Джордж арнольд стихи: читать все стихотворения, поэмы поэта джордж арнольд – поэзия

George Arnold «September» / Джордж Арнольд «Сентябрь»

Стихотворение американского поэта Джорджа Арнольда на английском языке и в трёх переводах на русский язык.

Sweet is the voice that calls From babbling waterfalls In meadows where the downy seeds are flying; And soft the breezes blow And eddying come and goIn faded gardens where the rose is dying.Among the stubbled corn The blithe quail pipes at morn, The merry partridge drums in hidden places, And glittering insects gleam Above the reedy streamWhere busy spiders spin their filmy laces.At eve, cool shadows fall Across the garden wall, And on the clustered grapes to purple turning, And pearly vapors lie Along the eastern skyWhere the broad harvest-moon is redly burning.Ah, soon on field and hill The winds shall whistle chill, And patriarch swallows call their flocks together To fly from frost and snow, And seek for lands where blowThe fairer blossoms of a balmier weather.The pollen-dusted bees Search for the honey-lees That linger in the last flowers of September, While plaintive mourning doves Coo sadly to their lovesOf the dead summer they so well remember.The cricket chirps all day, “O, fairest summer, stay!” The squirrel eyes askance the chestnuts browning; The wild-fowl fly afar Above the foamy barAnd hasten southward ere the skies are frowning.Now comes a fragrant breeze Through the dark cedar-trees And round about my temples fondly lingers, In gentle playfulness to the soft caressBestowed in happier days by loving fingers.Yet, though a sense of grief Comes with the falling leaf, And memory makes the summer doubly pleasant, In all my autumn dreams A future summer gleamsPassing the fairest glories of the present!George Arnold (1834-1865)

Журчанье сладких нот От падающих вод Зовёт в луга, где пух семян летает. Бриз лёгкий с высоты Кружит через кустыВ поблекший сад, где розы увядают.В жнивье, лишь скрылась мгла, Поют перепела, В местах укромных кеклик бьёт крылами. Сверкают на реке Стрекозы в тростнике,Где пауки корпят над кружевами.На стены сада день, Сникая, бросил тень, На виноград, чья гроздь пурпурной стала. Туман жемчужный лёг Вдоль неба на восток,Где круглая луна пылает ало.Ах, скоро на холмы Придут ветра зимы, И ласточек вожак торопит в стаю, Пока не выпал снег, Искать цветущий брегПрекрасного, с погодой тёплой, края.Задев пыльцу, пчела Опять нектар нашла, Забытый сентябрём в цветах последних, Печально голубки Воркуют от тоски,Припомнив счастье дней увядших летних.Сверчок трещит с утра, «Стой, летняя пора!» Глаза скосила белка на каштаны. И гуси чередой Над пенистой водойСпешат на юг от хмурого бурана.Сквозь кедры ветерок Благоуханный тёк, Помедлив у висков моих небрежно, В игривости своей Подобный ласке дней,Когда меня любовь коснулась нежно.И с листопадом пусть Ко мне приходит грусть, Вдвойне приятно памятное лето, В осеннем сне моём Грядущим летним днёмКрасоты настоящего согреты.Джордж АрнольдПеревод Александра Лукьянова

Приятны мне, друзья, Лужок, где звон ручья И семена пушистые летают, Порывы ветерка – То сильно, то слегка –В садах, где пышно роза увядает.Где прежде рожь была – Шумят перепела; Их свист весёлый слышать мне так сладко. Блаженство и покой У заводи речной,Лишь крыльями трепещет куропатка.На солнышке, легки, Сверкают мотыльки, Что над заросшей речкою порхают, Смыкаясь в тесный круг, И труженик-паукПрозрачных кружев чудеса сплетает.Ночами в тишь садов, Где виноград лилов Нисходит тень, прохладу навевая, Тумана облака Висят, как жемчуга,На небе, где луна светло сияет.Ах, скоро по полям Холодным петь ветрам И ласточек вожак уже скликает Лететь от вьюги злой Туда, где летний зной,Где всё цветёт, поёт, благоухает.Пчела спешит в полёт Собрать последний мёд С цветов, что в сентябре в садах тоскуют. Печально голубям: По тёплым летним днямГрустя, они с голубками воркуют.Теплу трещит сверчок: «Постой ещё денёк!» Каштанам блёклым белочка дивится. И тянет над рекой На юг утиный стройПокуда небу холодом не злитьсяПрохладный ветерок Моих коснулся щёк. Всё ароматом кедра наполняя Играет он со мной, И кажется порой,Что руки милой вновь меня ласкают.Хоть лист опавший жаль И он несёт печаль, Тепло припомнив, мы вдвойне согреты, И нам осенним днём Всё в блеске золотомВовсю сияет будущее лето.Джордж АрнольдПеревод Юрия Брызгалова

