Данте Алигьери – Песнь 33
Я дева мать, дочь своего же сына, Смиренней и возвышенней всего,
Предъизбранная промыслом вершина,
В тебе явилось наше естество Столь благородным, что его творящий
Не пренебрег твореньем стать его.
В твоей утробе стала вновь горящей Любовь, чьим жаром; райский цвет возник,
Раскрывшийся в тиши непреходящей.
Здесь ты для нас — любви полдневный миг; А в дельном мире, смертных напояя,
Ты — упования живой родник.
Ты так властна, и мощь твоя такая, Что было бы стремить без крыл полет —
Ждать милости, к тебе не прибегая.
Не только тем, кто просит, подает Твоя забота помощь и спасенье,
Но просьбы исполняет наперед.
Ты — состраданье, ты — благоволенье, Ты — всяческая щедрость, ты одна —
Всех совершенств душевных совмещенье!
Он, человек, который ото дна Вселенной вплоть досюда, часть за частью,
Селенья духов обозрел сполна,
К тебе зовет о наделенье властью Столь мощною очей его земных,
Чтоб их вознесть к Верховнейшему Счастью.
И я, который ради глаз моих Так не молил о вспоможенье взгляду,
Взношу мольбы, моля услышать их:
Развей пред ним последнюю преграду Телесной мглы своей мольбой о нем
И высшую раскрой ему Отраду.
Еще, царица, властная во всем, Молю, чтоб он с пути благих исканий,
Узрев столь много, не сошел потом.
Смири в нем силу смертных порываний! Взгляни: вслед Беатриче весь собор,
Со мной прося, сложил в молитве длани!»
Возлюбленный и чтимый богом взор Нам показал, к молящему склоненный,
Что милостивым будет приговор;
Затем вознесся в Свет Неомраченный, Куда нельзя и думать, чтоб летел
Вовеки взор чей-либо сотворенный.
И я, уже предчувствуя предел Всех вожделений, поневоле, страстно
Предельным ожиданьем пламенел.
Бернард с улыбкой показал безгласно, Что он меня взглянуть наверх зовет;
Но я уже так сделал самовластно.
Мои глаза, с которых спал налет, Все глубже и все глубже уходили
В высокий свет, который правда льет.
И здесь мои прозренья упредили Глагол людей; здесь отступает он,
А памяти не снесть таких обилии.
Как человек, который видит сон И после сна хранит его волненье,
А остального самый след сметен,
Таков и я, во мне мое виденье Чуть теплится, но нега все жива
И сердцу источает наслажденье;
Так топит снег лучами синева; Так легкий ветер, листья взвив гурьбою,
Рассеивал Сибиллины слова.
О Вышний Свет, над мыслию земною Столь вознесенный, памяти моей.
Верни хоть малость виденного мною
И даруй мне такую мощь речей, Чтобы хоть искру славы заповедной
Я сохранил для будущих людей!
В моем уме ожив, как отсвет бледный, И сколько-то в стихах моих звуча,
Понятней будет им твой блеск победный.
Свет был так резок, зренья не мрача, Что, думаю, меня бы ослепило,
Когда я взор отвел бы от луча.
Меня, я помню, это окрылило, И я глядел, доколе в вышине
Не вскрылась Нескончаемая Сила.
О щедрый дар, подавший смелость мне Вонзиться взором в Свет Неизреченный
И созерцанье утолить вполне!
Я видел — в этой глуби сокровенной Любовь как в книгу некую сплела
То, что разлистано по всей вселенной:
Суть и случайность, связь их и дела, Все — слитое столь дивно для сознанья,
Что речь моя как сумерки тускла.
Я самое начало их слиянья, Должно быть, видел, ибо вновь познал,
Так говоря, огромность ликованья.
Единый миг мне большей бездной стал, Чем двадцать пять веков — затее смелой,
Когда Нептун тень Арго увидал.
Как разум мои взирал, оцепенелый, Восхищен, пристален и недвижим
И созерцанием опламенелый.
В том Свете дух становится таким, Что лишь к нему стремится неизменно,
Не отвращаясь к зрелищам иным;
Затем что все, что сердцу вожделенно, Все благо — в нем, и вне его лучей
Порочно то, что в нем всесовершенно.
