Генри Лонгфелло – Стихи
Здесь можно скачать бесплатно “Генри Лонгфелло – Стихи” в формате fb2, epub, txt, doc, pdf. Жанр: Поэзия. Так же Вы можете читать книгу онлайн без регистрации и SMS на сайте LibFox.Ru (ЛибФокс) или прочесть описание и ознакомиться с отзывами.На В Твиттере В Instagram В Одноклассниках Мы
Описание и краткое содержание “Стихи” читать бесплатно онлайн.
ЛОНГФЕЛЛО, ГЕНРИ УОДСВОРТ (Longfellow, Henry Wadsworth) (1807-1882), американский поэт. Родился 27 февраля 1807 в Портленде (шт. Мэн).
В первом поэтическом сборнике Лонгфелло Ночные голоса (Voices of the Night, 1839) было опубликовано стихотворение Псалом жизни, снискавшее ему славу во всех слоях общества.
Баллады и другие стихи (Ballads and Other Poems, 1842) включали Гибель “Вечерней звезды”, Деревенского кузнеца и Excelsior.
Не тверди мне в дни печали:
В жизни место только снам –
Спит душа, и мир едва ли
То, чем кажется он нам.
Жизнь серьезна, жизнь реальна,
Гроб – не цель, и, путь сверша,
В прах вернуться изначальный
Не должна твоя душа.
Не печаль, не наслажденье
Суть пути и цель конца,
Только действие, стремленье
Открывает в нас Творца!
Время мчится, как на крыльях,
Стоек дух, но под конец,
Глуше, глуше марш к могиле
Барабанщиков-сердец.
На биваке, в битве ль честной,
Совершая жизни путь,
Не скотиной бессловесной –
Будь борцом, героем будь !
Нам пример пути Великих,
Как трудиться, чтоб в веках
Свой оставить след на диких,
Зыбких Времени песках.
След, которого значенье
Даст, на жизненном пути
Потерпевшему крушенье,
Снова сердце обрести.
Так, давай, займемся делом
Пред любой судьбой всегда
Постигая сердцем смелым
Смысл терпенья и труда !
Истомленный, на рисовой ниве он спал.
Грудь открытую жег ему зной;
Серп остался в руке,- и в горячем песке
Он курчавой тонул головой.
Под туманом и тенью глубокого сна
Снова видел он край свой родной.
Тихо царственный Нигер катился пред ним,
Уходя в безграничный простор.
Он царем был опять, и на пальмах родных
Отдыхал средь полей его взор.
И, звеня и гремя, опускалися в дол
Караваны с сияющих гор.
И опять черноокой царице своей
С нежной лаской глядел он в глаза,
И детей обнимал – и опять услыхал
И родных и друзей голоса.
Тихо дрогнули сонные веки его,-
И с лица покатилась слеза.
И на борзом коне вдоль реки он скакал
По знакомым, родным берегам…
В серебре повода,- золотая узда…
Громкий топот звучал по полям
Средь глухой тишины,- и стучали ножны
Длинной сабли коню по бокам.
Впереди, словно красный кровавый платок,
Яркокрылый фламинго летел;
Вслед за ним он до ночи скакал по лугам,
Где кругом тамаринд зеленел.
Показалися хижины кафров,- и вот
Океан перед ним засинел.
Ночью слышал он рев и рыкание льва,
И гиены пронзительный вой;
Слышал он, как в пустынной реке бегемот
Мял тростник своей тяжкой стопой…
И над сонным пронесся торжественный гул,
Словно радостный клик боевой.
Мириадой немолчных своих языков
О свободе гласили леса;
Кличем воли в дыханье пустыни неслись
И земли и небес голоса…
И улыбка и трепет прошли по лицу,
И смежилися крепче глаза.
Он не чувствовал зноя; не слышал, как бич
Провизжал у него над спиной…
Царство сна озарила сиянием смерть,
И на ниве остался – немой
И безжизненный труп: перетертая цепь,
Сокрушенная вольной душой.
Перевод М. Михайлова
Тропой альпийской в снег и мрак
Шел юноша, державший стяг.
И стяг в ночи сиял, как днем,
И странный был девиз на нем:
Excelsior!
Был грустен взор его и строг,
Глаза сверкали, как клинок,
И, как серебряный гобой,
Звучал язык для всех чужой:
Excelsior!
Горели в окнах огоньки,
К. уюту звали очаги,
Но льды под небом видел он,
И вновь звучало,словно стон:
Excelsior!
«Куда? – в селе сказал старик.-
Там вихрь и стужа, там ледник,
Пред ним, широк, бежит поток».
Но был ответ, как звонкий рог:
Excelsior!
Сказала девушка: «Приди!
Усни, припав, к моей груди!»
В глазах был синий, влажный свет,
Но вздохом прозвучал ответ:
Excelsior!
«Не подходи к сухой сосне!
Страшись лавины в вышине!» –
Прощаясь, крикнул селянин.
Но был ответ ему один:
Excelsior!
На Сен-Бернардский перевал
Он в час заутрени попал,
И хор монахов смолк на миг,
Когда в их гимн ворвался крик:
Excelsior!
Но труп, навеки вмерзший в лед,
Нашла собака через год.
Рука сжимала стяг, застыв,
И тот же был на нем призыв:
Excelsior!
Меж ледяных бездушных скал
Прекрасный, мертвый он лежал,
А с неба, в мир камней и льда
Неслось, как падает звезда:
Excelsior!
Перевод В. Левика
Дня нет уж… За крыльями Ночи
Прозрачная стелется мгла,
Как легкие перья кружатся
Воздушной стезею орла.
