Народный характер войны 1812 года

• Глава 7
• Мифы о так называемой «дубине народной войны»
• Малая война, партизанская война, народная война…
• С сожалением приходится констатировать, что слишком много мифов у нас придумано и о так называемой «дубине народной войны».

Например, уже много раз цитированный нами П.А. Жилин утверждает, что «партизанское движение явилось ярким выражением народного характера Отечественной войны 1812 года.

Вспыхнув после вторжения наполеоновских войск в Литву и Белоруссию, оно с каждым днем ширилось, принимало все более активные формы и вырастало в грозную для врага силу».

А вот мнение еще одного классика, академика Е.В. Тарле:

«Наполеон вторгся в Россию в качестве завоевателя, хищника, беспощадного разорителя и ни в малейшей степени не помышлял об освобождении крестьян от крепостной неволи. Для русского крестьянства защита России от вторгшегося врага была в то же время обороной своей жизни, своей семьи, своего имущества.

Начинается война. Французская армия занимает Литву, занимает Белоруссию. Белорусский крестьянин восстает, надеясь освободиться от панского гнета. Белоруссия была в июле и августе 1812 года прямо охвачена бурными крестьянскими волнениями, переходившими местами в открытые восстания.

Помещики в панике бегут в города – в Вильну к герцогу Бассано, в Могилев к маршалу Даву, в Минск к наполеоновскому генералу Домбровскому, в Витебск к самому императору.

Они просят вооруженной помощи против крестьян, умоляют о карательных экспедициях, так как вновь учрежденная Наполеоном польская и литовская жандармерия недостаточно сильна, и французское командование с полной готовностью усмиряет крестьян и восстанавливает в неприкосновенности все крепостные порядки.

Таким образом, уже действия Наполеона в Литве и Белоруссии, занятых его войсками, показывали, что он не только не собирался помогать крестьянам в их самостоятельной попытке сбросить цепи рабства, но что он будет всей своей мощью поддерживать крепостников-дворян и железной рукой подавлять всякий крестьянский протест против помещиков».

Звучит, конечно, красиво. Но на самом деле в Литве и Белоруссии (подробнее об этом будет сказано ниже) дело обстояло несколько иначе.

* * *

Что же касается коренной России, то на самом деле огромное количество жителей империи, особенно живших в отдаленных от театра военных действий губерниях, ничего ни про какую войну с Наполеоном вообще не знало.

Е. Гречена уверен, что «главная проблема в истории про «дубину народной войны» заключается в том, что до сих пор у историков нет четкого определения, что такое «партизанская война» и что такое «народная война».

В былые времена специалисты четко различали народную войну и партизанскую войну, относя последнюю к «малой войне». Например, как отмечает историк А.И.

Попов, в XVIII–XIX веках «это понятие имело расширенное толкование – так назывались все действия войск малыми отрядами, в противоположность действиям крупных соединений и армий».

В частности, к «малой войне» относили рекогносцировки, засады, нападения на отдельные колонны, обозы, отряды фуражиров и т. д.

Проще говоря, под термином «малая война» подразумевались второстепенные военные операции, а под термином «партизанские действия» – война «в малом виде». При этом утверждалось, что «народная война» составляет средство вполне самостоятельное, отдельное от «партизанской войны». Считалось, что два эти средства могли находиться рядом, могли взаимодействовать, но они никогда не сливаются.

Позднее взгляды на этот вопрос изменились: к началу XX века под «малой войной» стали понимать только «партизанскую войну». Постепенно эти понятия стали синонимами, а термин «малая война» стал выходить из употребления.

Общеизвестно, что в 1812 году собственно партизанами были временные отряды, составленные из военнослужащих регулярных частей и казаков. Эти армейские отряды специально создавались русским командованием для действий в тылу и на коммуникациях наполеоновской армии.

Российская историография XIX – начала XX века четко разделяла действия партизан (армейских партизан) и стихийно создававшиеся отряды самообороны поселян.

Более того, для описания действий последних и был введен термин «народная война».

А вот термин «крестьянское партизанское движение» был введен уже советскими историками, трактовавшими Отечественную войну 1812 года как уменьшенную копию Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.

Пропагандистско-политическая подоплека тут видна невооруженным глазом. При этом совершенно непонятно, кого же, собственно, следует называть партизанами 1812 года: отдельные части регулярных войск или же представителей народа, действовавших по своей инициативе, на свой страх и риск?

К сожалению, неразбериха в терминологии привела к тому, что понятия «партизанская война» и «народная война» стали отождествляться. В результате, как отмечает Е. Гречена, «армейские партизаны, в том числе и офицеры с подходящими (русскими) фамилиями, оказались в числе героев «народной войны».

При этом фантазии советских историков можно было только позавидовать. Например, Н.Ф. Гарнич уверял, что «едва враг переступил границу, как в Литве, Белоруссии и на Украине возникла народная, партизанская война».

Полковник П.А.

