими правами, чтоб стать, как вы, и в этом преуспеть! Но кто, как я, сумеет встать пред вами?

Но кто, как я, посмеет вас воспеть?

1973

ПОЭЗИЯ

Copyright © 2015 Любовь безусловная

Источник: http://lubovbezusl.ru/publ/ljubov/stikhi/m/42-1-0-987

Читать Стихотворения и поэмы. Дневник

Белла Ахмадулина

Стихотворения и поэмы. Дневник

Предисловие

Б. Ахмадулина стала знаменита с первой же строки как поэт, как личность, как образ. Взлет этой славы, начавшейся с оттепели, не прекращается уже более сорока лет. Чистый, серебряный звук.

Эпитет «серебряный» очень подходит, поскольку трудно себе представить другого русского поэта, второй половины XX века, столь непосредственно воспринявшего и развившего традиции «века серебряного». Блок, Пастернак, Мандельштам и, в особенности, Ахматова и Цветаева – не только прямые предшественники, но и герои ее поэзии.

В той прямо-таки альпинистской связке поэтов, взошедшей на нобелевский Олимп, Милош – Бродский – Октавио Паз – Уолкотт – Шеймуз Хини, Ахмадулина заслуженно и естественно завершает и ряд, и век. Бродский неоднократно, и устно и письменно, именно так высоко и требовательно оценивал ее поэзию (теперь это звучит как завещание).

С уходом Бродского отсчет русской поэзии XX века завершается Ахмадулиной. Бесстрашие и мужество поэта, проявленное в достаточно тяжкие годы, снискало ей славу бескомпромиссного гражданина, но никак не исказило и не огрубило чистоты и высоты ее поэтического голоса.

Закончу притчей из жизни. Есть у нас одна великая камерная певица, более известная и признанная среди великих музыкантов, чем отмеченная государством. Прощаясь со сценой, на одном из последних своих концертов она исключила из репертуара одну вещицу, уже трудную для ее физических сил.

Один из филармонических «ценителей», пытаясь подольститься тонкостью своего суждения к присутствовавшему на концерте великому музыканту, стал рассуждать на эту тему. Маэстро посмотрел на него, как на вещь: «О чем вы лепечете? она же у нас единственная». Довод исчерпывающий. Ахмадулина у нас – единственная.

Со своим до сих пор звонким верхним «ля» [1].

Белла прошла все-таки помимо печатного слова, мы ее воспринимаем как диск, как пластинку, и все здесь сидящие конечно, восприняли ее через ее выступление. Это какое-то явление, сочетание позы, жеста, звука голоса, интонации – всего.

Это не только слова на бумаге, иначе с этим тоже огромная борьба и превозмогание Она часто оговаривается о своей, так сказать, тоске по романтическому выражению, потому что она сама себе всегда была самым строгим судией. И в стихотворении «Сад-всадник» – моем любимом, надо сказать, и я не берусь его здесь читать за Беллу, – есть такая формула: «избранник-ошибка».

Вот это сочетание полного сознания собственной избранности, без которого нет поэта, и такая глухая история, которая сопровождала нас 20 или 30 лет, которые избранничество было ошибкой, а не судьбой. И превращение этой ошибки в избранничество и в судьбу – это суть, вот, по-моему, подвига Беллы внутри ее поэтического страдания.

И там же, в этом же стихотворении «Сад-всадник», такая строчка обронена: «Все было давно, а судьбы не хватило». Знаете, когда… когда вы читаете одни из самых замечательных ее стихотворений о русской поэзии, и они прежде всего посвящены русским поэтам, т. е.

людям, живым, – где она кормит пирожными Мандельштама, где она так восчувствует судьбу Цветаевой и Ахматовой, как мало кому было дано, судьбу Блока, – то вы понимаете, что это не просто соизмерение, вечное соизмерение живущего русского поэта с судьбой великого предшественника.