Сквозь сети дождя и тумана
По окнам дрожат огоньки,
И сердце не может бороться
С волной набежавшей тоски,
С волною тоски и желанья,
Пусть даже она – не печаль,
Но дальше, чем дождь от тумана,
Тоска от печали едва ль.
Стихов бы теперь понаивней,
Помягче, поглубже огня,
Чтоб эту тоску убаюкать
И думы ушедшего дня,
Не тех грандиозных поэтов,
Носителей громких имен,
Чьи стоны звучат еще эхом
В немых коридорах Времен.
Подобные трубным призывам,
Как парус седой кораблю,
Они наполняют нас бурей,-
А я о покое молю.
Мне надо, чтоб дума поэта
В стихи безудержно лилась,
Как ливни весенние хлынув,
Иль жаркие слезы из глаз,
Поэт же и днем за работой,
И ночью в тревожной тиши,
Всем сердцем бы музыку слушал
Из чутких потемок души…
Биенье тревожное жизни
Смиряется песнью такой,
И сердцу она, как молитва,
Несет благодатный покой.
Но только стихи, дорогая,
Тебе выбирать и читать:
Лишь музыка голоса может
Гармонию строф передать.
Ночь будет певучей и нежной,
А думы, темнившие день,
Бесшумно шатры свои сложат
И в поле растают, как тень.
Перевод И. Анненского
Стрелу из лука я пустил
Не знал я, где она упала;
Напрасно взор за ней следил,
Она мелькнула и пропала.
На ветер песню бросил я:
Звук замер где-то в отдаленьи…
Куда упала песнь моя
Не мог сказать я в то мгновенье.
Немного лет спустя, потом
Стрела нашлась, в сосне у луга,
Свою же песню целиком
Нашел я в теплом сердце друга.
Перевод Д. Михаловского
Прошло полжизни; стерся даже след
Минувших дней. Где юный жар стремленья
Из рифм, из песен, полных вдохновенья,
Дворец воздвигнуть для грядущих лет?
Виной не праздность, не любовь, о нет!
Не беспокойной страсти наслажденья,
Но горести едва ль не от рожденья,
Чреда забот убийственных и бед.
И с полгоры я вижу под собою
Все прошлое, весь этот темный ад,-
В дымах, в огнях мой город, скрытый мглою,
Где стоны, плач и никаких отрад
И на ветру осеннем, надо мною
С вершин гремящий Смерти водопад.
Перевод В. Левика
В день мрачный, тусклый и холодный,
Дождит, и ветер сумасбродный
Лозу стремясь сорвать на стенах обветшавших,
Порывом каждым добавляет листьев павших
И день уносит, мрачный и холодный.
Живу я холодно, ненастно,
Дождит. Хоть ветер рвёт напрасно
Воспоминания об обветшавшем прежнем,
Но прочь уносит юности надежды
И дни, что холодно-ненастны.
Спокойно, сердце! Брось роптанье;
Светило из-за туч прольёт сиянье;
Твоя судьба ничем не хуже каждой,
И в жизни должен дождь пройти однажды,
И пасмурные дни страданья.
Источник: https://www.libfox.ru/178232-genri-longfello-stihi.html
Генри Лонгфелло. Песнь о Гайавате. Уолт Уитмен. Стихотворения и поэмы. Эмили Дикинсон. Стихотворения
Три классика американской поэзии
Судьба их сложилась по-разному.
Генри Уодсуорт Лонгфелло (1807–1882) сполна насладился славой, какая нечасто достается поэту при жизни. Он завоевал ее едва ли не первыми своими поэтическими выступлениями, сумел удержать на долгие годы и упрочить.
Первое издание уитменовских «Листьев травы» в 1855 году современники встретили неодобрительно, трудности сопутствовали и каждому прижизненному переизданию сборника.
И все же, хотя Уолту Уитмену (1819–1892) приходилось терпеть и материальные невзгоды и недоброжелательство критиков, имя его пользовалось известностью, а значение в американской литературе было понято довольно быстро если и не на родине поэта, то в Англии, во всяком случае.
Но вот уж амхерстские обыватели, провожавшие в 1886 году в последний путь свою странную соседку, никак не могли предположить, что всего через четыре года появление ее стихов в печати вызовет сенсацию, что и городок-то их войдет в историю как родина Эмили Дикинсон (1830–1886), место, где прошла ее жизнь.
Время прокорректировало оценки современников: оно уравновесило прижизненную славу Лонгфелло изрядной порцией отрицательных критических отзывов и охлаждением к нему читателей; оно подтвердило место Уитмена в американской поэзии как великого ее реформатора, взрастив его последователей и в США, и в других странах; оно с лихвой вознаградило Дикинсон за жизнь, прожитую в безвестности, назвав ее крупнейшим поэтом Америки; оно поставило этих трех поэтов в один ряд — классиков американской литературы.
Творчество каждого из них, будучи вехой в развитии американской поэзии XIX века, той или иной стороной соприкоснулось с американским романтизмом, по-своему откликнулось на него.
Лонгфелло стоит у его истоков, в его стихах отразились особенности и противоречия этого течения.
Уитмен выступил в эпоху, когда романтизм изживал себя частью в бесплодных подражаниях эпигонов, частью в претензиях на философичность у бостонских поэтов. В стране зрела гражданская война, но проблемы, составлявшие содержание общественной жизни, не находили себе доступа в поэзию. И Уитмен ринулся в бой с обветшалой эстетикой романтизма.
Он полемизировал с романтизмом и стихами, и в газетных выступлениях.
Эта полемика, несомненно, обновила американскую поэзию, научила ее новым способам выражения, однако во взгляде своем на американскую действительность, на перспективы развития американского общества Уитмен во многом оставался романтиком, и следы романтизма явственны в его творчестве, несмотря на все его грозные инвективы против романтического в поэзии.