Жилин добавил к этому, что будто бы «в районе Витебска, Орши, Могилева отряды крестьян-партизан совершали частые дневные и ночные налеты на обозы противника, уничтожали его фуражиров, брали в плен французских солдат».

Ну, а Е.В. Тарле в своей знаменитой книге «Нашествие Наполеона на Россию» процитировал известное письмо М.А. Волковой к В.И. Ланской от 30 сентября 1812 года. В нем Мария Аполлоновна Волкова пишет:

«Мы живем против рекрутского присутствия, каждое утро нас будят тысячи крестьян: они плачут, пока им не забреют лба, а сделавшись рекрутами, начинают петь и плясать, говоря, что не о чем горевать, что такова воля Божья. Чем ближе я знакомлюсь с нашим народом, тем более убеждаюсь, что не существует лучшего».

Для любого мало-мальски знакомого с русской деревней очевидно, что здесь описана обычная реакция мужиков, когда выбор за них сделан и остается лишь покориться судьбе. Каков же комментарий Е.В. Тарле? Он пишет: «Мы знаем, как вели себя под Смоленском, при Бородине, под Малоярославцем те рекруты, которые «пели и плясали» от радости, когда их брали в солдаты».

Подтасовка тут очевидна, ибо у нас есть и другие примеры того, как «пели и плясали» русские люди. Например, весьма характерный случай рассказывает ростовский купец М.И. Маракуев, оказавшийся в то время в Москве. В его дневнике есть следующая запись от 12 июля 1812 года:

«Император Александр приехал в Кремль, собралось огромное количество народа, и вдруг распространился слух о том, что прикажут запереть все ворота и брать каждого силой в солдаты. Едва эта молва промчалась, как чернь ринулась вон, и в несколько минут Кремль опустел. Из Кремля разнеслось эхо по всей Москве, и множество черного народа из нее разбежалось».

Но советские историки шли и еще дальше. Например, тот же Е.В.

Тарле для «научного обоснования» мифа о народной войне не постеснялся приводить легенды типа истории про некую «партизанку» Прасковью, крестьянку деревни Соколово Смоленской губернии, которая якобы с одними вилами напала на шестерых французов, убила вилами трех из них (в том числе полковника), изранила и обратила в бегство трех других, но так и осталась для потомства без фамилии.

А.И. Тургенев, А.Ф. Воейков и Н.И. Греч, располагавшие собственным печатным органом «Сын Отечества» и руководимые самыми благими намерениями поднятия патриотического духа, публиковали сочиненные ими рассказы о якобы имевших место подвигах крестьян.

Так, например, появились сюжеты о «русском Сцеволе», отрубившем себе руку, чтобы не служить Наполеону, или о казаке, с одной нагайкой захватившем французскую пушку… Эти сюжеты потом были растиражированы в виде «народных картинок» художником И.И.

Тербеневым.

И.И. Тербенев. Русский Сцевола (офорт начала XIX века)

На самом же деле отношение русских крестьян к солдатам Наполеона было вполне лояльным, пока те относились к ним хорошо, платили деньги за ночлег и продукты и не прибегали к неоправданному насилию.

Кстати сказать, имеется немало свидетельств того, что крестьяне приветствовали Наполеона и установленную им власть как своих избавителей от помещиков, что они грабили помещичьи имения и т. д.

Подробнее об этом мы расскажем ниже.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Народный характер войны в романе Л.Н.Толстого «Война и мир»

    Изображая в своем романе «Война и мир» военные события, Толстой не только дает широкие полотна, рисующие такие яркие картины, как Шенграбенское, Аустерлицкое и Бородинское сражения, но широко показывает и каждого человека, вовлеченного в поток боевых действий.

Главнокомандующие армиями, генералы, штабное начальство, строевые офицеры и солдатская масса, партизаны – все эти разнообразные участники войны показаны автором с поразительным мастерством в самых разных условиях их боевой и «мирной» жизни.

При этом писатель, сам бывший участник войны на Кавказе и обороны Севастополя, стремится показать настоящую войну, без всяких прикрас, «в крови, в страданиях, в смерти», с глубокой и трезвой правдой рисуя и прекрасные качества народного духа, которому чужды показная храбрость, мелочность, тщеславие. 

    Изображение войны у Толстого не ограничивается описанием действий Кутузова и других предводителей. Писатель сумел передать поистине народный характер Отечественной войны 1812 года.

Рисуя картины сражений, Толстой показывает и моменты героических атак, и моменты неразберихи, как, например, под Аустерлицем, когда «по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины, и войска стояли, скучая и падая духов». 

    Сцены ранений, увечий, смерти дополняют общую картину сражений, показывая настоящее лицо войны. 

    Толстой показал, что не только армия, войско, но и весь народ встал на защиту «священной земли русской».

Перед вступлением французов в Москву «все население, как один человек, бросая свое имущество, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства».

