Читать Шутки кончились. Книга стихов
Annotation
«Шутки кончились» — первая книга Даны Сидерос, молодого яркого поэта, уже завоевавшего стойкую популярность в интернете.
В сборник вошли стихотворения, написанные во второй половине нулевых, в том числе поэма «Орфей», крупнейшее произведение автора.
В своих стихах Сидерос показывает точку разрыва, предельного напряжения: будь то отношения человека и города, писателя и текста, автора и персонажа, реальности и масс-культуры.
Тексты приводятся в авторской редакции.
Художник Елена «Ильче» Ремизова.
Распространяется с разрешения автора и издателя. Бумажную книгу можно заказать здесь: http:// http://bastian-books.livejournal.com/528.html. Издание Ё-фицировано.
Данута Сидерос
От издателя
ВСЮДУ СЛОВА
ОПЕЧАТКИ
О ФОРМАХ СОСУЩЕСТВОВАНИЯ
ЛАВОЧНИК
«Он сидит, пожёвывает сигару, забросив ноги на стол…»
АРГУМЕНТЫ
«Всюду слова…»
«Ковыряешь в тарелке остывших щей…»
«Октябрьский мрак тревожней ночного зверька…»
БЮРОКРАТИЯ
ПОСТУЛАТЫ
«Засыпаешь в пять. Просыпаешься в семь сорок две…»
ПОСТУЛАТЫ-2
Они достают свой возраст как действенный аргумент…
ВНУТРИ НОЯБРЯ
ПРИЗНАНИЕ
ВЫХОД В ГОРОД
ОТПУСК
«Небо различных оттенков бурого цвета…»
«Ты ошибся, сочтя её просто одной из многих…»
ГЛЯДЕЛКИ
«В парках рядами ровными ржавые кроны и…»
ТРЕХСТИШИЯ
«Не работа, а вечный стресс…»
УВАЖАЕМЫЕ ПАССАЖИРЫ
ДИПТИХ О ФЕЯХ
I. «Декабрь. Почти что лето…»
II. «Во время охоты на фей всегда затыкайте уши…»
«А я снова здесь…»
АГИТКА ДЛЯ ПЛАНКТОНА
ПАСТОРАЛЬ
«Они живут в трёхкомнатной «ленинградке»…»
МАРШ ИСХОДА
О ПРИПАДКАХ
«Вот тебе, говорят, мегаполис — люби и цени его…»
ДРУГИЕ ФОКУСЫ
«Вытрясаю всё из карманов и рассовываю по щелям в полу…»
«Волонтёры находят их у помоек…»
«В окнах маячат узкие тени веток…»
СТОРОЖ
ВСТРЕЧА
ПОДМАСТЕРЬЕ
СТО СЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ СПУСТЯ
МУЛЬТЯШКИ
ПАНИКА
«Степан просыпается рано — после семи не выходит спать…»
«В волшебном городе N огни Рождества светлее и резче…»
«Муж у Мэри был лилипут…»
«У сверстников драки, распри, подражание взрослым…»
МОЛИТВА
ПОЧТИ БЕЗЫМЯННОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ
«Я могу рассказать, каково возвращаться обратно…»
ЭГОЦЕНТРИЧЕСКАЯ РЕЧЬ
«Предположим, тебе шесть лет…»
ПЕРЕХОДНЫЙ ВОЗРАСТ
«Я прохожу мимо, а они мне шепчут, не открывая рта…»
«Бывает, просыпаешься поутру…»
«Много курю опять, это в сентябре-то…»
УЛОВКА
«А знаешь, здесь мило: весна, цветочки…»
«Однажды тебе намекнут, что ты здесь всего лишь гость…»
«Давай, ты придумаешь лекарство от всех болезней…»
«Когда в дощатую крышку входит последний гвоздь…»
ЛЕЙКЕМИЯ
«Задача криков в эфире…»
НЕСТИХИ
«Куплю тебе бусы из слёз исполинских сосен…»
«Самое время бросить работу и уехать на дачу…»
«Ты думаешь: когда увидишь его…»
ЭГОЦЕНТРИЧЕСКАЯ РЕЧЬ
«…В каждой такой примерочной — дивные зеркала…»
ОРФЕЙ
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
XI
XII
XIII
XIV
XV
XVI
БИБЛИОТЕКА МЁНИНА
РУССКАЯ НАРОДНАЯ
ЛЕТОПИСЕЦ
КИБЕРПАНК
ФЭНТЕЗИ
АНТИГЕРОЙ
«Не будет истории пафосней и чудесней…»
КУШАТЬ ПОДАНО
СТАРЫЙ НОВЫЙ ЭПОС
ЕМШАН
5-7-5
«Видишь, вытоптанной травы пятачок вон за тем стожком?..»