Эмили Дикинсон ни борцом, ни революционером в поэзии себя не считала, однако стихи ее совершенно новы по мироощущению и полнее, чем уитменовские, порывают с романтической традицией.
Пафос творчества трех поэтов, их отношение к окружающему, к своей стране и ее проблемам можно уподобить трем возрастам человеческим. Лонгфелло и Уитмен — это, соответственно, ясное, полное надежд детство и мужественная зрелость американской поэзии. Дикинсон же — это мудрая старость, когда на смену вдохновенному энтузиазму приходят печальная прозорливость и горький скепсис.
В том, как каждый из них вступил в поэзию и прозвучал в ней, есть нечто чудесное. Чудесно рождение большого поэта в маленьком журналисте, «разнорабочем литературы» Уитмене.
Чудесен контраст тихой и замкнутой «праведной» жизни старой девы из Амхерста и ее бунтарских стихов.
Чудесен отклик, который возымели стихи Лонгфелло в стране, еще незадолго перед тем по-пуритански чуравшейся искусства, в особенности искусства, созданного не рассудком, но чувством.
Годы юности Лонгфелло — 20—30-е годы XIX века, время больших перемен в духовной жизни США.
Успехи промышленной революции, развитие буржуазных отношений разрушали пуританские догматы и их влияние на умы, в страну проникали идеи немецкой идеалистической философии и утопического социализма, образовывались и росли различные религиозные секты и среди них — важнейшая по значению — секта унитарианцев, заменившая убеждение в греховности человеческой природы гуманистическим понятием о человеке как о «любимом детище господа, сотворенном по его образу и подобию», а потому преисполненном совершенства и благости. Унитарианцы проповедовали равенство людей, веротерпимость, уважение к человеческим правам. На основе их учения возникло специфически американское преломление европейского идеализма — трансцендентализм, провозглашавший божественность человека, божественность интуитивного разума, повинуясь которому человек может приблизиться к идеалу, усовершенствовать себя и окружающий мир.
Сбросивших оковы пуританизма молодых американцев неодолимо повлекло за собой искусство. Усваивались уроки европейского романтизма — мадам де Сталь, «Озерная школа», Вальтер Скотт, Гете. Крепли голоса и собственно американских писателей и поэтов — Вашингтона Ирвинга, Купера, Брайанта, По. Развивался американский романтизм.
Можно ли назвать его подражательным? Несомненно, на него повлиял опыт европейских писателей-романтиков. Но, как писал глава движения унитарианцев Уильям Эллери Чаннинг, «для того чтобы воспринимать великие уроки, надо и самому обладать великой душой».
«Великой душой» американской литературы начала XIX века был процесс преобразования страны.
Территориальный рост США, поток иммигрантов со всех концов света, экономические успехи — все внушало оптимистическую уверенность в великом предназначении Америки, в ее неограниченных возможностях.
И хотя растущий меркантилизм американского общества, экспансионистская политика правительства, обостряющиеся классовые противоречия внушали известную тревогу наиболее дальновидным мыслителям, все же вдаль манил громадный, еще не заселенный материк и казалось, что нет таких трудностей, которые по смогла бы преодолеть молодая американская демократия.
Американское искусство, учась у европейского, в то же время отстаивает свою самобытность.
Двадцатые — тридцатые годы для США — время роста национального самосознания. Бурно развивается американская историческая наука, публикуются материалы из истории американской Войны за независимость, готовится двадцатипятитомник биографий знаменитых американцев.
В 1834 году начинается выпуск в свет «Истории США» Банкрофта, монументальнейшего исторического труда тех лет. В 1828 году Ной Вебстер издает свой «Американский словарь», впервые зафиксировавший отличия американского варианта английского языка.
В 1832 году с идеей защиты самобытной национальной литературы выступает Эмерсон в своей статье «Американский ученый». Американская литература, усваивая наследие европейской, ищет свой путь.
На волне этого «гуманитарного взрыва» возникает фигура Лонгфелло, человека, соединявшего в себе поэтический талант и эрудицию филолога, знатока европейских языков и литератур. Не это ли сочетание черт, столь остро необходимое моменту, позволило ему двинуть вперед американский романтизм и стать одним из его выдающихся поэтов?
Лонгфелло прожил тихую жизнь.
Даже трагические события, несомненно, горестные для него, — смерть первой жены, гибель второй, — не нарушают благостности и покоя, которыми дышит жизнь Лонгфелло — профессора иностранных языков и литератур вначале Боудойнского колледжа, а затем Гарвардского университета, кабинетного ученого, жизнь, чей мерный ход разнообразился лишь путешествиями в Европу. Впечатления Лонгфелло, приобретенные им за время этих путешествий, оказались весьма обширны. Он глубоко постигает культуру европейских стран, их прошлое, их литературу. Знания Лонгфелло-филолога были весьма основательны. Он переводит испанского поэта XV века Хорхе Манрике и шведского поэта XIX века Тегнера, Гейне и Лопе де Вега, Уланда и Малерба, пишет статьи о французской, итальянской, испанской поэзии, составляет учебники французской и итальянской грамматики, увлекается
Источник: http://booksonline.com.ua/view.php?book=124271
Читать онлайн «Стихи», автора Лонгфелло Генри Уодсворт
Annotation
ЛОНГФЕЛЛО, ГЕНРИ УОДСВОРТ (Longfellow, Henry Wadsworth) (1807–1882), американский поэт. Родился 27 февраля 1807 в Портленде (шт. Мэн).
В первом поэтическом сборнике Лонгфелло Ночные голоса (Voices of the Night, 1839) было опубликовано стихотворение Псалом жизни, снискавшее ему славу во всех слоях общества.