Манит, как зов услад, Журчащий водопад. Пушинки-семена в лугах летают. И ветры в полусне Кружатся в вышине.В садах поблекших розы облетают.Веселым утром в лад Перепела дудят, И куропатки барабанят звонко. Жучки, в листве шурша, Блеснут у камыша,Где кружева паук сплетает тонко.А в час закатный тень Падет на камни стен, Опутанных лиловым виноградом. Потянется дымок Жемчужный на восток,Зардеется луна над темным садом.Но ждет уже земля, Что на холмы, поля Колючий ветер холодом повеет. И ласточек зовет Вожак скорей в полетВ цветущие края, где солнце греет.Пчела нектар найдет, Построит сотни сот, И снова зажужжит в цветах последних. Воркуют голубки, Припомнив те деньки,И ежатся, грустя о встречах летних.Сверчку трещать не лень: — Останься, летний день! Каштаны ищет белка налитые, А гуси, вспенив пруд, Лишь крыльями взметнутИ пролетят сквозь облака густые.Прохладный ветерок То ластится у ног, То пляшет в ветках кедровых зеленых, К вискам моим прильнет, Их нежно обовьет,Напомнит пальцы ласковых влюбленных.Печальный брошу взгляд На тихий листопад, Но лето вспоминать вдвойне приятней. В снах осени моей Есть прелесть летних дней,Что вновь сверкнут красой невероятной.Джордж АрнольдПеревод Ирины Явчуновской

Воплощение викторианской Англии

Мэтью Арнольд родился 24 декабря 1822 года в Лейлхене в семье профессора университета. Он был английским поэтом и культурологом, став одним из наиболее авторитетных литературоведов и эссеистов викторианского периода. Его поэзия высоко ценилась современниками.

Мэтью Арнольд — английский литературовед, поэт, эссеист

24 12 1822 — 15 04 1888

Берег Дувра

На море шторма нет.

Высок прилив, луна меж побережий

Царит. На берегу французском свет.

Вот и погас… Утесы Англии стоят

В притихшей бухте — высоки, черны.

Взгляни в окно: там ночь и ветер свежий!

У длинной ленты вспененной волны,

Где море с олуненною землей

Смыкается, все скрежетом полно.

Ты слышишь, волны гальку и берут,

И рассыпают вновь — за слоем слой.

Начнут, потянут и отпустят вдруг

С протяжным стоном, оставляя тут

Печали вечный звук.

Софокл давным-давно,

Прилив послушав на эгейском взморье,

Решил, что с ним сравнится лишь одно

Текучее людское горе; вот и мы

О том же думать начинаем вскоре

У северного моря, среди тьмы.

Да, Веры Море

Когда-то было полно, сплетено

Чудесным поясом у берега земли.

Но слышно мне сейчас,

Как отступает и ревет оно

В тягучем споре

С полночным ветром, как за часом час

Лишь галька мира шелестит вдали.

Любимая, так будем же верны

Друг другу! В этот мир, что мнится нам

Прекрасной сказкой, преданной мечтам,

Созданьем обновленья и весны,

Не входят ни любовь, ни свет, ничьи

Надежды, ни покой, ни боли облегченье.

Мы здесь как на темнеющей арене,

Где все смешалось: жертвы, палачи,

Где армии невежд гремят в ночи.

Пер. Вланеса

Доверья океан

Когда-то полон был и, брег земли обвив,

Как пояс, радужный, в спокойствии лежал

Но нынче слышу я

Лишь долгий грустный стон да ропщущий отлив

Гонимый сквозь туман

Порывом бурь, разбитый о края

Житейских голых скал.

Дозволь нам, о любовь,

Друг другу верным быть.