ПРОТОКОЛ
ЯШКА
«она приходит, если дело труба, и ясно, кто правит бал…»
«И вот планету уничтожают…»
КЛУБ НЕБЛАГОНАДЁЖНЫХ
«Она заходит, обрушивается на сиденье…»
КЛУБ НЕБЛАГОНАДЁЖНЫХ
«Тем, которые производят шум…»
ЕЩЁ РАЗ О СУМАСШЕДШИХ
«Один мой друг не покидает квартиры…»
«Один мой друг, тощий, с постоянными болями…»
«Один мой друг подбирает бездомных кошек…»
«Один мой друг утверждает, что он андроид…»
«Один мой друг, воевавший в прошлом в Чечне…»
«Один мой друг зимним вечером дёрнул куда-то спьяну…»
«Один мой друг завёл себе ангела…»
НОЧНЫЕ СТРАШИЛКИ. ФЁДОР
БЕСТСЕЛЛЕР
I. «Ты уже не первый. И не второй…»
II. «У него в гараже склад оружия и амбар бит…»
ПРОФЕССИОНАЛ
НОЧНЫЕ СТРАШИЛКИ. ЯН
НОЧНЫЕ СТРАШИЛКИ. ПЕТРИК
«За сгоревшим бором, плешивым камнем…»
Данута Сидерос
Шутки кончились. Стихотворения
От издателя
Скупая биографическая справка, которую можно найти в Интернете, гласит, что Дана (Данута) Сидерос родилась в 1985 году в болгарском городе Белослава, а в возрасте двух лет приехала с родителями в СССР.
С 2003 года Дана живёт в Москве, работает дизайнером. Стихи она пишет с конца девяностых, только на русском языке. У её поэтического блога (lllytnik.livejournal.
com) около трёх тысяч постоянных читателей, однако о самой Дане до сих пор известно крайне мало.
Издательство «БастианBooks» с радостью представляет читателям дебютную книгу Даны Сидерос. В сборник включены почти все произведения, написанные автором во второй половине нулевых.
ВСЮДУ СЛОВА
ОПЕЧАТКИ
Я жду тебя ночью на выдохе из метро,
Храню тебе ревность, дарую трепло души.
Приём этот мелочный беглою ниткой шит:
Спешил напечатать — и в строки вкралось нутро.
Но это не страшно, корректор на то и есть,
Чтобы вычесть из текста неправильный оборот.
Ведь автор пошёл: едва пару строк собьёт —
И ну рифмовать с пулематом наперевес.
Да взять хоть меня — экспонат весна и весьма…
Чуть место пустует на бмаге — тянусь к перу.
Читай поскорее — с внесением правк умрут
Открытия автоматического письма,
И истинный смысл, прорвавшийся так хитро
Сквозь серость и сыть приличных привычных строк,
Опять ускользнёт от глаз в потаённый схрон.
«Я жду тебя ночью на выходе из метро…»
ноябрь 2007
О ФОРМАХ СОСУЩЕСТВОВАНИЯ
За весь этот пафос потом коридоры мести в раю —
Но я всё штампую открытки «Привет с Голгофы!»
Источник: http://online-knigi.com/page/268368
Читать онлайн «Шутки кончились. Стихотворения», автора Сидерос Данута
Данута Сидерос
Шутки кончились. Стихотворения
От издателя
Скупая биографическая справка, которую можно найти в Интернете, гласит, что Дана (Данута) Сидерос родилась в 1985 году в болгарском городе Белослава, а в возрасте двух лет приехала с родителями в СССР.
С 2003 года Дана живёт в Москве, работает дизайнером. Стихи она пишет с конца девяностых, только на русском языке. У её поэтического блога (lllytnik.livejournal.
com) около трёх тысяч постоянных читателей, однако о самой Дане до сих пор известно крайне мало.
Издательство «БастианBooks» с радостью представляет читателям дебютную книгу Даны Сидерос. В сборник включены почти все произведения, написанные автором во второй половине нулевых.
ВСЮДУ СЛОВА
ОПЕЧАТКИ
Я жду тебя ночью на выдохе из метро,
Храню тебе ревность, дарую трепло души.
Приём этот мелочный беглою ниткой шит:
Спешил напечатать — и в строки вкралось нутро.
Но это не страшно, корректор на то и есть,
Чтобы вычесть из текста неправильный оборот.
Ведь автор пошёл: едва пару строк собьёт —
И ну рифмовать с пулематом наперевес.
Да взять хоть меня — экспонат весна и весьма…
Чуть место пустует на бмаге — тянусь к перу.
Читай поскорее — с внесением правк умрут
Открытия автоматического письма,
И истинный смысл, прорвавшийся так хитро
Сквозь серость и сыть приличных привычных строк,
Опять ускользнёт от глаз в потаённый схрон.
«Я жду тебя ночью на выходе из метро…»
ноябрь 2007
О ФОРМАХ СОСУЩЕСТВОВАНИЯ
За весь этот пафос потом коридоры мести в раю —
Но я всё штампую открытки «Привет с Голгофы!»
А что тут поделать? На мне паразитируют
Слова и целые строфы.
Когда сквозь свистки и гремелки вдруг рвётся призыв трубы
И слог мой задирист, плечист и витиеват —
Я здесь ни при чём. Я не стал бы по доброй воле бы!
Всё это они — слова.
Я, может быть, страстно желаю породой пойти в отца:
Быть стержнем, основой, гарантом ясной погоды.
Вот только слова заставляют сереть и кукожиться,
Проклятые кукловоды.
А так всё отлично, хотя и не завтракаю амброзией.
Вон с сердцем, правда, какие-то неполадки.
Пытаюсь с ними договориться о симбиозе.
Пока всё идёт гладко.
декабрь 2007
ЛАВОЧНИК
…Хочешь всемирной славы?
Я продаю музы.