Отныне будет речь моя скудней, — Хоть и немного помню я, — чем слово
Младенца, льнущего к сосцам грудей,
Не то, чтоб свыше одного простого Обличия тот Свет живой вмещал:
Он все такой, как в каждый миг былого;
Но потому, что взор во мне крепчал, Единый облик, так как я при этом
Менялся сам, себя во мне менял.
Я увидал, объят Высоким Светом И в ясную глубинность погружен,
Три равноемких круга, разных цветом.
Один другим, казалось, отражен, Как бы Ирида от Ириды встала;
А третий — пламень, и от них рожден.
О, если б слово мысль мою вмещало, — Хоть перед тем, что взор увидел мой,
Мысль такова, что мало молвить: «Мало»!
О Вечный Свет, который лишь собой Излит и постижим и, постигая,
Постигнутый, лелеет образ свой!
Круговорот, который, возникая, В тебе сиял, как отраженный свет, —
Когда его я обозрел вдоль края,
Внутри, окрашенные в тот же цвет, Явил мне как бы наши очертанья;
И взор мой жадно был к нему воздет.
Как геометр, напрягший все старанья, Чтобы измерить круг, схватить умом
Искомого не может основанья,
Таков был я при новом диве том: Хотел постичь, как сочетаны были
Лицо и круг в слиянии своем;
Но собственных мне было мало крылий; И тут в мой разум грянул блеск с высот,
Неся свершенье всех его усилий.
Здесь изнемог высокий духа взлет; Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дан ровный ход,
Любовь, что движет солнце и светила.
Популярные тематики стихов
Читать стих поэта Данте Алигьери — Песнь 33: РАЙ: Божественная комедия на сайте РуСтих: лучшие, красивые стихотворения русских и зарубежных поэтов классиков о любви, природе, жизни, Родине для детей и взрослых.
Источник: https://rustih.ru/dante-aligeri-pesn-33-raj-bozhestvennaya-komediya/
Знаменитые стихи – сонеты Данте в переводе на русский язык
Алигьери Данте
Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу, Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
Так горек он, что смерть едва ль не слаще. Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про все, что видел в этой чаще.
Не помню сам, как я вошел туда, Настолько сон меня опутал ложью,
Когда я сбился с верного следа.
Но к холмному приблизившись подножью, Которым замыкался этот дол,
Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,
Я увидал, едва глаза возвел, Что свет планеты, всюду путеводной,
Уже на плечи горные сошел.
Тогда вздохнула более свободной И долгий страх превозмогла душа,
Измученная ночью безысходной.
И словно тот, кто, тяжело дыша, На берег выйдя из пучины пенной,
Глядит назад, где волны бьют, страша,
Так и мой дух, бегущий и смятенный, Вспять обернулся, озирая путь,
Всех уводящий к смерти предреченной.
Когда я телу дал передохнуть, Я вверх пошел, и мне была опора
В стопе, давившей на земную грудь.
И вот, внизу крутого косогора, Проворная и вьющаяся рысь,
Вся в ярких пятнах пестрого узора.
Она, кружа, мне преграждала высь, И я не раз на крутизне опасной
Возвратным следом помышлял спастись.
Был ранний час, и солнце в тверди ясной Сопровождали те же звезды вновь,
Что в первый раз, когда их сонм прекрасный
Божественная двинула Любовь. Доверясь часу и поре счастливой,
Уже не так сжималась в сердце кровь
При виде зверя с шерстью прихотливой; Но, ужасом опять его стесня,
Навстречу вышел лев с подъятой гривой.
Он наступал как будто на меня, От голода рыча освирепело
И самый воздух страхом цепеня.
И с ним волчица, чье худое тело, Казалось, все алчбы в себе несет;
Немало душ из-за нее скорбело.
Меня сковал такой тяжелый гнет, Перед ее стремящим ужас взглядом,
Что я утратил чаянье высот.
И как скупец, копивший клад за кладом, Когда приблизится пора утрат,
Скорбит и плачет по былым отрадам,
Так был и я смятением объят, За шагом шаг волчицей неуемной
Туда теснимый, где лучи молчат.
Пока к долине я свергался темной, Какой-то муж явился предо мной,
От долгого безмолвья словно томный.
Его узрев среди пустыни той: “Спаси, – воззвал я голосом унылым, –
Будь призрак ты, будь человек живой!”
Он отвечал: “Не человек; я был им; Я от ломбардцев низвожу мой род,
И Мантуя была их краем милым.