Ведь этот мир, что рос

Пред нами, как страна исполнившихся грез,

Так многолик, прекрасен он и нов,

Не знает, в сущности, ни света, ни страстей,

Ни мира, ни тепла, ни чувств, ни состраданья,

И в нем мы бродим, как по полю брани,

Хранящему следы смятенья, бегств, смертей,

Где полчища слепцов сошлись в борьбе своей.

перевод И. Оныщук

«Ты хочешь, чтоб твои песни не умерли? Пой о сердце человека» (Мэтью Арнольд)

Как литературовед Мэтью особенно интересовался творчеством Байрона и Льва Толстого, с которыми он состоял в переписке. Об обоих он написал эссе.

«… за чаем говорили про Мэтью Арнольда по поводу того, что у него есть мысли, сходные с мыслями Льва Николаевича. «Свободомыслие одного века есть обычное воззрение последующего», — мысль, не показавшаяся мне новой, но она очень нравится Льву Николаевичу… (из воспоминаний Н.М. Ивакина о Ясной поляне)

Источник: http://art-notes.ru/voploshhenie-viktorianskoj-anglii.html

Читать

Век, который легче всего отмерить и сразу же отрезать четкими датами 1800–1900, никак не хотел начинаться по календарю. И не потому, что все уходившее тянулось под конец слишком медленно, скорее наоборот. К 1800 году Европу уже целое десятилетие сотрясали самые бурные извержения новизны, никогда до этого еще не виданной.

Великая демократия в Париже и наполеоновские узурпации власти, «восходит к смерти Людовик» и цареубийство в России, переходы войск через Альпы и грандиозные битвы на море.

К 1800 году все большое уже началось, началось, как нарочно, гораздо раньше, а страна термидора, жерминаля и брюмера, казалось, вообще презрела всякое летосчисление.

Обгоняло календари и искусство. 1789: именно в год французской революции мятежный Шиллер переехал в Веймар, и уже начался его изысканный турнир с Гете.

1791: уже умер Моцарт — и как бы поверх его партитур уже пишет все более «свою» музыку Людвиг ван Бетховен (рубеж, едва ли менее важный, чем вопрос о «виновности» или «невиновности» Сальери). 1792: уже зазвучала известная нам теперь как «Марсельеза» сложенная Руже де Лилем «Военная песня Рейнской армии».

1794: уже высказался и замолчал, — хотя никто в Европе еще, казалось бы, и не начинал его слушать, — Андре Шенье. 1797: в Греции еще далеко до гимнов к свободе Соломоса и Суцоса, но само звучное имя свобода — «Элевтерия!» — уже многократно повторено в «Патриотическом гимне», распеваемом на мотив «Карманьолы».

И, наконец, 1797–1798: в Германии Новалис «Гимнами к ночи», а в Англии Вордсворт и Кольридж «Лирическими балладами» уже вполне открыли эпоху как «иенского», так и «озерного» романтизма.

Такова плотность первого же десятилетия этой новой эры, пренебрегавшей привычными календарными границами.

Правда, кое-кто именно в строгой верности календарю попытается открыть новую страницу или в своей личной поэтической судьбе, или в общем литературном деле, или же в одиноко, но с неуклонной уверенностью предпринимаемом споре.

Именно в 1800 году, а не раньше «озерная» лирика превращает себя в теорию — и в новом издании «Лирических баллад» предисловие Вордсворта прозой отстаивает от классической чопорности «природность», раскованную простоту и свободу воображения.

Именно в этот год — шедевром «Природа и искусство» — отмечает свое участие в борьбе «меры» и «безмерности» Гете: «В ограниченье лишь является нам Мастер, и лишь Закон дарует нам Свободу».

Что-то рубежное и только-только еще зарождающееся, возможно, чувствует и Уильям Блейк, когда именно в этот момент жизни говорит, что, не понятого взрослыми, его хорошо понимают дети. (За долгие годы традиционные взывания к мудрости детей давно потеряли свежесть, как порой и сама детская мудрость.

Но все же сегодня нельзя не удивляться, как мог блейковский «Тигр» на столетие предвосхитить величественно-жуткую, «позднеколониальную» тревогу Киплинга. Неужели и это еще в конце позапрошлого века было кем-то действительно понято?..) Наконец, поэзия верна календарю и в откликах на первые антинаполеоновские триумфы европейских армий.