Лучше, чем здесь, не отыскать эксклюзива.
Видишь, вон те, в мешке —
Для весёлых мзык.
Нынче без музы ты не успешней Сизифа.
С ними о творческих муках можешь забыть смело,
Милые крошки сделают всё сами.
Главное — не мешать им делать своё дело.
Всё чин по чину.
У нас контракт с небесами.
Главное — не пытаться прятать от них близких.
Знаешь, у них нюх.
Их не обманешь.
Нет ничего лучше горьких прорех в списках
И холодящей руку дыры в кармане.
Главное — не сердить их, выбираясь из ямы.
Коль уж подставят ногу — молчи, падай.
И опасайся делать всякие томограммы:
Сроки мешают работе,
Ясности взгляда.
Нет, это музы. Выдумал тоже: «нтопыри»!
Там — для стихов.
Вагон хлопот с этой мелочью.
Чем их кормить? Спросят же некоторые…
Кровью, конечно!
Шутка.
Всего лишь желчью.
Сам ты дурак.
Не нравится лавка — иди в другую.
Лучше не сыщешь, пусть меня хоть уволят.
Нет, молодой человек,
Талантом я не торгую.
Только болью.
сентябрь 2007
«Он сидит, пожёвывает сигару, забросив ноги на стол…»
Он сидит, пожёвывает сигару, забросив ноги на стол.
Ты думаешь:
«Где он набрался этих киношных штампов?
Зачем на нём эта шляпа и кожаное пальто?
Ведь мы же не в Штатах…»
Он что-то сигналит амбалам кивком коротким.
Страх поднимается медленно от живота до щёк.
Вываливаешь на стол строки,
просишь сдвинуть сроки,
обещаешь, что достанешь ещё.
Он в сотый раз соглашается, тебя выводят наружу,
выталкивают на холод, в спину нацелив пушку.
Ты бежишь, напеваешь, скачешь по лужам,
обнимаешь каждую встреченную старушку,
не обращаешь внимания на головную боль и на
слёзы и кровь, текущие по лицу,
будто всю жизнь провёл в прокуренной бойлерной
и впервые вышел на улицу.
июль 2010
АРГУМЕНТЫ
Хочу написать
пронзительно,
ясно,
чисто,
без паники и паразитных слов
о корабле,
покинувшем ночью пристань,
о том, как мне
уплыть на нём повезло.
Не будет, увы,
ни строчки такого толка.
Во-первых,
тогда я буду подлец и враль,
а во-вторых,
слову служит только
непопадание
на корабль.
ноябрь 2007
«Всюду слова…»
Всюду слова —
подмигивают, кивают.
Не отмахнуться от их муравьиных орд.
Я избегаю зеркал и пустых трамваев,
Не покупаю чернил,
не включаю Word.
Но зеркала настигают.
В витринах, в ванной.
Мельком заглянешь и понимаешь: влип.
Из отражённых комнат, из мути странной
Смотрит какой-то
чужой
неприятный
тип.
Он же прокрался в сумрак моих триптхов,
В тайные складки межстрочья,
в сумбур штриха.
Он улыбается страшно.
Он смотрит тихо.
Горблюсь под взглядом,
а нужно ведь жить, порхать,
Нужно пахать,
Пихать себя в турникеты,
Быть лучше всех, даже лучше, чем «лучше всех».
Чтобы потом оправдаться:
У нас ракеты.
Сметы.
Багеты.
Балеты.
Престиж.
Успех.
Минус — один: никакого «потом» не будет.
Будут больницы,
Летопись дружб и ссор,
Глупая вереница несметных буден
И одиноко мигающий злой курсор.
Травленные керосином — расстрельным рядом —
Высохшие, беспомощные слова.
Мой зазеркальный двойник не отводит взгляда.
Правлю ремни.
Покидаю клетку Е2.
сентябрь 2007
«Ковыряешь в тарелке остывших щей…»
Ковыряешь в тарелке остывших щей
И мечтаешь, что скоро с иных высот
Кто-то мудрый
и существующий,
Наконец,
всё поняв,
к тебе снизойдёт.
И погладит тебя по вихрам ласково,
И оставит в подарок пару бобов,
И, конечно, накормит стандартной сказкою,
Мол, не парься, ты, в целом, не так уж плох.
И крылатые дядьки затянут здравицу,
И восстанут из пепла былые мосты…
Вот об этом и думать забудь.
Не появится
Никаких
подтверждений
твоей
правоты.
Никаких гарантийных талонов, штемпелей,
Объявлений по радио и ТВ.
Только голод неясности — злости злей,
И зудящие буковки в голове.
октябрь 2007
«Октябрьский мрак тревожней ночного зверька…»
Октябрьский мрак тревожней ночного зверька.
Волокна сна легче дыма, острее игл.
Бордовые призраки роз, засушенных в книгах,
Клубятся вдоль полок, стекают по корешкам.
Сгоревшие письма летят из камина в ночь,
Скелеты выходят из спален и гардеробов,
Запретные мысли в худых арестантских робах
Бредут по двору, заглядывают в окно.
Октябрь — репетиция смерти. Как бы легко
Строка ни вилась, голос только темней и глуше.
Из серых ракушечных бус выползают души
Моллюсков, погибших русалок и моряков.