Рожден sub Julio, хоть в поздний год, Я в Риме жил под Августовой сенью,
Когда еще кумиры чтил народ.
Я был поэт и вверил песнопенью, Как сын Анхиза отплыл на закат
От гордой Трои, преданной сожженью.
Но что же к муке ты спешишь назад? Что не восходишь к выси озаренной,
Началу и причине всех отрад?”
“Так ты Вергилий, ты родник бездонный, Откуда песни миру потекли? –
Ответил я, склоняя лик смущенный. –
О честь и светоч всех певцов земли, Уважь любовь и труд неутомимый,
Что в свиток твой мне вникнуть помогли!
Ты мой учитель, мой пример любимый; Лишь ты один в наследье мне вручил
Прекрасный слог, везде превозносимый.
Смотри, как этот зверь меня стеснил! О вещий муж, приди мне на подмогу,
Я трепещу до сокровенных жил!”
“Ты должен выбрать новую дорогу, – Он отвечал мне, увидав мой страх, –
И к дикому не возвращаться логу;
Волчица, от которой ты в слезах, Всех восходящих гонит, утесняя,
И убивает на своих путях;
Она такая лютая и злая, Что ненасытно будет голодна,
Вслед за едой еще сильней алкая.
Со всяческою тварью случена, Она премногих соблазнит, но славный
Нагрянет Пес, и кончится она.
Не прах земной и не металл двусплавный, А честь, любовь и мудрость он вкусит,
Меж войлоком и войлоком державный.
Италии он будет верный щит, Той, для которой умерла Камилла,
И Эвриал, и Турн, и Нис убит.
Свой бег волчица где бы ни стремила, Ее, нагнав, он заточит в Аду,
Откуда зависть хищницу взманила.
И я тебе скажу в свою чреду: Иди за мной, и в вечные селенья
Из этих мест тебя я приведу,
И ты услышишь вопли исступленья И древних духов, бедствующих там,
О новой смерти тщетные моленья;
Потом увидишь тех, кто чужд скорбям Среди огня, в надежде приобщиться
Когда-нибудь к блаженным племенам.
Но если выше ты захочешь взвиться, Тебя душа достойнейшая ждет:
С ней ты пойдешь, а мы должны проститься;
Царь горних высей, возбраняя вход В свой город мне, врагу его устава,
Тех не впускает, кто со мной идет.
Он всюду царь, но там его держава; Там град его, и там его престол;
Блажен, кому открыта эта слава!”
“О мой поэт, – ему я речь повел, – Молю Творцом, чьей правды ты не ведал:
Чтоб я от зла и гибели ушел,
Яви мне путь, о коем ты поведал, Дай врат Петровых мне увидеть свет
И тех, кто душу вечной муке предал”.
Он двинулся, и я ему вослед.
Источник: https://docfish.ru/documents/stihotvorenie-dante-perevod-russkiy-yazyk-well-known-translate-russian-language-poems
Божественная комедия » Ад » Песнь первая
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
4 Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
7 Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про все, что видел в этой чаще.
10 Не помню сам, как я вошел туда,
Настолько сон меня опутал ложью,
Когда я сбился с верного следа.
13 Но к холмному приблизившись подножью,
Которым замыкался этот дол,
Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,
16 Я увидал, едва глаза возвел,
Что свет планеты, всюду путеводной,
Уже на плечи горные сошел.
19 Тогда вздохнула более свободной
И долгий страх превозмогла душа,
Измученная ночью безысходной.
22 И словно тот, кто, тяжело дыша,
На берег выйдя из пучины пенной,
Глядит назад, где волны бьют, страша,
25 Так и мой дух, бегущий и смятенный,
Вспять обернулся, озирая путь,
Всех уводящий к смерти предреченной.
28 Когда я телу дал передохнуть,
Я вверх пошел, и мне была опора
В стопе, давившей на земную грудь.
31 И вот, внизу крутого косогора,
Проворная и вьющаяся рысь,
Вся в ярких пятнах пестрого узора.
34 Она, кружа, мне преграждала высь,
И я не раз на крутизне опасной
Возвратным следом помышлял спастись.
37 Был ранний час, и солнце в тверди ясной
Сопровождали те же звезды вновь,
Что в первый раз, когда их сонм прекрасный
40 Божественная двинула Любовь.
Доверясь часу и поре счастливой,
Уже не так сжималась в сердце кровь
43 При виде зверя с шерстью прихотливой;
Но, ужасом опять его стесня,
Навстречу вышел лев с подъятой гривой.