Придворная австро-венгерская поэзия, забыв об ужасе, который на рубеже XVII–XVIII веков наводили на Европу вести из петровской России, призывает на помощь силы с Востока; а на другом краю континента явно «малый» и скромный Томас Кэмпбелл, вдохновленный победами Нельсона, именно в 1800 году дает Британии на целые полвека восторженных декламаций свою одическую «Балтийскую битву».

Конечно, главный антибонапартовский триумф в эти годы еще не состоялся (в стихах, известных нам по блестящему переводу Фета, его воспоет немецкий участник знаменитой «битвы народов» Теодор Кернер). Не наметила всех путей и литература нового века.

Еще не составлен сборник песен «Волшебный рог» (1806–1808), которым не «йенские», а уже «гейдельбергские» романтики обозначат новую — не «потустороннюю» и «ночную», а народнопоэтическую линию в европейском романтизме.

И один из составителей этой книги, Клеменс Брентано, еще и не задумал своей главной поэмы с так и не дописанным, по странно знакомым нам финалом: неприкаянный, мятущийся и грешный художник обретает знак высшего прощения в «венчике из роз» («Романсы о розовом венце»).

Мануэль Кинтана еще не написал оды «К Испании» (1808) с ее патриотической формулой, тоже перешагнувшей через целое столетие: «Скорее смерть, чем подчинение тирану!» До самого 1815 года не находит издателя знаменитая и давно написанная Фосколо негодующая «Речь к Наполеону».

Не открыт и Андре Шенье: это будет в 1819 году, и отзовется это вовсе не только в лире Ламартина и де Виньи, но и в том «истинном романтизме», к которому стремился автор «Бориса Годунова». Вальтер Скотт, не потревоженный пока что успехами Саути и Байрона, пишет стихи — именно стихи, а не прославившие его романы… Многое еще и не начиналось.

А порою даже казалось, что и вообще не начнется. Ведь то, что для нас сейчас сводится к размеренному отсчитыванию тактов — 1789… 1791… 1797…— для тогдашнего человека было ужасающими взрывами, подлинным концом света, и эти взрывы потрясали мир словно по единому замыслу, — и с улицы, и через литературный салон.

Романтики остроумно говорили о провидении: если наша жизнь есть сон, то есть кто-то, кому он снится… Но здесь, пожалуй, нужны несколько другие образы.

Астрономия, летосчисление и высшее провидение настолько отступали перед вырывавшейся из под их контроля историей, что первые годы века для многих могли покатиться кошмарным светопреставлением, а не сладостным сном и началом.

Все привычное было подорвано настолько глубоко, что если бы в 1800 году еще попытался взять слово жанрово упорядоченный и даже в дерзости и смехе размеренно-чинный XVIII век, это было бы несколько странным: «отменно тонко и умно, что нынче несколько смешно», как манеры екатерининского старика из «Онегина». А между тем иногда именно так и случалось, и где-то в глуши среднеевропейских усадеб еще писались какие-то и впрямь греко-латинские стихи «на гранариум» (!) сельского хозяина:

Восемнадцатого столетия

Осенью последнего года

Заложены хранилища эти

На Шандора Борбея расходы…

Вот они, вопросы XIX века: Наполеон и «Элевтерия» — или сельские заботы? «Балтийские битвы» — или мирные «озера»? Амбар с зерном и простая лошадь — или «гранариум» и «сие благородное четвероногое животное…»? Что здесь завершение и излет, а что — взлет и начало?

Нам и по русскому опыту знакомы такие вопросы. Но это не означает, будто мы уже давно готовы сейчас же дать на них ответ: что именно камерно, периферийно и устарело, а что объемно, ново и жизнеспособно.

Ведь певцы «озер» ведали, что творили, и всецело соприкасались с бурями времени (Вордсворт не впустую побывал в Париже в самые катастрофические дни революции); а певец «гранариума» Михай Чоконаи Витез (1773–1805), смирнейший, казалось бы, эллинист и анакреонтик, прошел как заговорщик и «вольтерьянец» чуть ли не через эшафот.

И именно после жестоких испытаний, а не от недостатка их он создавал лучшие произведения, классически ясные по своим гармониям.