октябрь 2009
БЮРОКРАТИЯ
Служащий Банка Слов любит свою работу. Любит все эти права, гарантии, социальные льготы, любит бесплатный сытный обед с персиковым компотом, любит настолько, что, если нужно, готов приходить в субботу.
Он наизусть знает правила, циркуляры, списки, уклады. Он знает: банку не выгодны долгосрочные вклады. А я даже кашляю редко и падаю только на бок, такого клиента, как я, им, в общем, даром не надо.
Мне очень не повезло, я не просто родился в рубашке: похоже, на ней были вышивки, стразы, шнурки и рюшки. Пока вы пытались урвать кусок, я кушал тёплую кашку. Пока вы мёрзли, я спал у камина, пил бренди и гладил кошку.
Поэтому каждый раз, когда я прошу кредита, упомянутый выше клерк говорит мне: «Иди ты…» Иди пострадай безденежьем, влюбись, заболей, по …
Источник: https://knigogid.ru/books/246449-shutki-konchilis-stihotvoreniya/toread
Дана Сидерос. КОСТОЧКИ ЩУЧЬЕЙ РЕЧИ
* * * Третий раз тебе повторяю, верни мне мать. я вспорю твоё брюхо, напихаю камней и веток. Рыба бьется, как рыба об лёд, объясняет и так и этак, но сдается и понимает, что проще дать. Не отпустишь на волю старуху добром, ну что ж — брось под печь моё слово, спи себе на полатях.
Слышь, она придёт не одна, ты готов принять их? Всех ли знаешь ты, недоумок, кого зовёшь? Он врывается в избу, рукавом утирая лоб, вносит запах браги и пота — дух человечий. И швыряет в подпечье косточки щучьей речи, щучью песню мычит в теплый зев, свиристит в хайло.
К ночи печка проснётся, застонет и задрожит, отзываясь на странный стрёкот в далекой чаще: и родит их — в золе и глине, слепых, молчащих — одного за одним, дымящихся, как коржи. Завизжат невестки, братья выкатятся, бранясь.
Первой встанет она, или некто в её обличьи, вскинув тощие руки, вертя головой по-птичьи, выдыхая с кошмарным хрипом мальков и грязь. За спиной отец — опалённая борода. Следом старшие сёстры — беззубы, простоволосы. И десятки других: все, как он, черны и курносы, держат копья, кирки и клещи, серпы и косы.
Ходят, шарят ладонями, трогают всё без спроса, кружат, мнутся, зудят, как осы, скрежещут “дай”. Он влезает на печку, спасаясь, как от реки, от кишащих внизу голов, и локтей, и пальцев. Печь срывают с помоста под хохот “пора купаться” и выплескивают во двор, как мосол с водицей, выбив дому родному и рёбра, и позвонки.
Поднимают на плечи, покачивая, несут, подминая случайно встреченных на дороге. Все: поеденные чумой, порубленные в овраге, изведенные голодом, смолотые в остроге, отравившиеся полынью, угодившие в полынью. Дура, просто верни мне мать. Все шагают к царю — немного потолковать.
БОНСАЙ
Вот, к примеру, этому дубу почти сто лет, важно сообщает экскурсовод. Бабушка гладит кудри корней бугристой рукой, что ж он дохляк такой? Так задумано, объясняю, японскими мастерами. В корзинке, допустим, кошка, геккон в террариуме. Представь, у тебя есть дуб, ручной, вот такая кроха. Недокармливают, заключает бабушка. Да, говорю, кормят плохо.
Час еще мы гуляем под руку по зеленому павильону. Я глазею на живописный вяз, поразительную лиану, на волшебную вишню в плошке, всю в зефирном цвету. Бабушка — на горбуна, голодного, сироту. Выходные она в тоске поляну за домом косит. В понедельник утром в сберкассе, вот не смела трогать, да видно пора посметь, просит выдать деньги, скопленные на смерть.
И в обед, на коляске брата, почившего год назад, ввозит маленький старый дуб в свой маленький старый сад. Драгоценную плошку, вышвыривает сердито. Посмотри, сколько здесь земли, небось не видал земли-то. Как там звался стиль этих пыток? Мы им покажем стиль! Дуб приживается через месяц и начинает расти. Просыпаюсь от странных подземных толчков, подскакиваю с кровати.
Свет небесный рассыпан на миллионы пляшущих пятен. Бесконечная крона укрыла город и десяток окрестных сёл. В месте бабушкиного дома, в месте бабушкиного сада — облака подпирает ствол. На дубовом листе (формата А3) записка: Здесь чудный вид. Береги себя в меру, вползай, как сможешь. Обнимаю, живи. Берегу себя в меру. Вползти никак — дуб у нас тут теперь святыня.
Вокруг хороводят попы, спецкоры, менты и их понятые, биологи и туристы, русалки в зеленых побегах кос. Кстати, осенью с неба падают желуди величиной с арбуз. * * * Пришедший потеет, клетчатый мнёт засаленный, дышит тяжко, не сбросил еще маеты вокзальной. А у хозяина белая печь с изразцами, стол мореного дуба, ниша с ларцами. Хозяин выходит выспавшийся, степенный.
Пришедший ныряет к нему дельфином, брызгая пеной. Кровати панцирные голодают, начальник, беснуются, бьют копытом, визжат ночами, нянечке ногу отгрызли третьего дня, едва откачали. Чавкают сливами стылые душевые, надобны свежие, теплые и живые. Кто говорил, жратвы хватит с горочкой, уж не вы ли? Пришлите молочных новеньких тыщу другую, а мы вам старших сторгуем.