Баллады и другие стихи (Ballads and Other Poems, 1842) включали Гибель «Вечерней звезды», Деревенского кузнеца и Excelsior.
Генри Лонгфелло
https://www.youtube.com/watch?v=LycOMXfTS3o
Псалом Жизни
Сон невольника
Exelsior!
Дня нет уж…
Стрела и песня
Mezzo Cammin
Дождливый День
Генри Лонгфелло
Стихи
Псалом Жизни
Не тверди мне в дни печали:
В жизни место только снам —
Спит душа, и мир едва ли
То, чем кажется он нам.
Жизнь серьезна, жизнь реальна,
Гроб — не цель, и, путь сверша,
В прах вернуться изначальный
Не должна твоя душа.
Не печаль, не наслажденье
Суть пути и цель конца,
Только действие, стремленье
Открывает в нас Творца!
Время мчится, как на крыльях,
Стоек дух, но под конец,
Глуше, глуше марш к могиле
Барабанщиков-сердец.
На биваке, в битве ль честной,
Совершая жизни путь,
Не скотиной бессловесной —
Будь борцом, героем будь!
Нам пример пути Великих,
Как трудиться, чтоб в веках
Свой оставить след на диких,
Зыбких Времени песках.
След, которого значенье
Даст, на жизненном пути
Потерпевшему крушенье,
Снова сердце обрести.
Так, давай, займемся делом
Пред любой судьбой всегда
Постигая сердцем смелым
Смысл терпенья и труда!
Сон невольника
Истомленный, на рисовой ниве он спал.
Грудь открытую жег ему зной;
Серп остался в руке, — и в горячем песке
Он курчавой тонул головой.
Под туманом и тенью глубокого сна
Снова видел он край свой родной.
Тихо царственный Нигер катился пред ним,
Уходя в безграничный простор.
Он царем был опять, и на пальмах родных
Отдыхал средь полей его взор.
И, звеня и гремя, опускалися в дол
Караваны с сияющих гор.
И опять черноокой царице своей
С нежной лаской глядел он в глаза,
И детей обнимал — и опять услыхал
И родных и друзей голоса.
Тихо дрогнули сонные веки его, —
И с лица покатилась слеза.
И на борзом коне вдоль реки он скакал
По знакомым, родным берегам…
В серебре повода, — золотая узда…
Громкий топот звучал по полям
Средь глухой тишины, — и стучали ножны
Длинной сабли коню по бокам.
Впереди, словно красный кровавый платок,
Яркокрылый фламинго летел;
Вслед за ним он до ночи скакал по лугам,
Где кругом тамаринд зеленел.
Показалися хижины кафров, — и вот
Океан перед ним засинел.
Ночью слышал он рев и рыкание льва,
И гиены пронзительный вой;
Слышал он, как в пустынной реке бегемот
Мял тростник своей тяжкой стопой…
И над сонным пронесся торжественный гул,
Словно радостный клик боевой.
Мириадой немолчных своих языков
О свободе гласили леса;
Кличем воли в дыханье пустыни неслись
И земли и небес голоса…
И улыбка и трепет прошли по лицу,
И смежилися крепче глаза.
Он не чувствовал зноя; не слышал, как бич
Провизжал у него над спиной…
Царство сна озарила сиянием смерть,
И на ниве остался — немой
И безжизненный труп: перетертая цепь,
Сокрушенная вольной душой.
Exelsior!
Тропой альпийской в снег и мрак
Шел юноша, державший стяг.
И стяг в ночи сиял, как днем,
И странный был девиз на нем:
Excelsior!
Был грустен взор его и строг,
Глаза сверкали, как клинок,
И, как серебряный гобой,
Звучал язык для всех чужой:
Excelsior!
Горели в окнах огоньки,
К. уюту звали очаги,
Но льды под небом видел он,
И вновь звучало, словно стон:
Excelsior!
«Куда? — в селе сказал старик. —
Там вихрь и стужа, там ледник,
Пред ним, широк, бежит поток».
Но был ответ, как звонкий рог:
Excelsior!
Сказала девушка: «Приди!
Усни, припав, к моей груди!»
В глазах был синий, влажный свет,
Но вздохом прозвучал ответ:
Excelsior!
«Не подходи к сухой сосне!
Страшись лавины в вышине!» —
Прощаясь, крикнул селянин.
Но был ответ ему один:
Excelsior!
На Сен-Бернардский перевал
Он в час заутрени попал,
И хор монахов смолк на миг,
Когда в их гимн ворвался крик:
Excelsior!
Но труп, навеки вмерзший в лед,
Нашла собака через год.
Рука сжимала стяг, застыв,
И тот же был на нем призыв:
Excelsior!
Меж ледяных бездушных скал
Прекрасный, мертвый он лежал,
А с неба, в мир камней и льда
Неслось, как падает звезда:
Excelsior!
Дня нет уж…
Дня нет уж… За крыльями Ночи
Прозрачная стелется мгла,
Как легкие перья кружатся
Воздушной стезею орла.
Сквозь сети дождя и тумана
По окнам дрожат огоньки,
И сердце не может бороться
С волной набежавшей тоски,
С волною тоски и желанья,
Пусть даже она — не печаль,
Но дальше, чем дождь от тумана,
Тоска от печали едва ль.
Стихов бы теперь понаивней,
Помягче, поглубже огня,
Чтоб эту тоску убаюкать
И думы ушедшего дня,
Не тех грандиозных поэтов,
Носителей громких имен,
Чьи стоны звучат еще эхом
В немых коридорах Времен.
Подобные трубным призывам,
Как парус седой кораблю,
Они наполняют нас бурей, —
А я о покое молю.