И такое явление наблюдалось не только в Москве: “Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли происходило то же самое, что происходило в Москве”. 

    Полумиллионная армия Наполеона, завоевавшая себе в Европе славу непобедимой, обрушилась всей своей грозной силой на Россию. Он она натолкнулась на мощное противодействие. Против врага сплоченно встали армия и народ, защищавшие свою страну, свою независимость. 

    Толстой показывает партизанские отряды Денисова и Долохова, рассказывает о каком-то дьячке, вставшем во главе отряда, о старостихе Василисе, побившей сотни французов: «партизаны уничтожали великую армию по частям. Они подбирали те опадавшие листья, которые сами собой сыпались с иссохшего дерева – французского войска, и тогда трясли это дерево». Небольшие, но сильные духом, отряды постепенно уничтожали врагов. 

    Так закончилась война – агрессивная, захватническая со стороны французов, и народная, защищавшая независимость своей родины – со стороны русских.

Основную роль в победе Толстой приписывает народу, тем Карпам и Власам, которые «не везли сена в Москву за хорошие деньги, которые им предлагали, а жгли его», тому Тихону Щербатому из села Покровского, который в партизанской отряде Денисова был «самым полезным и храбрым человеком».

Войско и народ, сплоченные в своей любви к родной стране и в ненависти к врагам-захватчикам, одержали решительную победу над армией, внушавшей ужас всей Европе, и над ее полководцем, признанным миром гениальным.

Конечно, немаловажную роль в исходе войны сыграли и полководцы, и генералы, и другие руководящие личности, и им Толстой уделяет много внимания. Однако, вклад простых солдат в победу неоценим, и можно с уверенностью сказать, что именно народ вынес на своих плечах все невзгоды и горести войны, но нашел в себе силы для борьбы и сразил Наполеона.

истоки русского патриотизма в 1812 году | Юрий Епанчин

«ОСТЕРВЕНЕНИЕ НАРОДА»

Истоки и формы народного патриотизма в 1812 году

            Признание народного патриотического сознания стало общепризнанной формулой при оценке характера войны 1812 года. При этом для самих участников событий данный факт не представлялся столь очевидным. Официально война с Наполеоном получила название Отечественной только в 40-е годы XIXвека, в царствование Николая I.

К тому времени события наполеоновской эпохи уже получили необходимый историографический глянец (главным образом, благодаря высочайше утвержденным трудам придворного историка А. Михайловского-Данилевского).

Тогда же и родилась наряду с формулой министра Сергея Уварова («православие, самодержавие, народность») концепция «единения всех сословий вокруг престола».

            Эта концепция настолько прочно утвердилась в идеологии российского самовластия, что неоднократно воспроизводилась при оценке различных эпох, к ней прибегали совершенно разные властители во время острых внешнеполитических столкновений.

Так, война с Германией и Австро-Венгрией в 1914 году была объявлена «Второй Отечественной», а нацистско-советская 1941 года вошла в сознание как «Великая Отечественная».

Между тем современники 1812 года были склонны относить победу над Наполеоном не за счет народного подвига, а видели причину скорее в вмешательстве провиденциальных сил. «Русский Бог велик!» – эту фразу повторяли многие участники событий.

Император Александр I, сам впавший в мистицизм после падения Москвы, велел выгравировать на медали, изображавшей Всевидящее Око, слова: «Не нам, не нам, а имени Твоему».

            Следует помнить, что двести лет назад Россия являлась православным царством. Это означает (в отличие от современности), что основные знания о мире, духовное содержание жизни население получало почти исключительно из рук православной церкви.

Только несколько процентов жителей империи владели грамотой и могли читать книги. Неграмотное же большинство слушало проповеди и питалось различного рода слухами.

Когда говорят, что неграмотный человек стоит вне политики, следует помнить, что это вовсе не означает, что у него нет собственной духовной жизни. Он обладает глубокими и развитыми представлениями, яркими эмоциями. Они у него такие же сильные, как у ребенка.

Но и не менее фантастические, сказочные. Всякую информацию он воспринимает в превращенной форме, согласно своему внутреннему представлению.

            Так случилось и в 1807 году, когда русская православная церковь официально объявила Наполеона Антихристом. Поскольку явление Антихриста, согласно христианскому учению, предшествует наступлению конца света, то и сознание простолюдинов оказалось подвержено сильным эсхатологическим настроениям.

Слухи о непрерывных победах корсиканца, доходившие до российской глубинки, воспринимались как свидетельство его сверхъестественной, дьявольской силы.

Вот одно из зафиксированных свидетельств подобных распространенных воззрений: «Французы предались Антихристу, избрали себе в полководцы сына его Апполиона, волшебника, который по течению звезд определяет, предугадывает будущее, знает, когда начать и когда закончить войну, сверх того, имеет жену, колдунью, которая заговаривает огнестрельные орудия, противупоставляемые ее мужу, отчего французы и выходят победителями». Народное фантастическое воображение «рисовало французов не людьми, а какими-то чудовищами с широкой пастью, огромными клыками, кровью налившимися глазами с медным лбом и железным телом, от которого, как от стены горох, отскакивают пули, а штыки и сабли ломаются, как лучины». Вполне естественным выводом стало убеждение людей, что подобные монстры питаются человечиной.