Ими стальные хрустят, только забрасывать успевай. Хозяин колонна черная, на колонне хмурится голова. Какой я тебе начальник, убогий, уймись уже, проходи, отдохни с дороги. Чаю выпей, стальные сыты и не твоя забота, беды ваши уладим, вышлем пока кого-то, вы пока продержитесь месяц-другой. Дальше закон продавим — хлынут рекой.
Там уж не то что от голода вас избавим, сможешь тропинки на даче мостить зубами. Приезжий пятится, крестится, не может остановиться, отвергает и чай, и коньяк, и суп из домашней птицы. Думает только: вроде старинный дом, а не скрипят половицы. Идет, не оглядываясь, к подъехавшему хюндаю, шеей чувствует — наблюдают.
Хозяин гудит в телефон: день добрый, у нас всё в силе? Поглаживая занавесочку в русском стиле. * * * Бабка вставала ночами, хотела ехать куда-то. Когда просыпалась взрослой — одевалась сама и шла. Мы поймали ее однажды уже на краю села, и еще удивлялись, откуда сила солдата в этом зяблике, в ней же сердце видно наполовину, как через истлевшую мешковину.
А когда просыпалась девочкой Нюрой, молочной, малой, рыдала, захлебываясь, просилась к маме, к зимующим в доме козам за теплую печь. И вот тут её было не угомонить, не отвлечь. Пёс, едва теплело на улице, начинал таранить ворота, принимался делать подкоп, скулил, выкликал кого-то.
Мы распахивали калитку, он мчался до поворота и стоял там, растерянный, сам не зная, что ищет, брёл понуро обратно, неделю отказывался от пищи. А потом ничего, приходил в себя, целый год был нам славным псом. Но весной повторялось всё. Часто снится: иду в степи, с каждым шагом в неё врастая, чужой невесомой поступью, бесшумно, как лис.
И какие-то первые встречные со смутно родными чертами говорят мне: “Что-то ты долго, мы тебя заждались”. Вскакиваю на вдохе, судорожном, свистящем, три минуты соображаю, кто я и где. Я найду вас, приеду, но пока еще много дел.
Нужно лелеять своих, выбрасывать вещи, греться в желтых заплатах света на сизом снегу у дома — второклассником, потерявшим ключи; тормошить обессилевшего: поднимайся, давай, идём, а, говори со мной хоть на рыбьем, главное, не молчи. Я отвечу по-рыбьи: помашу тебе плавниками, потанцую на льду, смешно похлопаю ртом.
Где-то в серых волнах ковыля есть нагретый на солнце камень. Но к нему я пойду потом. * * * Старый голем с надтреснутым голосом и облупленным жбаном — говорит: мы такой народ, что поделаешь, не судьба нам завести свой дом и щенка, нянчить мелочь, гладить невесту. Покачал безмозглую амфору — ставь на место.
Говорит: когда от меня останутся черепки, их раздавят в крошку, вмешают в глину, взятую у реки, так я стану тарелкой, крынкой или птицей на изразце. Или вновь человеком, вот как сейчас, но без выбоин на лице. Говорит, да, я слышал, что можно вклеить фарфор, но меня сотворил гончар, а не бутафор, меня оживило слово, и оно же держит в рассудке, даже если слышу вранье которые сутки. Ты такой же, как я, терракотовый и неровный, значит, где-то внутри есть текст, поищи, напряги нейроны. Текст ворочается в грудине и еще не истлел пока. Только этим ты отличаешься от горшка.
ДЕНЬ ГОРОДА
Дитя выпрыгивает на сцену: косички, коленки, румяна, сарафан-колокольчик. Под черным помостом электрики, клерки, калеки. Толпа свистит и клокочет. Она выставляет пяточку, как учили, старательно тянет носочек.
Поёт: “Как весной по бурому снегу мы ходили в лес, во лесочек, отпусти, медведица, сына погостить у нас на деревне!” Под землей громово вздыхает и скулит во сне кто-то древний. Помнит: колья, силок, страшно воет мать, и рывок в бурелом не глядя. “Как гостил медвежий сыночек на дворе у нашего дяди. Кушай, мишка, теплые сливки. Кушай, мишка, пряник печатный”.
Помнит дымную печь, белоснежную грудь, человечьи песни ночами. Открывает глаза, тянет носом воздух, морщится от света и вони. “Приходили к мишке старухи, подарили зипун червонный. Приходили девушки к мишке, подарили веночек алый”. Слышит песню далекую, детский голос, рыхлый гул нетрезвого зала. Распрямляет лапы, спиной взрывая старый склад, поросший бурьяном.
“Поднесли весёлого мёду, выпил мишка, сделался пьяным и пошёл плясать по деревне, петь свои дубовые песни”. В три прыжка покрывает путь от глухих окраин до Пресни. Помнит крики мужчин, блеск кривых ножей, хищные, багровые лица. “Целый день плясал, утомился, охнул, на бревно повалился. Принесу я мишке водицы, пей, мой братик, пей, медвежонок”.