Как много поэтов романтического века, пройдя через жесточайшие превратности судьбы, остались «классиками» в своих художественных идеалах; сколь многие из них самостоятельно, а не слепо выбрали близкий себе тип романтизма; сколь многие устояли перед самым мощным напором нового: «Я гимны прежние пою и ризу влажную мою сушу на солнце под скалою…» И тем не менее вовсе не были списаны в архив истории, вошли в сокровищницу столетия. Очевидно, загадка жизнеспособного и устарелого сложна. И, наверное, столкновение бурной новизны с твердыней традиций было совсем по только противостоянием олимпийского Веймара буйному Парижу — и даже не Веймара Иене. Речь идет о внутренних полюсах духовной жизни — и Парижа, и Иены, и самого Веймара. Художественный спор, что же есть «Природа», «Свобода» и «Закон», разгорался тогда и внутри классической Аркадии, куда еще за десять лет до начала века к Виланду, Гердеру и Гете приехал из Иены Шиллер. Шел этот спор «внутри» и для каждого серьезного художника. Узлы, завязанные XIX веком, надо еще долго не рубить, а бережно разгадывать, разматывать, расправлять.

Источник: https://www.litmir.me/br/?b=222274&p=25

Читать Поэзия английского романтизма XIX века

ПОЭЗИЯ АНГЛИЙСКОГО РОМАНТИЗМА

ВИЛЬЯМ БЛЕЙК

ВАЛЬТЕР СКОТТ

СЭМЮЕЛЬ ТЭЙЛОР КОЛЬРИДЖ

ВИЛЬЯМ ВОРДСВОРТ

РОБЕРТ САУТИ

ТОМАС МУР

ДЖОРДЖ ГОРДОН БАЙРОН

ПЕРСИ БИШИ ШЕЛЛИ

ДЖОН КИТС

Перевод с английского

Д. Урнов ЖИВОЕ ПЛАМЯ СЛОВ

Такой книги у нас еще не было. Не было каждому читателю доступной картины английской романтической поэзии.

Конечно, читателю важна не «картина». К чему читателю, если только вместо чтения не занимается он коллекционерски-количественным улавливанием книг, набор имен и названий? Мы знаем Байрона. Нам известно имя Шелли. Но их современники, Вордсворт или Кольридж, почти ничего для нас не значат даже как имена.

Может быть, это объективный приговор истории, и наша память не усвоит других имен, других стихов, кроме тех, что уже являются нашим достоянием, как «Вечерний звон» Томаса Мура и байроновское «Прощай — и если навсегда, то навсегда прощай» (в переводе Пушкина)? Поставить очередную книгу на полку и карточку в библиотечный каталог не трудно, но культурная память народа пополняется в исключительных случаях, исключительными силами.

Нет слез в очах, уста молчат,

От тайных дум томится грудь,

И эти думы вечный яд, —

Им не пройти, им не уснуть!

Байрон, созданный Лермонтовым на русском языке.

…Тираны давят мир, — я ль уступлю?

Созрела жатва, — мне ли медлить жать?

На ложе — колкий терн, я не дремлю:

В моих ушах, что день, поет труба,

Ей вторит сердце…

Блок и Байрон… Но ведь «Не презирай сонета, критик», стихотворение Вордсворта, ввел в наш обиход Пушкин, баллады Роберта Саути переведены Жуковским.

С другой стороны, Байрона, за несколькими исключениями, переводили посредственно, а он стал «властителем дум», наших дум.

История расставила имена, произведения, достоинства, недостатки поэтов по своей, проверенной, очень стойкой шкале, и это только кажется, будто подвергнуть пересмотру такой приговор довольно легко — исследовать, перевести, издать…

Байрон и его современники, пережившие разлад со своей эпохой, возлагали большие надежды на суд будущего.

Гениально одаренный и в свое время «убитый критикой», Джон Китс выразил это особенно отчетливо в стихах о славе-«дикарке»: она бежит от поэта, когда он стремится утвердить себя во мнении читателей, и, напротив, послушно следует за ним, когда ему все равно, когда поэта, быть может, уже нет в живых.

Китс, казалось бы, испытал это на себе, он критикой позднейшей был не только воскрешен, но превознесен выше всякой меры, будто некое земное божество, само олицетворение поэзии.

Еще более поразительно даже не воскрешение, а открытие старшего современника английских романтиков, их предшественника — Вильяма Блейка. В свое время он был не то что «убит» или уничтожен критическим к себе отношением. Его как бы не заметили, он вроде не существовал для своих современников, в том числе даже для таких, как Байрон.