            Власти вскоре осознали, какую идеологическую бомбу они запустили. Сохранилось донесение начальника канцелярии Особого отдела министерства полиции М.

фон Фока, свидетельствующее о превратном толковании в народе даже официальных известий: «Люди непросвещенные, внутри Империи живущие, а особенно среднее сословие и простолюдины, приобыкшие считать все, что напечатано, за неопровергаемую истину, приходят от того в уныние и слыша токмо о победах и завоеваниях Наполеона, все народы порабощающего, теряют дух бодрости, особливо в отдаленных городах и селениях, где каждый дьячок и граматей есть светилом и каждая напечатанная строка Евангелием».

            Некоторые сановники предприняли меры контрпропаганды. Особую известность получила на этом поприще деятельность московского губернатора Федора Ростопчина, издававшего книги и брошюры для народа.

Большую известность получили его «Мысли вслух на Красном крыльце российского дворянина Силы Андреевича Богатырева».

В короткое время было раскуплено уникальное для того времени количество экземпляров этой книжки – 7 тысяч штук! В ухарском тоне в ней давались уничижительные оценки французского воинства. Неприятельские солдаты объявлялись трусливыми, никчемными людьми, скопищем неумех и доходяг.

Утверждалось, что «француз не тяжелее снопа соломы», и любая баба сможет вилами заколоть несколько человек. Образованные люди морщились от площадного языка ростопчинских поделок, но народные массы воспринимали их на веру, откровенная брань в адрес неприятеля повышала их самооценку.

            Но в преддверии 1812 года напряженное ожидание стало нарастать. Лихорадочные военные приготовления невозможно было полностью скрыть от населения. Во всем находили приметы грядущих бедствий.

Каждый старался поведать о своих наблюдениях, уверял, что «давно чуял неладное: и каша у него в горшке неладно варилась, и домовой расшалился, и кот Васька стал недобро глядеть». Но главным апокалиптическим знаком всеми было признано явление кометы Галлея в конце 1811 года.

Вот типичный случай, в котором описана толпа, выходящая из церкви с вечерней службы: «Как бы по сигналу все сняли шапки и перекрестились. Послышались тяжелые, где подавленные, где громкие вздохи. Долго стояли в молчании.

Но вот одна женщина впала в истерику, другие зарыдали, начался говор, затем громкие восклицания: «Верно, прогневался Господь на Россию», «Согрешили непутем, ну вот и дождались» и т.п.

Начались сравнения: кто говорил, что хвост кометы это пучок розог, кто уподоблял метле, чтоб вымести всю неправду из России, и т.д. С тех пор народ толпился на улицах каждый вечер, а звезда становилась все грознее и грознее. Начались толки о преставлении света, о том, что Наполеон есть предреченный Антихрист, указанный прямо в Апокалипсисе под именем Аполиона».

            Естественно, что апокалиптические настроения не только не ослабли, но значительно усилились с началом военных действий.

Народные массы, слыша о наступлении наполеоновских войск, отступлении русской армии, уверялись в сверхъестественной природе французского императора, ожидали наступления «конца света». Они видели в завоевателях не военных противников, а «нечистую силу».

Широко распространялись слухи, что французы – сущие черти, у них на ногах копыта, а на голове рога. Поэтому при приближении неприятельских войск, жители бросали свои дома, уводили скот, забирали самое необходимое, а оставленные пожитки предавали огню.

При этом превалировали не столько прагматичные соображения навредить врагу («не доставайся злодею»), сколько эсхатологическое отчаяние («пропади все пропадом!»). В результате перед неприятелем в буквальном смысле образовывалась выжженная земля.

            Характерный пример. Когда французы вошли в Смоленск, в городе из 15 тысяч жителей осталась всего одна тысяча. Это были самые бедные и немощные люди: старики, женщины с малыми детьми. Посреди горящего города они надеялись найти защиту и убежище среди святынь городского собора.

Когда неприятельские солдаты вошли в храм, они были глубоко поражены воплем животного ужаса, исторгнутым обезумевшей толпой. Один итальянец вынужден был спасать молодую женщину, которая, увидев его, со страху бросилась в реку.

Вытащив ее из воды, он дал ей свою порцию хлеба и мяса, чтобы немного успокоить и привести в чувство.

            Конечно, не все обыватели бежали от неприятеля. Значительная часть пыталась ему противостоять.

Крестьяне многих деревень создавали кордоны, предупреждавшие о набегах вражеских фуражиров, организовывали засады, вылавливали отставших неприятельских солдат.