Мне надо, чтоб дума поэта
В стихи безудержно лилась,
Как ливни весенние хлынув,
Иль жаркие слезы из глаз,
Поэт же и днем за работой,
И ночью в тревожной тиши,
…
Источник: https://knigogid.ru/books/696989-stihi/toread
Книга Стихи. Автор – Лонгфелло Генри. Содержание – Генри Лонгфелло Стихи
Генри Лонгфелло
Стихи
ЛОНГФЕЛЛО, ГЕНРИ УОДСВОРТ (Longfellow, Henry Wadsworth) (1807-1882), американский поэт. Родился 27 февраля 1807 в Портленде (шт. Мэн).
В первом поэтическом сборнике Лонгфелло Ночные голоса (Voices of the Night, 1839) было опубликовано стихотворение Псалом жизни, снискавшее ему славу во всех слоях общества.
Баллады и другие стихи (Ballads and Other Poems, 1842) включали Гибель “Вечерней звезды”, Деревенского кузнеца и Excelsior.
Псалом Жизни
Не тверди мне в дни печали:
В жизни место только снам –
Спит душа, и мир едва ли
То, чем кажется он нам.
Жизнь серьезна, жизнь реальна,
Гроб – не цель, и, путь сверша,
В прах вернуться изначальный
Не должна твоя душа.
Не печаль, не наслажденье
Суть пути и цель конца,
Только действие, стремленье
Открывает в нас Творца!
Время мчится, как на крыльях,
Стоек дух, но под конец,
Глуше, глуше марш к могиле
Барабанщиков-сердец.
На биваке, в битве ль честной,
Совершая жизни путь,
Не скотиной бессловесной –
Будь борцом, героем будь !
Нам пример пути Великих,
Как трудиться, чтоб в веках
Свой оставить след на диких,
Зыбких Времени песках.
След, которого значенье
Даст, на жизненном пути
Потерпевшему крушенье,
Снова сердце обрести.
Так, давай, займемся делом
Пред любой судьбой всегда
Постигая сердцем смелым
Смысл терпенья и труда !
Сон невольника
Истомленный, на рисовой ниве он спал.
Грудь открытую жег ему зной;
Серп остался в руке,- и в горячем песке
Он курчавой тонул головой.
Под туманом и тенью глубокого сна
Снова видел он край свой родной.
Тихо царственный Нигер катился пред ним,
Уходя в безграничный простор.
Он царем был опять, и на пальмах родных
Отдыхал средь полей его взор.
И, звеня и гремя, опускалися в дол
Караваны с сияющих гор.
И опять черноокой царице своей
С нежной лаской глядел он в глаза,
И детей обнимал – и опять услыхал
И родных и друзей голоса.
Тихо дрогнули сонные веки его,-
И с лица покатилась слеза.
И на борзом коне вдоль реки он скакал
По знакомым, родным берегам…
В серебре повода,- золотая узда…
Громкий топот звучал по полям
Средь глухой тишины,- и стучали ножны
Длинной сабли коню по бокам.
Впереди, словно красный кровавый платок,
Яркокрылый фламинго летел;
Вслед за ним он до ночи скакал по лугам,
Где кругом тамаринд зеленел.
Показалися хижины кафров,- и вот
Океан перед ним засинел.
Ночью слышал он рев и рыкание льва,
И гиены пронзительный вой;
Слышал он, как в пустынной реке бегемот
Мял тростник своей тяжкой стопой…
И над сонным пронесся торжественный гул,
Словно радостный клик боевой.
Мириадой немолчных своих языков
О свободе гласили леса;
Кличем воли в дыханье пустыни неслись
И земли и небес голоса…
И улыбка и трепет прошли по лицу,
И смежилися крепче глаза.
Он не чувствовал зноя; не слышал, как бич
Провизжал у него над спиной…
Царство сна озарила сиянием смерть,
И на ниве остался – немой
И безжизненный труп: перетертая цепь,
Сокрушенная вольной душой.
Перевод М. Михайлова
Exelsior!
Тропой альпийской в снег и мрак
Шел юноша, державший стяг.
И стяг в ночи сиял, как днем,
И странный был девиз на нем:
Excelsior!
Был грустен взор его и строг,
Глаза сверкали, как клинок,
И, как серебряный гобой,
Звучал язык для всех чужой:
Excelsior!
Горели в окнах огоньки,
К. уюту звали очаги,
Но льды под небом видел он,
И вновь звучало,словно стон:
Excelsior!
«Куда? – в селе сказал старик.-
Там вихрь и стужа, там ледник,
Пред ним, широк, бежит поток».
Но был ответ, как звонкий рог:
Excelsior!
Сказала девушка: «Приди!
Усни, припав, к моей груди!»
В глазах был синий, влажный свет,
Но вздохом прозвучал ответ:
Excelsior!
«Не подходи к сухой сосне!
Страшись лавины в вышине!» –
Прощаясь, крикнул селянин.
Но был ответ ему один:
Excelsior!
На Сен-Бернардский перевал
Он в час заутрени попал,
И хор монахов смолк на миг,
Когда в их гимн ворвался крик:
Excelsior!
Но труп, навеки вмерзший в лед,
Нашла собака через год.
Рука сжимала стяг, застыв,
И тот же был на нем призыв:
Excelsior!
Меж ледяных бездушных скал
Прекрасный, мертвый он лежал,
А с неба, в мир камней и льда
Неслось, как падает звезда:
Excelsior!
Перевод В. Левика
Дня нет уж…
Дня нет уж… За крыльями Ночи
Прозрачная стелется мгла,
Как легкие перья кружатся
Воздушной стезею орла.