Помнит на холме за деревней пятачок земли обожженный, как кусает в ужасе воздух, путы рвет и давится воем. К жизни, уходящей из горла, припадает ртом лучший воин. Помнит, круглую чашу несут, девочка кланяется. Стемнело. Девочка кланяется в шелесте рук, как в лесу, гольфам своим белым. Кто-то шепотом: поют же попсу, там другой финал, мне бабушка пела.
* * * У моей улицы от ремонтных работ трещины, все её рёбра, все повороты болят. Вдоль моей улицы, в красных крестах, присмиревшие, приговорённые тополя. На моей улице, лопоухие, длинные дети в зелёной форме из Чернышевских казарм. У ворот женщины с булками, мандаринами. Дети выходят к объятиям, мнутся, прячут глаза.
Как в пионерлагере, ну не целуй, не мучь его, он уже взрослый, смотрят же, смотрят же пацаны. Скоро им всем экскурсия: сквозь города дремучие, прямо с моей улицы — к краю страны. И пойдут, хмурые, строимся, дети, парами. Тех, кто отстал, ласково подтолкнём. В спину бьют маршами, щупают мрак фарами, поп с кадилом по следу прёт, как отец с ремнём.
В южной земле здорово всходят мятные пряники — землю везут родичам, всё для своих, в дом. На сувенир, горсточку маме, горстку племяннику. Кто наберёт подошвами, кто наберёт ртом. На моей улице моют асфальт вечером. Хор за стеной с грохотом страшно вопит гимн. Слить бы финал, Господи, чтобы сказать нечего, слабый чтобы, вне логики, чтобы он был другим.
МАЙСКИЙ ШЕСТОЙ
Вручили открытку, грамоту и часы, большие, с орфографической в гравировке. Трамвай в полутьме смотрел на него, как сыч, белесыми плошками фар. Он ушел, неловкий, впервые почувствовав вес стариковских ног, впервые себя увидев в ночных витринах. Деревья шептали вслед, как в плохом кино: “Ну всё, пересох — и знаешь это, не ври нам”.
Он встал в понедельник, вышел во двор сидеть, дышал и моргал на лавочке под рябиной. Проснулся во вторник, вышел во двор сидеть, кормить черствой булкой выводок голубиный, ходить вдоль аллеи: лавочки и фонтан, коляски и собачонки. Проснулся в среду, побрился и причесался, достал наган и двинул в своё депо, не спеша, к обеду.
“Ну что ж, проходи, трудолюбие не порок, заглядывай после смены, выпьем по кружке”, — промямлил начальник, нервно лучась добром и глаз не сводя с парящей у носа мушки. Тут просится лирика: новенькая листва, за красным вагоном шлейф из детского смеха. Но он просто взвел курок, просто сел в трамвай, поправил фуражку, выдохнул и поехал.
Дальнейшее мы узнали из новостей. Он шел напролом, вопила Волоколамка, тащили четвероногие всех мастей весенних хозяев, как бурлаки, на лямках. Угрюмые серые рыцари в камуфле толпились на остановках, кричали в рупор. С отчаянным звоном он въехал в весенний лес, где ветки хлестали бока трамвайного крупа.
Стрелял на Пехотной в воздух, вопил “ура” и улицу чьей-то свободы с разгона резал, вознесся с моста Восточного сразу в рай, минуя канал, просто вздернув на небо рельсы. Ну да, сочиняю. Хочу приукрасить быт. Но я над собой работаю — вру всё реже. На первой же остановке он был убит. Как пишут в газетах “блокирован, обезврежен”.
Я еду трамваем, дряхлым, совсем пустым железным китом: днем ты криль, но в ночи — Иона. Вот голос в динамике дернулся и застыл, подстреленный треском помех и трамвайным звоном.
ЧЕРНО-БЕЛАЯ СКАЗКА
Финал. Медвежата Ваню хоронят: рыдает Круть, воет Верть. Счастливый Кащей приводит в хоромы Марену, царевну-смерть. При ней он притих и дышать боится, косица её густа, она и певунья, и танцовщица, и жуткая красота. Он пляской её насладился вдоволь, везде, где она прошла — чернеют пожарища, плачут вдовы, до горизонта тела.
Он хочет её целовать, лелеять и Машенькой называть. Она доедает белую лебедь, ссыпает пух в рукава: рукою махнёт — разольётся полночь и снегом укроет степь. Волчица и ворон спешат на помощь Ивану. Не ждёт гостей наивный Кащей, он влюблён, беспечен, от страсти почти что пьян. Он гладит её ледяные плечи и шепчет “моя, моя”.
Волчица и ворон несут бутыли с живой и мёртвой водой. Иван ворочается в могиле, выпрастывает ладонь из рыхлой земли, и рычит, копая, и дышит, как дикий вепрь. Кащей тихо шепчет “поспи, родная”, на ключ запирая дверь. Иван улыбается жизни новой, в котомке его звенят четыре невиданные подковы для сказочного коня.
Когда он верхом перейдёт границу, влетит в кащеев предел, Марена проснётся в своей темнице; струится, как змей в воде, коса по подушке, в глазах-колодцах — огни торфяных болот. Марена проснётся и улыбнётся, и песенку запоёт: “Смородина-речка, гори, разлейся, покинь свои берега. Зверушка и птица, беги из леса, чуть только почуешь гарь.