46 Он наступал как будто на меня,
От голода рыча освирепело
И самый воздух страхом цепеня.
49 И с ним волчица, чье худое тело,
Казалось, все алчбы в себе несет;
Немало душ из-за нее скорбело.
52 Меня сковал такой тяжелый гнет,
Перед ее стремящим ужас взглядом,
Что я утратил чаянье высот.
55 И как скупец, копивший клад за кладом,
Когда приблизится пора утрат,
Скорбит и плачет по былым отрадам,
58 Так был и я смятением объят,
За шагом шаг волчицей неуемной
Туда теснимый, где лучи молчат.
61 Пока к долине я свергался темной,
Какой-то муж явился предо мной,
От долгого безмолвья словно томный.
64 Его узрев среди пустыни той:
«Спаси, – воззвал я голосом унылым, –
Будь призрак ты, будь человек живой!»
67 Он отвечал: «Не человек; я был им;
Я от ломбардцев низвожу мой род,
И Мантуя была их краем милым.
Я в Риме жил под Августовой сенью,
Когда еще кумиры чтил народ.
73 Я был поэт и вверил песнопенью,
Как сын Анхиза отплыл на закат
От гордой Трои, преданной сожженью.
76 Но что же к муке ты спешишь назад?
Что не восходишь к выси озаренной,
Началу и причине всех отрад?»
79 «Так ты Вергилий, ты родник бездонный,
Откуда песни миру потекли? –
Ответил я, склоняя лик смущенный. –
82 О честь и светоч всех певцов земли,
Уважь любовь и труд неутомимый,
Что в свиток твой мне вникнуть помогли!
85 Ты мой учитель, мой пример любимый;
Лишь ты один в наследье мне вручил
Прекрасный слог, везде превозносимый.
88 Смотри, как этот зверь меня стеснил!
О вещий муж, приди мне на подмогу,
Я трепещу до сокровенных жил!»
91 «Ты должен выбрать новую дорогу, –
Он отвечал мне, увидав мой страх, –
И к дикому не возвращаться логу;
94 Волчица, от которой ты в слезах,
Всех восходящих гонит, утесняя,
И убивает на своих путях;
97 Она такая лютая и злая,
Что ненасытно будет голодна,
Вслед за едой еще сильней алкая.
100 Со всяческою тварью случена,
Она премногих соблазнит, но славный
Нагрянет Пес, и кончится она.
103 Не прах земной и не металл двусплавный,
А честь, любовь и мудрость он вкусит,
Меж войлоком и войлоком державный.
106 Италии он будет верный щит,
Той, для которой умерла Камилла,
И Эвриал, и Турн, и Нис убит.
109 Свой бег волчица где бы ни стремила,
Ее, нагнав, он заточит в Аду,
Откуда зависть хищницу взманила.
112 И я тебе скажу в свою чреду:
Иди за мной, и в вечные селенья
Из этих мест тебя я приведу,
115 И ты услышишь вопли исступленья
И древних духов, бедствующих там,
О новой смерти тщетные моленья;
118 Потом увидишь тех, кто чужд скорбям
Среди огня, в надежде приобщиться
Когда-нибудь к блаженным племенам.
121 Но если выше ты захочешь взвиться,
Тебя душа достойнейшая ждет:
С ней ты пойдешь, а мы должны проститься;
124 Царь горних высей, возбраняя вход
В свой город мне, врагу его устава,
Тех не впускает, кто со мной идет.
127 Он всюду царь, но там его держава;
Там град его, и там его престол;
Блажен, кому открыта эта слава!»
130 «О мой поэт, – ему я речь повел, –
Молю Творцом, чьей правды ты не ведал:
Чтоб я от зла и гибели ушел,
133 Яви мне путь, о коем ты поведал,
Дай врат Петровых мне увидеть свет
И тех, кто душу вечной муке предал».
136 Он двинулся, и я ему вослед.
Источник: http://dante.velchel.ru/index.php?cnt=8&sub=2&part=24
Данте Алигьери Божественная комедия Читать
Песнь первая
Лес – Холм спасения – Три зверя – Вергилий
1
Земную жизнь пройдя до половины,[1]
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
4
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
7
Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про все, что видел в этой чаще.
10
Не помню сам, как я вошел туда,
Настолько сон меня опутал ложью,
Когда я сбился с верного следа.