Открыв для себя новое и вместе с тем старое имя, мы сразу начинаем думать, будто мы объективнее, прозорливее и, так сказать, «умнее» современников поэта. Но точно ли представляем мы себе, в чем состоял приговор истории поэту?

Что за мастер, полный силы,

Свил твои тугие жилы

И почувствовал меж рук

Сердца первый тяжкий стук?

Что за горн пред ним пылал?

Что за млат тебя ковал?

Кто впервые сжал клещами

Гневный мозг, мотавший пламя?

«Тигр» Блейка (в переводе С. Я. Маршака) — эти стихи современники знали, заучивали их наизусть, передавали из уст в уста. Таких стихов нельзя не знать.

«Нам нечего было сказать об эпохе, если бы она отвергла такого поэта», — говорит исследователь о Шекспире, которого, как оказывается, его эпоха знала и ценила, хотя длительное время считалось, будто «поэт поэтов» обрел славу только в веках.

Между прочим, романтики всеми силами развивали мысль о «безвестном Шекспире», принимая его в таком, «безвестном», варианте за образец поэтической судьбы. Сами они шли подчас на заведомое «непризнание», добиваясь его почти так же, как славы. Это был пункт их поэтической программы, выполнявшейся ими неукоснительно во имя утверждения личности.

Вот что у них при этом получалось.

«О, я страдаю!.. Интересно, а как я, объятый страданием, выгляжу?» — фраза эта не подлинная, карикатурная, из сатирического романа, который был написан тогда же, в романтическую пору, и очень похоже изображал целый кружок английских романтиков.

Насколько похоже, судить можно по тому, что романтики не только не обиделись на автора, но даже сами, при всем их, так сказать, программном самолюбии, снабжали автора материалом. Ситуация с разглядыванием собственных «страданий» была подсказана Шелли, имевшим в виду прежде всего себя. Был там и Байрон, выведенный под именем Сэра Кипариса.

Был Кольридж, изъяснявшийся в ответ на пустяковые вопросы заумным философским жаргоном: на простые вопросы поэт-мыслитель вовсе не знал ответа. И, кажется, даже Кольридж не обиделся. Сатира была остра, смешна и вместе с тем, как видно, поддерживала по-своему все ту же программу романтического индивидуализма.

Сатирик не обидел своих друзей-романтиков потому, что, посмеявшись над их слабостями, он все-таки выдержал объективную мору оценки: посмеялся, не отрицая, что это гениальные головы.

У Пушкина, уже совершенно серьезно, отмечено то же противоречие: между истинной энергией поэтического слова и неэкономным, «вялым», по выражению Пушкина, ее использованием. Эта вялость, по наблюдениям Пушкина, возникала у романтиков на переходах, таких сложных переходах, как движение от замысла к исполнению, от удачной строки к целой поэме.

С уникальной, невиданной до тех пор силой романтики умели произнести «я», но, отстаивая свободу самовыражения, они забывали подчас о правах и интересах читателя. «У мистера Вордсворта, как видно, весьма свободные понятия о размерах произведения», — язвил критик «Эдинбургского обозрения», вообще враждебно настроенного к романтикам.

Держась канонов поэтической старины, «Обозрение» в целом просчиталось, а все-таки в замечаниях его даже Пушкину слышался «голос истинной критики». Например, «Прогулка» Вордсворта, по поводу которой «Обозрение» так и выразилось: «Не пойдет!» — растянулась на восемь пространных частей.

Положим, и восемь частей могут быть проглочены единым духом, как мало нам десяти глав «Онегина», но если учесть, что «Прогулка» — это практически бессобытийное следование от одного пейзажа к другому, то никакая легкость стиха не поможет проделать ту же «прогулку» читателю.

Даже Байрон, при всей неистощимости интереса, какой только способна вызвать личность столь кипучая, угощает читателя своим «я» в количествах все-таки чрезмерных. Русские поэты, переводившие Байрона, тонко чувствовали это, относились к нему в этом смысле тоже критически, сокращая его признания.

Это, разумеется, не означает, будто следует простить современникам их промахи, безразличие к Блейку, травлю Байрона и так называемое критическое «убийство» Китса.

Но если мы действительно по справедливости оцениваем Блейка или Байрона, то ведь еще и за счет того, что поработало на нас само время.

Оно отредактировало, прокомментировало, прояснило и, наконец, даже завершило то, что у поэта в самом деле было неясно и несовершенно и потому, быть может, не воспринималось современниками.