В плен брали редко (в основном это происходило только под руководством армейских партизанских отрядов). В остальных случаях с захваченными врагами безжалостно расправлялись. Жестокость была ответной реакцией на пережитый страх.

            Генерал Лористон, посланный Наполеоном на переговоры с Кутузовым, жаловался русскому фельдмаршалу, что война ведется не «по правилам». На что русский полководец резонно заметил: русский народ двести лет не видел врагов на своей территории и поэтому «правилам» не обучен, он воспринимает действия неприятеля как нашествие татар и поступает с захватчиками по собственному усмотрению.

            В отличие от западных губерний, где процент православного населения был сравнительно невысок, и, более того, значительная часть инородцев симпатизировала французам и поддерживала их, в исконно русских землях армия захватчиков оказалась в вакууме.

В частности, наполеоновские интенданты везли в обозе большое количество фальшивых рублей, думая расплатится ими с обывателями за продукты и фураж. Этот запас остался практически неиспользованным. Русские люди не желали вступать с «нехристями» ни в какие отношения, даже торговые.

С другой стороны, захватчики сами старались сделать все возможное, чтобы оскорбить чувства верующих людей. Они занимали православные храмы, разграбляли их сокровища, надругались над святынями, устраивали в культовых помещениях конюшни, склады, казармы.

Этим они только усиливали враждебность населения.

            Особенно выросло народное сопротивление после падения Москвы. Сгоревшая столица означала для русского сердца акт искупительной жертвы, которая помогла преодолеть отчаяние, наполнила души решимостью и жаждой мщения. Люди не произносили «Москва взята», они говорили «Москвы больше нет» – и поднимались на борьбу.

Кутузов хорошо понял изменение настроения и всячески способствовал развитию «малой войны». Наполеон в Кремле почувствовал себя обложенным со всех сторон, как «волк на псарне» (именно так называлась известная басня Ивана Крылова). Французов ловили уже не единицами, а десятками и сотнями.

Это и привело к бесславному исходу Великой армии Наполеона из России.

            Когда прежде непобедимые полчища бежали из «этой страны», гибли от холода и голода, народное отношение к поверженному врагу стало меняться. Русский язык обогатился в то время словом «шаромыжник».

Отставшие французские солдаты заходили в селения и обращались к жителям: «Cherami (дорогой друг)». Этих жалких доходяг уже не воспринимали как смертельных врагов, им, как правило, давали кров и пищу. К многочисленным пленным относились с состраданием, делились с ними одеждой и продуктами.

Многие из них впоследствии не стали возвращаться на родину и прожили в России долгую и счастливую жизнь.

                                                                                  Юрий ЕПАНЧИН

Чем важна война 1812 года?

Как русское общество осознало себя единой нацией

Автор Михаил Велижев

В 1830 году, в неоконченной 10-й главе «Евгения Онегина», Пушкин сумми­ро­вал мифологические представления о победе 1812 года, сложившиеся к тому времени:

• Гроза двенадцатого года Настала — кто тут нам помог? Остервенение народа,
• Б[арклай], зима иль р[усский] б[ог].

Это не просто перечисление: Пушкин очерчивает противоречия в истори­че­ском, идеологическом и культурном восприятии войны 1812 года. Попробуем в них разобраться подробнее.

Вне всякого сомнения, война 1812 года стала одним из ключевых событий русской истории XIX столетия, символическим началом новой эпохи. Именно во время войны кристаллизуется представление о русской национальной идентичности, возникает историческая мифология, которая заложит основу само­вос­приятия русского общества в течение всего периода.

Война станет источ­ником литературных сюжетов, анализ событий 1812 года будет способ­ствовать становлению русской и европейской историографии.

Роман Льва Толстого «Вой­­на и мир», опубликованный в 1860-е годы, подведет итог спорам о 1812 го­де и одновременно создаст новую и чрезвычайно влиятельную мифо­логию, актуальную и для сегодняшнего массового восприятия той эпохи.

Уникальным был сам масштаб войны. Впервые с XVII века война велась на тер­ритории Российской империи, что стало настоящим потрясением для совре­мен­ников. Москва, сердце империи, была отдана французам и в зна­читель­ной степени разрушена — в то время это осмыслялось как национальная ката­строфа.

Страна несет колоссальные потери: по очень приблизительным под­счетам, в 1812–1814 годах гибнет до миллиона жителей России; матери­альный ущерб оценивается в несколько миллиардов рублей.

Один из героев 1812 года, погиб­ший во время войны, генерал-майор Василий Вяземский так определил суть своего времени в одном из писем к жене:

«О! друг мой, на что нам дети, покуда мы ведем эту жизнь и живем в эту проклятую Наполеонову эпоху. Злодей амбициозный, бич Божий. Нет Бога, если есть этот изверг на свете».

Обратной стороной многочисленных потерь России стал последовавший затем беспрецедентный триумф. Русская армия победила самого сильного соперника в Европе (а значит, для того времени — и в мире) и единственный раз за всю историю вошла в Париж. Авторитет русского императора на мировой арене поднялся на недосягаемую высоту.