13
Но к холмному приблизившись подножью,[2]
Которым замыкался этот дол,
Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,
16
Я увидал, едва глаза возвел,
Что свет планеты,[3] всюду путеводной,
Уже на плечи горные сошел.
19
Тогда вздохнула более свободной
И долгий страх превозмогла душа,
Измученная ночью безысходной.
22
И словно тот, кто, тяжело дыша,
На берег выйдя из пучины пенной,
Глядит назад, где волны бьют, страша,
25
Так и мой дух, бегущий и смятенный,
Вспять обернулся, озирая путь,
Всех уводящий к смерти предреченной.
28
Когда я телу дал передохнуть,
Я вверх пошел, и мне была опора
В стопе, давившей на земную грудь.
31
И вот, внизу крутого косогора,
Проворная и вьющаяся рысь,
Вся в ярких пятнах пестрого узора.
34
Она, кружа, мне преграждала высь,
И я не раз на крутизне опасной
Возвратным следом помышлял спастись.
37
Был ранний час, и солнце в тверди ясной
Сопровождали те же звезды вновь,[4]
Что в первый раз, когда их сонм прекрасный
40
Божественная двинула Любовь.
Доверясь часу и поре счастливой,
Уже не так сжималась в сердце кровь
43
При виде зверя с шерстью прихотливой;
Но, ужасом опять его стесня,
Навстречу вышел лев с подъятой гривой.
46
Он наступал как будто на меня,
От голода рыча освирепело
И самый воздух страхом цепеня.
49
И с ним волчица, чье худое тело,
Казалось, все алчбы в себе несет;
Немало душ из-за нее скорбело.
52
Меня сковал такой тяжелый гнет,
Перед ее стремящим ужас взглядом,
Что я утратил чаянье высот.
55
И как скупец, копивший клад за кладом,
Когда приблизится пора утрат,
Скорбит и плачет по былым отрадам,
58
Так был и я смятением объят,
За шагом шаг волчицей неуемной
Туда теснимый, где лучи молчат.[5]
61
Пока к долине я свергался темной,
Какой-то муж[6] явился предо мной,
От долгого безмолвья словно томный.
64
Его узрев среди пустыни той:
«Спаси, – воззвал я голосом унылым, –
Будь призрак ты, будь человек живой!»
67
Он отвечал: «Не человек; я был им;
Я от ломбардцев низвожу мой род,
И Мантуя[7] была их краем милым.
70
Рожден sub Julio,[8] хоть в поздний год,
Я в Риме жил под Августовой сенью,[9]
Когда еще кумиры чтил народ.
73
Я был поэт и вверил песнопенью,
Как сын Анхиза[10] отплыл на закат
От гордой Трои, преданной сожженью.
76
Но что же к муке ты спешишь назад?
Что не восходишь к выси озаренной,
Началу и причине всех отрад?»
79
«Так ты Вергилий, ты родник бездонный,
Откуда песни миру потекли? –
Ответил я, склоняя лик смущенный. –
82
О честь и светоч всех певцов земли,
Уважь любовь и труд неутомимый,
Что в свиток твой мне вникнуть помогли!
85
Ты мой учитель, мой пример любимый;
Лишь ты один в наследье мне вручил
Прекрасный слог, везде превозносимый.
88
Смотри, как этот зверь меня стеснил!
О вещий муж, приди мне на подмогу,
Я трепещу до сокровенных жил!»
91
«Ты должен выбрать новую дорогу,[11] –
Он отвечал мне, увидав мой страх, –
И к дикому не возвращаться логу;
94
Волчица, от которой ты в слезах,
Всех восходящих гонит, утесняя,
И убивает на своих путях;
97
Она такая лютая и злая,
Что ненасытно будет голодна,
Вслед за едой еще сильней алкая.
100
Со всяческою тварью случена,
Она премногих соблазнит, но славный
Нагрянет Пес.[12] и кончится она.
103
Не прах земной и не металл двусплавный,[13]
А честь, любовь и мудрость он вкусит,
Меж войлоком и войлоком[14] державный.
106
Италии он будет верный щит,
Той, для которой умерла Камилла,
И Эвриал, и Турн, и Нис убит.[15]
109
Свой бег волчица где бы ни стремила,
Ее, нагнав, он заточит в Аду,
Откуда зависть хищницу взманила.