Сквозь сети дождя и тумана
По окнам дрожат огоньки,
И сердце не может бороться
С волной набежавшей тоски,
С волною тоски и желанья,
Пусть даже она – не печаль,
Но дальше, чем дождь от тумана,
Тоска от печали едва ль.
Стихов бы теперь понаивней,
Помягче, поглубже огня,
Чтоб эту тоску убаюкать
И думы ушедшего дня,
Не тех грандиозных поэтов,
Носителей громких имен,
Чьи стоны звучат еще эхом
В немых коридорах Времен.
Подобные трубным призывам,
Как парус седой кораблю,
Они наполняют нас бурей,-
А я о покое молю.
Мне надо, чтоб дума поэта
В стихи безудержно лилась,
Как ливни весенние хлынув,
Иль жаркие слезы из глаз,
Поэт же и днем за работой,
И ночью в тревожной тиши,
Всем сердцем бы музыку слушал
Из чутких потемок души…
Биенье тревожное жизни
Смиряется песнью такой,
И сердцу она, как молитва,
Несет благодатный покой.
Но только стихи, дорогая,
Тебе выбирать и читать:
Лишь музыка голоса может
Гармонию строф передать.
Ночь будет певучей и нежной,
А думы, темнившие день,
Бесшумно шатры свои сложат
И в поле растают, как тень.
Перевод И. Анненского
Стрела и песня
Стрелу из лука я пустил
Не знал я, где она упала;
Напрасно взор за ней следил,
Она мелькнула и пропала.
На ветер песню бросил я:
Источник: https://www.booklot.ru/authors/longfello-genri/book/stihi/content/3401744-genri-longfello-stihi/
Из Генри Лонгфелло – Henry Longfellow – обсуждение произведений современной поэзии и прозы
ПУТЕШЕСТВИЯ У КАМИНА
(Посвящение к антологии
поэтов-путешественников)Три дня как хлещет проливной -Потоп со всех сторон,И с моря флюгер золотойБессменно обращён.О, избавленья сладкий миг!Я у камина самСижу, предавшись чарам книгИ радужным мечтам.И с песней, что сложил поэтО дальней стороне,Воспоминанья светлых летПрихлынули ко мне.
В воображении бежитПоток с альпийских гор,Мул колокольчиком звенит,Темнеет Эльсинор.По склону в солнечных лучахСбегаю налегке,Сверкают маки на поляхИ море вдалеке.Я не карабкаюсь, кляня,Неровности земли -Чужие ноги за меняСто тысяч миль прошли.Теперь иные терпят зной,Бредут через пески,А я вращаю шар земной,Читая их стихи.
Благополучный пассажир,Сух, цел и невредим,Я зреньем их увидел мирЯснее, чем своим.
СТРЕЛА И ПЕСНЯ
Из лука стрела полетела моя,А где опустилась – не ведаю я.Чей глаз отличится такой остротой,Чтоб мог на лету уследить за стрелой?С дыханием вырвалась песня моя,А где опустилась – не ведаю я.
Кто б смог своё зрение так обострить,Чтоб песню в полёте её уследить?Раз брёл я по лесу, и вижу: стрелаВпилась моя в дуб и торчит в нём, цела.Звучание верное песни своейУслышал я вновь на устах у друзей.
ФЕВРАЛЬСКИЙ ВЕЧЕР
День догорает,Ночь ниспадает,Болото стынет,Стоит река.Средь туч золистыхВдруг промельк быстрыйВзметнётся искройОт уголька.Снег сыплет снова,Уже готовыЕго покровыУкутать мост,Где от селеньяУнылой теньюНа погребеньеПолзёт обоз.Звон усыпальный,Тягучий, дальний,Душе опальнойСколь тяжек он!А тень влачится,И сердце тщитсяВ груди разбитьсяИ влиться в звон.
ДОЖДЛИВЫЙ ДЕНЬ
День так холоден и мрачен, Дождь идёт и ветер плачет, И озябшие строенья обвивает виноград, И при каждом дуновенье листья мёртвые летят. День так холоден и мрачен. Путь мой холоден и мрачен, Дождь идёт и ветер плачет.
Неотвязно вьются мысли, что вотще ушли года, Что надежды, словно листья, облетели навсегда. Путь мой холоден и мрачен. Мысль, не мучь! К чему укоры – Недоступно солнце взору, Если тучи заслонят.
День у каждого бывает, когда дождь не затихает, Зябкий ветер завывает и редеет виноград.
ДЕНЬ ОКОНЧЕН
День окончен, и тьма настала Так нежданно, как будто мгла Сорвалась с крыла и упала Дымно-серым пером орла. Из туманной дождливой дали Тускло льётся селенья свет, Наполняя меня печалью, От которой спасенья нет.
Это – смесь томленья с тоскою, Что и болью не назовёшь, Что лишь в том походит на горе, В чём туман походит на дождь. Подойди, мой друг, и прочти мне Стих прочувственный и простой: Пусть разгонит он думы дневные И душе воротит покой.
Но не надо громких поэтов – Тех возвышенных славой имён, Чьих шагов далёкое эхо Всё звучит в коридорах времён. Марш мне чудится в их твореньях – Говорят они: “Долог путь, Нет конца трудам и бореньям”, Но сейчас я хочу отдохнуть.
Прочитай мне стих, что певуче, Не для славы, не напоказ, Пролился, как капель из тучи И слеза из смежённых глаз. Прочитай мне поэта такого, Что средь скучных дел и тревог Уловил мелодию слова И гармонию сердца сберёг.
Есть в нём тайная сила спасенья От вседневных бед и обид, Есть в нём радость благословенья, Что порой молитва дарит. Старый томик рукой лаская, Наугад где-нибудь открой: Пусть строка, доселе немая, Вдруг воскреснет в речи живой. Ночь потонет в словах напевных, А забота дурного дня Соберёт шатёр, как кочевник, И тайком уйдёт от меня.