Чтобы изгнать врага с собственной территории, потребовалась национальная мобилизация — власти надо было убедить общество, что оно представляет из себя единое целое.

Для России это было чрезвычайно сложно: между сословиями лежала пропасть — крестьяне и дворяне думали и молились Богу на раз­ных языках, почти не разделяли общих культурных установок.

В итоге искус­ственно, «сверху», создается концепция единства русской нации.

Важно, что национальную идеологию стали разрабатывать еще до самой войны: в 1807 году перспектива вторжения Наполеона в Россию казалась современникам вполне реальной, и только подписанный с Францией Тильзит­ский мир на время отдалил столкновение.

Примерно с 1810 года стало ясно, что военное противостояние с Наполеоном неизбежно.

За предшествую­щие Отечественной войне годы русская публицистика накопила достаточный арсенал идей, способных в критический момент создать впечатление нацио­нального единства, — речь в первую очередь шла о борьбе с влиянием фран­цузской культуры и о выстраивании пантеона русских исторических героев, в котором крестьянин Иван Сусанин соседствовал с дворянином Пожарским и мещанином Мининым под патронажем истинно национальной династии Романовых. В новой мифологии подчас даже Петр Великий оказывался подлинно русским царем, воспитанным в уважении к старорусской традиции еще до своей поездки в Европу.

Война 1812 года придает этим отвлеченным истори­ческим спекуляциям акту­альный характер, делает их органической частью современной политики, наде­ляет «плотью и кровью».

Мнения отдель­ных пуб­лицистов (например, Алек­сан­дра Шишкова, ставшего в 1812 году государ­ственным секретарем и пи­сав­шего манифесты о войне), на время становятся официальной позицией империи.

Благодаря событиям войны изоляционист­ская концепция русской истории становится основой нацио­нальной мифоло­гии всего XIX столетия. Образец военной риторики того времени мы находим, например, в знаменитом импера­торском манифесте от 6 июля 1812 года, написанном адмиралом Шиш­ковым:

«МЫ уже воззвали к первопрестольному Граду НАШЕМУ, Москве, а ныне взываем ко всем НАШИМ верноподданным, ко всем сословиям и со­стоя­ниям духовным и мирским, приглашая их вместе с НАМИ еди­но­душным и общим восстанием содействовать противу всех вражеских замыслов и поку­шений.

Да найдет он на каждом шаге верных сыновей России, поражающих его всеми средствами и силами, не внимая ника­ким его лукавствам и обманам. Да встретит он в каждом дворянине Пожар­ского, в каждом духовном Палицы­на, в каждом гражданине Ми­ни­на.

Благородное дворянское сословие! ты во все времена было спаси­телем Отечества; Святейший Синод и духовенство! вы всег­да теп­лыми молитвами призывали благодать на главу России; народ русский! храб­рое потомство храбрых славян! ты неоднократно сокрушал зубы устрем­лявшихся на тебя львов и тигров; соединитесь все: со крестом в сердце и с ору­жием в руках никакие силы человеческие вас не одолеют».

Распространение национальной идеологии «сверху» происходило одновре­менно с обсуждением того же сюжета в среде образованного дворянства.

В ре­зуль­та­те в России появляется память о недавних событиях, которые обла­дают огромной исторической значимостью.

Историк Андрей Тартаковский подсчи­тал, что периоду войны 1812–1815 годов посвящены 457 мемуарных тек­стов — неслыханная цифра для начала XIX века.

У всех этих мемуаров есть общая черта: ощущение, что эта война, собственно, и делает русскую историю частью истории мировой. Причем истории как со­вре­менной, так и древней, над которой в те же годы работает Карамзин, — возникает пред­ставление о том, что современность непосредственно связана с предыдущими эпохами.

Так, события 1812 года повторяют события года 1612-го и становятся эпизодом глобального исторического сценария: война 1812 года уникальна по своему масштабу, но по сути характер противостояния связан с «вечным» конфликтом между добром и злом, между «Западом» и «Во­стоком».

С проме­жутком ровно в 200 лет российскому государству пришлось бороться за выжи­вание, сражаясь с иноземным вторжением: в 1612 году — с поля­ками, в 1812 го­ду — с французами.

Чуть позже писатель Михаил Загоскин отобразит этот символизм в названиях своих популярнейших романов: «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» и «Рославлев, или Русские в 1812 году».

Московская дворянка Мария Аполлоновна Волкова, укрывшаяся от войны в Там­бове, так охарактеризовала собственные ощущения в двух письмах к своей петербург­ской приятельнице Варваре Ивановне Ланской в октябре 1812 года:

«Как осме­ливаются они [французы] называть варварами народ, сидя­щий тихо и спокойно у своего очага, но который защищается отчаянно, когда на него нападают, и ско­­рее соглашается всего лишиться, чем быть в порабощении.