112
И я тебе скажу в свою чреду:
Иди за мной, и в вечные селенья
Из этих мест тебя я приведу,
115
И ты услышишь вопли исступленья
И древних духов, бедствующих там,
О новой смерти тщетные моленья;[16]
118
Потом увидишь тех, кто чужд скорбям
Среди огня, в надежде приобщиться
Когда-нибудь к блаженным племенам.
121
Но если выше ты захочешь взвиться,
Тебя душа достойнейшая[17] ждет:
С ней ты пойдешь, а мы должны проститься;
124
Царь горних высей, возбраняя вход
В свой город мне, врагу его устава,
Тех не впускает, кто со мной идет.
127
Он всюду царь, но там его держава;
Там град его, и там его престол;
Блажен, кому открыта эта слава!»
130
«О мой поэт, – ему я речь повел, –
Молю Творцом, чьей правды ты не ведал:
Чтоб я от зла и гибели ушел,
133
Яви мне путь, о коем ты поведал,
Дай врат Петровых[18] мне увидеть свет
И тех, кто душу вечной муке предал».
136
Он двинулся, и я ему вослед.
Источник: http://www.100bestbooks.ru/read_book.php?item_id=4473
Божественная комедия
Данте Алигьери
Предисловие
(К. ДЕРЖАВИН)
«Божественная Комедия» возникла в тревожные ранние годы XIV века из бурливших напряженной политической борьбой глубин национальной жизни Италии.
Для будущих – близких и далеких – поколений она осталась величайшим памятником поэтической культуры итальянского народа, воздвигнутым на рубеже двух исторических эпох Энгельс писал: «Конец феодального средневековья, начало современной капталистической эры отмечены колоссальной фигурой.
Это – итальянец Данте, последний поэт средневековья и вместе с тем первый поэт новою времени» {К.Маркс и Ф.Энгельс. Сочинения, т. 22, изд. 2-е, с. 382.}.
«Суровый Дант» – так назвал творца «Божественной Комедии» Пушкин – совершил свой великий поэтический труд в горькие годы изгнания и странствий, на которые осудила его восторжествовавшая в 1301 году в буржуазно-демократической Флоренции партия «черных» – сторонников папы и представителей интересов дворянско-буржуазной верхушки богатой республики. Во Флоренции – этом крупнейшем центре итальянской экономической и культурной жизни средневековья – Данте Алигьери родился, вырос и возмужал в атмосфере, раскаленной жаждой богатства и власти, раздираемой политическими страстями и волнуемой жестокими междоусобиями. Здесь, в этом муравейнике торговли, городе ремесленников и знатных купцов, банкиров и надменных феодальных грандов, в городе-государстве, гордом своим достатком и давней независимостью, своими древними цеховыми правами и своей демократической конституцией – «Установлениями правосудия» (1293 г.), рано образуется один из крупнейших центров того мощного общественно-культурного движения, которое составило идейное содержание эпохи, определяемой Энгельсом как «…величайший прогрессивный переворот из всех пережитых до того времени человечеством..» {К.Маркс и Ф.Энгельс. Сочинения, т. 20, изд. 2-е, с. 346.}.
Данте стоит на пороге Возрождения, на пороге эпохи, «…которая нуждалась в титанах и которая породила титанов по силе мысли, страсти и характеру, по многосторонности и учености» {Там же.}. Творец «Божественной Комедии» был одним из таких титанов, поэтическое наследие которого осталось в веках величественным вкладом итальянского народа в сокровищницу мировой культуры.
Отпрыск старой и благородной флорентийской семьи, член цеха врачей и аптекарей, в состав которого входили лица различных интеллигентных профессий, Данте Алигьери (1265-1321) выступает в своей жизни как типичный для его времени и для развитого городского уклада его родины представитель всесторонне образованной, деятельной, крепко связанной с местными культурными традициями и общественными интересами интеллигенции.
Юность Данте протекает в блестящем литературном кругу молодой поэтической школы «нового сладостного стиля» (doice stil nuovo), возглавляемой его другом Гвидо Кавальканти, и в общении с выдающимся политическим деятелем и одним из ранних флорентийских гуманистов – Брунетто Латини.
Зрелые годы автор «Божественной Комедии» проводит на службе республики, участвуя в ее войнах, выполняя ее дипломатические поручения и, наконец (1300 г.), состоя одним из членов правительствующего совета приоров в дни политического господства буржуазно-демократической партии «белых».