“ДЕНЬ ОКОНЧЕН”
(Подражание пародии Феба Кэрри)
День окончен. Постыдно, гадко Врывается сумрак-вор, Как, роняя перья, хохлатка От кота летит на забор. От сокрытого мглою зданья Вкусно льется харчевни свет, Наполняя меня желаньем, От которого спасу нет. Этот смесь урчанья с укором, В чреве страждущем скорбный звон, Что лишь в том походит на голод, В чём сродни бифштекс и бекон. Нож кухонный возьми, родная.
Кратким будет последний стон, И кура, доселе живая, Золотой подарит бульон. В этой пище дивная сила Исцелять сокрушенный дух, Отвращать наш взор от могилы И коварства жён и подруг. От неё оживают ноги, Загорается мутный взгляд, Как от слов: “Подведём итоги” У проспавших долгий доклад. Двор потонет в сплошном тумане, И в этот кромешный час Сопрут наш коврик цыгане И тайно уйдут от нас.
ПСАЛОМ ЖИЗНИ
(Что сердце юноши ответило псаломщику) Не твердите в рифмах стёртых Будто жизнь – лишь сон пустой! Духом спящий – духом мёртвый, Смысл во всём сокрыт иной. Жизнь крута и безобманна! Неизбежный суд верша, Прахом есть и прахом станет Наша плоть, а не душа. Путь и цель не в наслажденьи И не в скорби пребывать, А в работе и стремленьи: Завтра шагом дальше стать. Время косит – знанье зиждет, И в преддверии конца Бьют всё ближе, ближе, ближе Похоронный марш сердца. На извечном поле бранном, Не покорствуя судьбе, Будь не блеющим бараном, А героем будь в борьбе. Лживо дней грядущих счастье! В Прошлом мёртвых схоронив, Действуй только в Настоящем! Сердце в нас, и Бог в нём жив. Путь великих наставляет: Каждый к высшему рождён, И, ушедши, оставляет Вечный след в песках времён. И другой пловец, быть может, Погибая среди вод, Этот след увидев, тоже Путь к спасению найдёт. Так давайте не лениться, Что бы ни было – дерзать, Не сдаваться и учиться Жить в труде и стойко ждать.
* * *
Как престарелый рыцарь прежних дней Оглядывал в тоске свой арсенал, То трогал меч, то щит приподымал Рукой худой и слабнущей своей, А тайное томленье всё сильней Манило в поле: вызов, клич, сигнал И поединок – пан или пропал! – Но волос резе, борода белей… Так я смотрю на полку этих книг – Минувших дней отраду и оружье. В бездействии застыл их пыльный строй, Напоминая о поре былой, Когда сильней, смелей, с удачей дружен Я выбрал путь, сокрытый нынче мглой.
НЕОКОНЧЕННЫЕ ДЕЛА
Хоть работал ты, как вол, Что-то сделать не успел, Вот и новый день пришёл С трудным долгом старых дел. Что-то виснет над тобой И в дому, и ворот, То с тревогой, то с мольбой Как докучный нищий ждёт. Не уходит со двора И канючит, и болит, И, несделанным вчера, День наставший тяжелит. Эта ноша так нудна, Что не в силах и вздохнуть, Тяжелей, чем камень сна, Навалилась нам на грудь. Так стоим мы день за днём Будто карлы старых саг, Что в согбении немом Держат небо на плечах.© Copyright: Самуил ЧерфасПросмотреть профиль автора
| :00 |
Источник: https://www.beesona.ru/id17498/literature/38447/
Дикинсон Эмили – Генри Лонгфелло. Песнь о Гайавате. Уолт Уитмен. Стихотворения и поэмы. Эмили Дикинсон. Стихотворения., Страница 4, Читать книги онлайн
И вот явился Уитмен.
Как мог литератор, до тридцати шести лет не создавший ничего значительного, по видимости рядовой журналист и автор вполне традиционных стихов, испытать поэтический взлет, выразившийся в книге, ошеломляюще непохожей на все, что было написано до него? Этой «загадке Уитмена» находят разные, порою даже мистические объяснения. Однако едва ли тут есть почва для мистических гипотез. «Листья травы» — эту великую книгу — вызвал к жизни великий демократический подъем 50-х годов. К тому же «загадка» «Листьев травы» становится не столь загадочной, если знать подготовительную работу Уитмена — записную книжку конца 40-х годов, где можно различить наброски «Листьев травы», полные антирабовладельческого революционного пафоса стихи 50-го года, переходные от его ранней традиционно-романтической манеры к стилю подлинно уитменовскому.
В чем особенности этого нового стиля, что принес с собой Уитмен в поэзию?
У него есть строки:
Первый встречный, если ты, проходя, захочешь заговорить Со мною, почему бы тебе не заговорить со мною, Почему бы и мне не начать разговора с тобой?
Уитмен непосредствен, он восстал против условностей романтической поэтики, воспев красоту простого жизненного факта, как раз и бывшего для него идеалом красоты.
Лонгфелло написал много поэтических книг, Уитмен — всего одну. Но он пополнял ее все новыми и новыми произведениями, в которых, в отличие от Лонгфелло, не оставался неизменным, а развивался, эволюционировал. Однако некоторые — определяющие — принципы своей эстетики Уитмен пропагандировал и отстаивал всю жизнь.
Всю жизнь он боролся с романтизмом в поэзии. И дело тут не только в его личных эстетических симпатиях. Питающее романтическую эстетику противоречие идеала и действительности для Уитмена снято. Идеал — это и есть сама действительность, такая, какой она предстает человеку, поэту. Ее он и стремится выразить.