Что ни го­вори, а быть русским или испанцем есть величайшее счастье; хотя бы мне при­шлось остаться в одной рубашке, я бы ничем иным быть не желала, вопреки всему.

Нельзя было во­об­разить ничего подобного; нигде в истории не встре­чаешь похожего на то, что совершается в наше время».

Сам ход войны оказался определен так называемым скифским планом. План называется скифским, поскольку именно так древнегреческий историк Геродот описал военную стратегию скифов: отступление вглубь территории, уход от мас­штабных сражений и «тактика выжженной земли», то есть уничтожение ресурсов наступающего противника.

Фактически русская армия провела лишь одну крупную битву — при Бородине — после чего сдала Москву и отступила на выгодное с экономической точки зрения южное направление.

Этот план полностью себя оправдал: армия Наполеона была вынуждена догонять русских и идти очень быстро, за ней не поспевали обозы снабжения, и в какой-то момент она оказалась отрезана от тыла.

Вопреки мифологии, кратко очерчен­ной Пушкиным в «Евгении Онегине», русская армия победила в 1812 году не из-за «остервенения народа», «зимы» или «русского бога», но потому, что была пре­красно организована. У нее было замечательно отлажено снаб­жение, блестяще подготовлена кавалерия, в ее рядах сражались талантливые военачальники.

Как же осмыслялись в идеологии и культуре начала XIX века все эти события? Ключевой термин здесь — «русский бог»: войну 1812 года в России воспри­нимали в апокалиптическом ключе, как финальную битву добра со злом, а побе­ду — как свидетельство почти прямого вмешательства Бога в людские дела. Об этом писал Лермонтов в «Бородине»: «Когда б на то не божья воля, не отда­ли б Москвы», так же считали и современники войны. Вот что замечал по это­му поводу литератор и мемуарист Филипп Вигель:

«Всюду и во всем было чувствуемо присутствие чего-то высшего и все­силь­ного. Я почти уверен, что Александр и Кутузов Его прозрели и что даже самому Наполеону блеснул гневный лик Его».

Таким образом, «русский бог» — это христианский Бог, который вступается именно за русских, выделяя их из числа других народов. Это словосочетание в периоды войны использовалось вполне серьезно — не только записными патриотами, но и, например, Жуковским, которого никак нельзя назвать антизападником.

Кроме того, уже упомянутое «мистическое» совпадение дат — 1612 и 1812 го­дов — современники сочли знаком Божественного провидения; в обществе возникает идея, что история России по Божьему промыслу все время движется по одному и тому же пути.

Этот путь предполагал всеобщее страдание, которое на самом деле является залогом решительной итоговой победы. Сожжение Москвы, за которое, к слову, ответственность несли не только французы, но и под­­жегший город московский генерал-губернатор Федор Ростопчин, интерпрети­ровалось как очистительная жертва.

Другая базовая часть идеоло­гического сценария — иностранный заговор против России и предательство. На роль из­менника в 1812 году был назначен Михаил Барклай-де-Толли, немец шотланд­ского происхождения и главнокомандующий русской армией на пер­вом этапе войны.

Он неукоснительно придерживался разработанного им самим «скиф­ского плана». Для современников все было очевидно: Барклай желает пораже­ния России, он не хочет сражаться, чтобы изгнать французов. Так назы­ваемая русская партия в армии — Ермолов, Багратион и другие — желали его отставки.

На смену Барклаю, как известно, был поставлен «русский» Кутузов, но важно понимать, что он в целом следовал плану Барклая: не стал оборонять Москву любой ценой и отступил к Калуге.

В военной сфере концепция единства нации отражается в идеологии парти­занской войны: в момент исключительной опасности дворяне и крестьяне спо­соб­ны найти общий язык и в едином порыве объединиться для общего дела.

Это не совсем так: когда дворяне побежали из Москвы, русские крестьяне из окрест­ных деревень грабили столицу не меньше французов.

А партизанские отряды были частью армейских подразделений, то есть стратегического плана борьбы с французами, а не результатом стихийного восстания народа, как по­ла­гал Толстой в «Войне и мире».

Русская литература того времени тоже активно интерпретирует войну, и глав­­ной фигурой здесь оказывается Василий Жуковский. Война 1812 года становит­ся ключевым временем для формирования его репутации придворного и наци­о­нального поэта.

Обеспечивают этот успех два стихотворения: «Певец во стане русских воинов», написанное в 1812 году в Тарутинском лагере, и «По­сла­ние императору Александру» 1814 года. Популярность этих текстов осно­вана на ра­ди­кальном эксперименте с жанром: Жуковский отказывается от тор­жествен­ного языка оды в пользу интонации элегии.

Тема войны у него стано­вится связана с размышлениями о дружбе, о любви, о возможной ранней смерти.