Идёт мой любимый — луна, прикройся, дрожи от страха, земля. Он съест всё живое, он выпьет росы, сожнёт поля ковыля; ручей говорливый, проворный, длинный схоронит в мерзлой земле; нетронутый снег окропит калиной, ломая девственный лес”. Кровит небосвод на вечерней заре. Нам всё ясно. Окончен сказ. Иван наступает, поёт царевна, горит и чадит река.
Кащей беспокойно во сне бормочет, да не разберешь слова. Он станет бессмертным сегодня ночью. Уже часа через два. _________________________________________
Об авторе: ДАНА СИДЕРОС
Родилась в Казани, живу в Москве, работаю детским иллюстратором и концепт-художником.
Написала две книги стихов, “Шутки кончились” (2011) и “Ученик дурака” (2015) и одну маленькую пьесу. Стихи публиковались в “Конце эпохи”, “Новом Береге”, “Гвидеоне”, “ШО” и “Контрабанде”.
скачать dle 12.1
Источник: http://literratura.org/poetry/2208-dana-sideros-kostochki-schuchey-rechi.html
Дана Сидерос. Ученик дурака – рецензии и отзывы читать онлайн
- Дана Сидерос. Ученик дурака. — М.: Livebook, 2015. — 136 с.Серия «Новая поэзия», созданная под кураторством Веры Полозковой, — это книги современных молодых поэтов, с которыми радостно жить в одно время. Открывает серию Дана Сидерос — автор с удивительно своеобычным чувством языка, известная под ником «Шутник» («lllytnik»), лауреат премии «Нова», участник фестивалей и поэтических концертов. Книга ее стихов — о стариках и героях, высшем родстве, будущем и никогда-не-бывшем, об ослеплении красотой. Но прежде всего она — о тончайшей границе между этим миром и другим, полным стрекота и мерцания.
Юрию Смирнову
Остров Яблок уйдёт на дно, стоит этой луне наполниться до краёв молоком и льдом, округлиться, отяжелеть. Через семь безмятежных снов в город хлынет морская конница: сто зелёных, один гнедой.
Каждый сад и каждую клеть разорвут, разотрут в песок. Вероятно, ты не поверишь, но всех живых заберут во сне, всех, не глядя на статус, стиль и характер.
Море в висок поцелует каждого бережно и сомкнёт объятья тесней,
успокоит и приютит.
Накануне, всё обыскав, возмущенно отвергнув и креп, и флис, проклиная пояс и лиф, всё по комнате раскидав, я наглаживаю рукав, я готовлюсь к так и не встретились, собираюсь на не смогли, наряжаюсь для никогда. Бесполезная суета, но счастливая. Засыпающий остров ждёт, что грядущий день, будет тёплым и неплохим. Я спешу. На пяти листах я пишу про остров тебе, ищи: будут наволочки в воде,
рыбки, яблоки и стихи.
Но пока, за неделю до, остров дышит, хохочет, пьянствует, свадьбы мчатся, зевают псы, где-то лихо скрипит матрас, и наследники делят дом, и супруги сервиз фаянсовый бьют с досады, и некий сын подворотен, он всех бы спас, чует смерть и твердит о ней, только кто же услышит вздор его. Он единственный не заснёт, он увидит, как тонет сквер, он узнает морских коней и успеет подумать: «Здорово, бедняку на старости лет
подфартило занять партер».
июнь 2014
Юрию Смирнову
Красный всполох огня выхватывает из мглы силуэт персонажа: погоня, горящий лес. В этот раз ему повезёт — прилетят орлы, в крайнем случае —
Чип и Дэйл или МЧС.
Нам не нравится в этом вымысле ничего. Мы не любим сам принцип, а принцип всегда один: не герой победил, потому что фильм про него — это фильм про него потому,
что он победил.
Но у нас тут не Голливуд, ходовой сюжет — бесконечный Тарковский в бархатной тишине. Этот фильм обо мне, если жухлый негромкий свет. Этот фильм о тебе,
если света как будто нет.
Вот затылок в прицеле камеры, съемка с рук, персонаж слишком долго в кадре. Пригнись, урод. Всех, как снегом, прикроет титрами поутру. Это честный и предсказуемый
поворот.
март 2014
Ну вот.
Я услышал.
Утешь меня, дай мне повод считать, что ты понимаешь, с кем говоришь, когда проклинаешь короткий якобы повод и ноешь,
что ты давно уже не малыш.
Когда ты отчаянно просишь большого дела, ругаешь стрелу пера, мол, не так остра. Яришься, рисуешься, требуешь оголтело серьёзного отношения,
равных прав.
Я мог тебя взять в ладонь, залечить все раны, унять твою вечную дрожь,
дурная ты мышь.
Но нет, я пришёл
с тобой говорить на равных.
Так что же ты извиваешься
и кричишь?
декабрь 2013
Источник: https://prochtenie.org/passage/28319
Как-то так — Сидерос Дана
Вообще-то на осмотр звали только старшего, но младший не давал себя увести, так что усталой нянечке пришлось тащить в кабинет обоих. Теперь они стоят посреди комнаты, младший обеими руками вцепился в предплечье старшего, старший смотрит в пол и слегка покачивается.