К 1302 году – году своего изгнания и заочного осуждения на смерть захватившими власть во Флоренции дворянско-буржуазными верхами (партией «черных») – Данте был уже первостепенной литературной величиной.
Поэтическое становление Данте происходит в условиях переломных и переходных от литературного средневековья к новым творческим устремлениям. Сам поэт в этом сложном и противоречивом процессе занимает одно из определяющих и высоких мест. Его поэтическое сознание в полной мере предвосхищает «высочайшее развитие искусства» в эпоху, «…
которая разбила границы старого orbis и впервые, собственно говоря, открыла Землю» {К.Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, изд. 2-е, с. 508.}.
Как последний поэт средневековья Данте вместе с тем завершает и обобщает предшествующую философскую и поэтическую эпоху, схоластическому миротолкованию которой он дал столь грандиозное в своих творческих масштабах художественное претворение.
По собственному признанию Данте, толчком к пробуждению в нем поэта явилась трепетная и благородная любовь к дочери друга его отца Фолько Портинари – юной и прекрасной Беатриче.
Поэтическим документом этой любви осталась автобиографическая исповедь «Новая Жизнь» («Vita nuova»), написанная у свежей могилы возлюбленной, скончавшейся в 1290 году.
Входящие в состав «Новой Жизни» два десятка сонетов, несколько канцон и баллада содержат в себе утонченное философское толкование пережитого и пламенеющего чувства, благостного образа любимой.
Стихи перемежаются прозой, комментирующей их возвышенное содержание и связывающей отдельные звенья поэтических признаний и размышлений в последовательный автобиографический рассказ, в дневник взволнованного сердца и анализирующего ума – первый литературный дневник личной любви и философических чувствований в новой европейской литературе.
В «Новой Жизни» поэтические переживания Данте облекаются в формулы «сладостного стиля» поэзии его друзей и литературных наставников – Гвидо Гвиницелли, Кавальканти, Чино да Пистойя и всего того круга молодых тосканских поэтов, которые в изысканных словах и утонченных формах философской лирики славят великие очарования вдохновенной, приобщенной к идеальным сферам любви и воспевают волнения возвышенных и сладостных чувств. И все же – в этом состоит немеркнущее значение «Новой Жизни» – поэтическая формула не заслоняет ее ясной устремленности к реально значимым, пластическим, осязаемым и действительно чувствуемым жизненным ценностям. Сквозь мерные строфы сонетов с их усложненной философской образностью, за метафизическими выкладками изощренной, схоластической мысли и особенно в прозаическом рассказе об обстоятельствах своей любви Данте раскрывает перед читателем свое живое и жизненное мироощущение, если не подчиняющее себе книжно-поэтическую премудрость «сладостного стиля», то уже свидетельствующее о новых направлениях лирики и о новых, жизненных источниках лирических переживаний.
Еще в флорентийский период Данте прилежно изучал схоластическую философию. Мысль его, естественно, попала в плен тех уродливых мистических измышлений, которыми переполнены писания Фомы Аквинского, наиболее реакционного и тлетворного из всех богословских «авторитетов» эпохи.
И однако, одновременно с этим, уже вступая в сферу пробуждающихся гуманистических интересов, он усваивал наследие классической литературы во главе со столь почитавшимся и в средние века Вергилием. В изгнании занятия эти, видимо, расширились и углубились.
Скитаясь по разным итальянским городам, посетив даже Париж – центр философско-богословских занятий того времени, Данте приобрел энциклопедические знания в области схоластической науки и натурфилософии, ознакомился с некоторыми системами восточной, в частности арабской, философской мысли и всмотрелся в широкие горизонты общеитальянской национальной политической жизни, очертания и направления которой вырисовывались в соперничестве папской и светской власти, в борьбе городов-коммун с абсолютистскими притязаниями знати, в захватнических стремлениях жадных заальпийских соседей. Движение мысли Данте к овладению всей суммой знаний его времени не шло наперекор традициям средневекового мышления, склонного к энциклопедическим обобщениям, но в этом движении ясно вырисовывалась та черта, которая свидетельствовала о наступавших новых временах, – черта непокорной и взыскательной личности, утверждающей себя и свои предвосхищения будущего в окружении уже остановившейся в своем историческом развитии, формальной и застывавшей культуры.
Источник: https://mykonspekts.ru/1-139107.html
Загрузка...