Это не только какая-то обделенность по сравнению с той судьбой, которой поэт восхищен, а это выковывание собственной судьбы, которая невозможна по меркам уже прошедших поэтов. И таким образом, самому человеку, самому поэту, который выковывает свою судьбу в том времени, которое ему было отпущено, вот это увидеть со стороны не дано, но только этому он посвящает всю свою жизнь.

Я думаю, что у Беллы – судьба, и судьба, я бы сказал, очень страшная и глухая, и вся ее слава, которая затмила ее работу поэта, – это тоже та же самая несправедливость, которой обычно расплачивается русский читатель со своим поэтом.

Он может его либо убрать, либо не понять, либо способствовать его уничтожению, либо признать так, чтобы его уже не видеть. Это все формы прижизненной ампутации поэта, и через все это должен пройти поэт.

И мне кажется, что Белла это прошла, прошла с тем же жестом, который у нее как в слове, так и в жизни безукоризнен и нем.

У нее жест всюду. Вот в стихах я очень люблю период ее заточения, так сказать.

Добровольного заточения, когда она сама себя, как боярыня Морозова, с помощью друзей заточала – то в Тарусу, то еще в какую-то другую ипостась – и писала там стихи, так близкие к жизни.

И там все время идет комментарий о немоте, и все время есть этот жест: так жизнь моя текла. Помните, это как будто бы человека нет…

Как отметил Фазиль Искандер: у нее не так много таких гражданских мотивов в ее лирике, – однако поведение ее было абсолютно гражданским, я также отмечаю, что всюду, где был запах благородства, всюду, где была возможность поведения, этот человек выступал как благородный человек и осуществлял поведение, независимо от того, чем это ему грозило.

Но я не вижу, честно говоря, более антисоветских вещей, или антикоммунистических, или противорежимных, или каких-то угодно, чем все еще продолжавшая при любом режиме работать погода, пейзаж, Бог – это были самые страшные категории, самые невыносимые для режима.

И если вы подумаете, сколько у Беллы погоды, то вы подумаете, что этот поэт не мог существовать при этом режиме.

Для меня как для прозаика самые дорогие вещи в поэзии – это там, где поэзия пересекается с прозой. У нее сплошная погода, у нее лирика – это один сплошной дневник безвременья.

Она всегда ставит дату, потому что жить у нее и проживать определенные озарения – это есть поступок, это есть поведение, это есть событие этого безвременья. Я прочитаю еще одно стихотворение, позволю себе, поскольку это гораздо лучше всего, что можно рассуждать о стихах.

Вот стихотворение-дата, которыми насыщено ее творчество, оно все продатировано. И это стихотворение на классическую тему. Казалось бы, его мог написать Пушкин (как Белла часто любит читать «Цветок засохший, безуханный…»). Это стихотворение «Бабочка».

Я выбрал еще его потому, что, по заверению Набокова, в русской литературе, в русской поэзии не было ни одного стихотворения про бабочку.

День октября шестнадцатый столь тёпел,

жара в окне так приторно желта,

что бабочка, усопшая меж стекол,

смерть прервала для краткого житья.

Не страшно ли, не скушно ли? Не зря ли

очнулась ты от участи сестер,

жаднейшая до бренных лакомств яви

средь прочих шоколадниц и сластён?

Из мертвой хватки, из загробной дрёмы

ты рвешься так, что, слух острее будь,

пришлось бы мне, как на аэродроме,

глаза прикрыть и голову пригнуть.

Перстам неотпускающим, незримым

отдав щепотку боли и пыльцы,

пари, предавшись помыслам орлиным,

сверкай и нежься, гибни и прости.

Умру иль нет, но прежде изнурю я

свечу и лоб: пусть выдумают – как

благословлю я xищность жизнелюбья

с добычей жизни в меркнущих зрачках.

Пора! В окне горит огонь-затворник.

Усугубилась складка меж бровей.

Пишу: октябрь, шестнадцатое, вторник —

и Воскресенье бабочки моей [2].

Источник: http://online-knigi.com/page/211524

Ссылка на основную публикацию