Теперь каждая строка романтиков комментируется английскими литературоведами на сотни ладов, тома исследований громоздятся друг на друга, то ли подпирая пьедестал памятника поэту, то ли наваливаясь дополнительным грузом на его могильную плиту.

Критическое радение, совершающееся сейчас в Англии и Америке вокруг Блейка или Китса, это ведь тоже своего рода «убийство», оно, пожалуй, еще хуже того, прежнего, пусть продиктованного ненавистью, но, во всяком случае, каким-то живым чувством.

Борьба напрягала волю поэта, и совсем иное дело, когда «сложится певцу канон намеднишним зоилом, уже кадящим мертвецу, чтобы живых задеть кадилом» (Баратынский).

Счета за стирку, что приносили Байрону из прачечной, подвергаются ныне анализу у новейших исследователей, вооруженных модернизированными средствами «пристального чтения», однако, перебирая грязное белье поэта, нельзя переходить затем к его стихам, не замечая при этом разницы материй.

Точно так же, если критики взялись обсуждать теперь Роберта Саути, то это еще не означает, будто Боб-лауреат, как его называли современники, поэтически полностью воскрес. Скрупулезные исследования хотя бы и о поэтах второго плана нужны: отраженным светом второстепенные фигуры освещают эпоху и выдающихся ее представителей. Однако отраженный свет невозможно спутать со стихотворным огнем, составляющим силу романтической поэзии.

Источник: http://online-knigi.com/page/146242

Matthew Arnold, Dover Beach

Мэтью Арнольд
Дуврский берегНочное море спит.Прилив высок, луной во всей красеРябит пролив. С французской стороныСвет вспыхнул и пропал. Английских скалВ спокойной бухте необъятен блеск.

Встань у окна: как нежен воздух ночи!Но с отдаленной полосы, где мореБьет в берег, выбеленный под луной -Ты слышишь? – мерный рокот волн и дробьТяжелой гальки, поднятой прибоемИ выброшенной на уступы скал,Ее откат, чуть пауза, и вновьДрожащими аккордами, вплетаямотив извечной грусти.

Софокл в былые дниВнимал ему с эгейских круч, гадаяО горестных приливах и отливахЛюдской судьбы, и мыКак прежде в шуме различаем мысльНа северном далеком берегу.Встарь Море ВерыВ приливе омывало берегаЗемные, словно яркий пояс в блестках.А нынче слышен мнеОдин тоскливый и протяжный ревОтлива, средь дыханьяНочного ветра, в мрачном горизонтеИ голых отмелях земли.

Любовь моя, останемся верныДруг другу! Ибо мир, который намМерещится, подобно сладким снам,Таким прекрасным, праздничным и новым,Лишен любви и света, и стыда,Надежды, мира, помощи извне,И мы с тобой как в смеркшейся стране,Огнем и лязгом сметены туда,Где бьется насмерть темная орда.

Matthew Arnold

Dover Beach
The sea is calm to-night.The tide is full, the moon lies fairUpon the straits; on the French coast the lightGleams and is gone; the cliffs of England stand;Glimmering and vast, out in the tranquil bay.Come to the window, sweet is the night-air!Only, from the long line of sprayWhere the sea meets the moon-blanched land,Listen! you hear the grating roarOf pebbles which the waves draw back, and fling,At their return, up the high strand,Begin, and cease, and then again begin,With tremulous cadence slow, and bring

The eternal note of sadness in.

Sophocles long agoHeard it on the Agaean, and it broughtInto his mind the turbid ebb and flowOf human misery; weFind also in the sound a thought,

Hearing it by this distant northern sea.

The Sea of FaithWas once, too, at the full, and round earth's shoreLay the folds of a bright girdle furled.But now I only hearIts melancholy, long, withdrawing roar,Retreating, to the breathOf the night-wind, down the vast edges drear

And naked shingles of the world.

Ah, love, let us be trueTo one another! for the world, which seemsTo lie before us a land of dreams,So various, so beautiful, so new,Hath really neither joy, nor love, nor light,Nor certitude, nor peace, nor help for pain;And we are here as on a darkling plainSwept with confused alarms of struggle and flight,

Where ignorant armies clash by night.

Источник: https://aptsvet.livejournal.com/572885.html