Ах! мысль о той, кто все для нас,      Нам спутник неизменный; Везде знакомый слышим глас,      Зрим образ незабвенный! Она на бранных знаменах,      Она в пылу сраженья; И в шуме стана и в мечтах      Веселых сновиденья. Отведай, враг, исторгнуть щит,      Рукою данный милой; Святой обет на нем горит:

     Твоя и за могилой!

Война и история переносятся во внутренний мир образованного человека, становятся важнейшим предметом самых интимных переживаний.

Кроме того, Жуковский, будущий воспитатель Александра II, очень хорошо угадал настроение Александра I: в его послании императору сформулирована идея, что благодаря ужасным жертвам Божественное провидение ведет Россию к победе. «Обет наш… всё в жертву за царя» — эти строки заставляют вспом­нить о более поздней «Жизни за царя» Глинки, главной русской патриоти­че­ской опере на сусанинский сюжет, либретто для которой помогал сочинять Жуковский.

Наконец, уникальная трансформация произошла в русской культуре с образом главного врага — Наполеона Бонапарта. Его репутация в России была непро­стой: повальное увлечение сильной и яркой личностью Наполеона сменилось ненавистью, Бонапарт становился то Антихристом, то (после Тильзитского мира с Францией 1807 года) лучшим другом русского царя.

После неудачного возвращения с Эльбы образ Наполеона снова приобретает положительные чер­ты и трактуется в трагически-романтическом ключе: павший герой, быв­ший властитель мира, становится символом переменчивого характера челове­че­ской судьбы, бренности бытия.

Этой теме посвящено, например, «классиче­ское» стихотворение Лермонтова «Наполеон» («Где бьет волна о брег высокой…»):

Ему, погибельно войною принужденный, Почти весь свет кричал: ура! При визге бурного ядра Уже он был готов — но… воин дерзновенный!.. Творец смешал неколебимый ум, Ты побежден московскими стенами… Бежал!.. и скрыл за дальними морями

Следы печальные твоих высоких дум.

За войной 1812 года последовал заграничный поход 1814–1815 го­­дов. Когда Наполеон покидает пределы Российской империи, возникает и тут же реали­зу­ется мысль, что на этом нельзя останавливаться, нужно идти на Париж, чтобы лишить его возможности полностью восстановить свои силы.

Русская армия вместе с прусской и австрийской переходит в контрнаступление, а Наполеон бежит в Париж и набирает новое войско. Следует целая серия сра­жений, самое известное из которых — лейпцигская Битва народов в октябре 1813 года, где французам противостояли союзнические армии России, Пруссии и Австрии.

Режим Наполеона пал, сам он арестован, во Франции к власти воз­вращается династия Бурбонов и устанавливается новый европейский порядок.

Этот порядок связан со Священным союзом европейских государей, созданным в 1815 году на Венском конгрессе. Идеологический смысл Священного союза был напрямую связан с религиозно-мистическими идеями Александра. Рус­ский император оказался охвачен идеей приближающегося конца света, и христианскую Европу предстояло спасать, скрепив единство народов через духов­ный союз их властителей.

По мнению Александра, надлежало преодолеть противоречия между разными христианскими конфессиями за счет утопи­ческой идеи «братства» между монархами. Прусский король и австрийский император не выказали большого энтузиазма от инициативы Александра, однако вынуж­де­ны были поддержать его по политическим соображениям.

Конкретный смысл союза состоял в том, чтобы стороны координировались в случае возник­новения новых конфликтов — например, поддерживали друг друга в случае национальных революций (как и случилось в первой половине 1820-х годов, например, в Греции).

В этот уникальный исторический период Россия стано­вится неотъемлемой частью Европы, доминирует в регионе — именно Алек­сандр I, героизированный победитель Наполеона, диктовал условия новой европейской политики.

Что же случилось после 1815 года? Русские офицеры вместе с армией прошли по всей Европе и неожиданно обнаружили, что побежденные французы живут лучше победителей: у них больше политических прав, они имеют возмож­ность участвовать в управлении страной, в западных государствах нет крепост­ного права и существует сильный средний класс.

После окончания войны Алек­сандр до поры до времени колеблется в выборе нового политического курса. С одной стороны, он увлекается консервативными идеями мистического объединения европейских народов. С другой, думает о масштабных преобразо­ваниях: дарует конституцию Польше и заказывает черновик уставной грамоты Российской империи, своего рода российской протоконституции.

Однако в 1821 году император делает окончательный выбор в пользу отказа от реформ.

Русское общество сплотилось на поле битвы, однако это не гарантировало ему осязаемых преимуществ в мирной жизни — политическое представительство введено не было, крестьяне так и оставались в крепостной зависимости, иными словами — в рабстве.

И в этот момент в среде образованной элиты и, прежде всего, в армии радикализируются оппозиционные настроения — возникает про­ти­воречие между сложившимися после войны ожиданиями и бездействием правительства.

14 декабря 1825 года противоречие разрешится силой — вы­стре­лами картечью на Сенатской площади.