«Тебе нужно раздеться» — подсказывает врач, и уточняет, обращаясь к няне – «он может сам раздеться?». Вместо ответа она подходит, присаживается на корточки и начинает как-то нервно стягивать со старшего водолазку. Старший не помогает и не сопротивляется, правая рука выпадает из рукава, как шланг. Левую держит младший, вместе с рукавом.
Нянечка пытается разогнуть младшему пальцы, отодвигает его в сторону плечом. Тот вцепляется в плечо зубами. Нянечка взвизгивает, отбегает к стене и начинает плакать. «Вот видите» — причитает она, утирая платком мгновенно покрасневший нос, — «месяц уже они так, никакого прогресса». «Понятно», — выдыхает врач и смотрит на двоих с интересом.
Младший по-прежнему держит старшего за руку, но теперь его пальцы ритмично сжимаются, так, что это напоминает сердечные сокращения. Врач ждёт. Старший вдруг поворачивается к младшему, кладёт свободную руку ему на глаза и осторожно целует в висок, не целует даже, прикасается губами и носом на мгновение.
Младший разжимает пальцы, отходит к стене и взбирается с ногами на стул. Рука старшего в бордовых полосках. «Синяк будет огромный, с комиссией объясняться» — машинально думает врач. И ещё он думает: «Ого».
«А они вообще говорят?» — спрашивает врач воспитателя четыре часа спустя, задумчиво листая карточки. «Нет. Они и слов не понимают. Тарелку пододвинешь – ест. За руку отведёшь – идёт. А так – вообще никак.
Только трогают друг друга всё время, как обезьяны» — на слове «трогают» воспитатель понижает голос, как будто это бранное слово.
Старший и младший сидят на лавочке за дверью.
Старший проводит две воображаемые вертикальные полосы на груди младшего, и словами это значило бы «они обсуждают нас». Младший кладёт руку на лиловое предплечье старшего и несколько раз сильно сжимает. Это напоминает сердечные сокращения и означает «мне страшно».
Старший высвобождает руку, аккуратно кладёт ладонь младшему на горло, потом пальцами касается его лба. Это означает «ничего не бойся, я же здесь». Потом старший целует младшего в щеку, подбородок и краешек губ. Это означает поцелуй.
«Невероятно», — рассказывает воспитатель за чаем сочувствующей подруге, — «я думала, что эти так с нами и останутся, ну в крайнем случае пятилетнего заберут.
А забирают второго, представляешь? Ему восемь уже, не разговаривает, только мычит, учиться толком не может, угрюмый такой, а они говорят, что больше им никого не надо, что они его подымут». «А разве у вас братьев можно разлучать?», — с подозрением спрашивает сочувствующая подруга.
«А кто тебе сказал, что они братья?», — удивляется воспитатель.
Старший приходит к младшему перед сном, садится на пол возле кровати. Младший берет ладонь старшего и кладёт к себе на макушку. Это означает «я не смогу без тебя».
Старший касается пальцем своего века, потом губ, потом кладёт ладонь младшего к себе на лоб, и это значит «я тоже без тебя не смогу». Младший берёт старшего за руку, за самые кончики пальцев, и отпускает. Это значит «ты-то как раз сможешь». Потом он беззвучно плачет. И это означает плач.
Старшему снится, что он огромный зверь. Он не видит себя, но знает, что он полярный медведь. Чувствует, как под лапами поскрипывает снег, как под тяжелой шкурой перекатываются бугры мышц. Он знает, что всё замерло и затаилось, когда он вышел на берег. Но сейчас он пришёл не охотиться.
Он садится у края чёрной воды и начинает ждать. Плавник показывается над поверхностью и исчезает. Медведь не видит этого, не слышит всплеска, только чувствует холодные брызги на носу. Чувствует, как задышала и заволновалась поверхность воды.
Когда белоснежный, фарфоровый кит медленно проплывает мимо, медведь прыгает следом, погружается с головой в ледяную воду и плывёт. Белуха рядом с ним, обгоняет и возвращается, скользит мимо, иногда касаясь боком и плавником медвежьей шкуры. Это означает «я всё ещё здесь».
Старший просыпается взмокший и ледяной, в собственной маленькой комнате, печальной в свете бледного ночника. Вскакивает, не сразу понимает, где очутился. За окном ещё темно.
Он стоит и смотрит на улицу, на последние мартовские хлопья снега, даже не падающие вниз, а медленно летящие во все стороны, укутывающие весь мир в тишину и белизну. Замечает своё отражение в стекле: свет ночника выхватывает из темноты одну щеку, половину узкого носа, острый подбородок и некрасивые тонкие губы.
Он прикладывает ладонь к стеклу прямо перед собой и падает на тыльную сторону горячим лбом. Это означает «я устал без тебя». «Ты не заболел, Мишка? Спи давай, в институт же завтра», — сонный женский голос за спиной называет его чужим именем. Настоящее его имя будет так: подышать на раскрытую ладонь, а потом приложить её к животу.
Младший просыпается в тот же час, садится на кровати и прижимается к прохладной стене. Он не открывает глаз, не шумит, не тревожит остальных, только ощупывает длинными пальцами стену, надеясь что-то на ней найти. Находит нужное, прикладывает к нему левую кисть и касается её сначала лбом, а потом щекой. Это означает «всё в порядке, нас невозможно разделить».
Источник: http://xn--1-6tba.xn--p1ai/kak-to-tak-sideros-dana
Загрузка...