Все остальное — для него лишь «орнаменты», условности, которым не должно быть места в поэзии.
Великая вера в американскую демократию, переживавшую в 50-е годы период подъема, диктовала Уитмену строки его предисловия к первому изданию «Листьев травы»: «Из всех наций, когда-либо существовавших на Земле, американская нация наиболее поэтична.
Сами Штаты — величайшая поэма… Наконец-то в деяниях человека мы видим нечто, равное по своему величию природе. Американцы — это не просто нация, это нация наций. Это свободное, ничем не стесненное широкое движение масс». А потому — «Ты хочешь, чтобы твое произведение было прекрасно? Прежде всего не заботься об этом.
Люби солнце, землю и людей, презирай богатство, возненавидь тиранов, проверь все, чему тебя учили в школе или церкви, и не только твое произведение — ты сам станешь прекраснейшей в мире поэмой».
Девизом Уитмена-поэта становится категорическое: «Ничего во имя красоты!» Не традиционно-поэтические темы, а простой, казавшийся романтикам слишком грубым жизненный факт, деталь действительности. Не условно-поэтическая метрика, а ритм живой речи оратора или ритм моря [1] . Наконец, в противовес словоупотреблению поэтов-романтиков, не субъективная эмоция, подчиняющая себе значение слова и лишь отраженно в слове уловленная, а просто слово, обладающее, по мнению Уитмена, ни с чем не сравнимой музыкальностью и красотой.
Идеалом, источником и мерилом прекрасного провозглашена действительность, реальный мир, и он распахивается в строках Уитмена, потрясая нас своей широтой.
Уитмен поистине универсален. Он воспевает движение светил и каждый атом, каждую крохотную частицу мироздания. Эта особенность поэтического видения Уитмена отразилась и в названии его книги: мы видим траву, но кто из нас склонялся над травинкой — «листочком трапы»? Лишь поэт, до неистовства влюбленный в жизнь, опьяненный ею и каждым ее ростком.
Бесчисленны зарисовки быта современной Америки в стихах Уитмена. Эти зарисовки, эти «моментальные снимки с натуры» полемичны: до Уитмена поэзия не признавала за подобным материалом эстетической ценности.
Плотник строгает доску, рубанок у него каждый раз шепелявит с возрастающим пронзительным свистом… …Фермер выходит пройтись в воскресенье, и останавливается у плетня, и, глядит на ячмень и овес.
Чахлый наборщик с седой головою наклонился над кассой, Во рту он ворочает табачную жвачку, подслеповато мигая над рукописью…
Встречи с людьми (Уитмен обладал даром легко сходиться с людьми, привлекать их и, в свою очередь, увлекаться ими), прогулки по Бруклину и Лонг-Айленду, помощь отцу в плотницком деле, работа журналиста, а в Гражданскую войну — брата милосердия в нью-йоркских госпиталях, — все это обогатило Уитмена неисчерпаемым запасом впечатлений, которые стали материалом его стихов.
В противовес романтизму, улавливающему в красоте мира лишь отраженный свет «высшей гармонии», Уитмен видит высшую духовность в самой материальности мира и слагает гимны, для романтиков немыслимые, — гимны человеческому естеству или проклинаемой романтиками современной индустрии.
Уитмен — поэт равенства, ибо все стороны жизни для него равно прекрасны, все ее проявления для него важны и полны духовного значения:
Ничтожное для меня так же велико, как и все остальное. Что может быть меньше и что может быть больше, чем простое прикосновение руки? Я говорю, что все это поэмы и части не только тела, но и души, О, все это — сама душа!
И так же полна значения жизнь каждого человека, самого обыкновенного, «массовидного».
Уитменовская любовь к народу — к народам! — не поза, ибо вырастает из любви к каждому отдельному человеку. Он преклоняется перед совершенством человеческой природы, и несоответствие между красотой и величием Человека — венца мироздания — и жалкой, а подчас и позорной участью его заставляет поэта глубоко страдать. Напомним ставшие знаменитыми строки «Песни о себе»:
Загнанный раб, весь в поту, изнемогший от бега, пал на плетень отдышаться, Я — этот загнанный раб, это я от собак отбиваюсь ногами. Вся преисподняя — следом за мною, щелкают, щелкают выстрелы…
Талант сострадания в высшей степени свойствен Уитмену, и в высшей степени развито у него умение выразить это чувство, поэтически претворить его.
Потому его стихи вовсе не бесстрастное приятие всего сущего — в них слышатся и гневные ноты: это гнев против виновников человеческих страданий («Отвечайте мне! Отвечайте! // Каждого к ответу! Кто спит — разбудите! Чтобы никто не посмел увильнуть»), и солидарность с бунтарями, и прямой призыв к борьбе за свободу («Мой призыв есть призыв к боям, я готовлю мятеж»).
Источник: https://romanbook.ru/book/6971968/?page=4
Генри Лонгфелло. Песнь о Гайавате. Уолт Уитмен. Стихотворения и поэмы. Эмили Дикинсон. Стихотворения
Закладки
Уитменовская любовь к народу — к народам! — не поза, ибо вырастает из любви к каждому отдельному человеку. Он преклоняется перед совершенством человеческой природы, и несоответствие между красотой и величием Человека — венца мироздания — и жалкой, а подчас и позорной участью его заставляет поэта глубоко страдать. Напомним ставшие знаменитыми строки «Песни о себе»:
Загнанный раб, весь в поту, изнемогший от бега, пал на плетень отдышаться, Я — этот загнанный раб, это я от собак отбиваюсь ногами. Вся преисподняя — следом за мною, щелкают, щелкают выстрелы…
Талант сострадания в высшей степени свойствен Уитмену, и в высшей степени развито у него умение выразить это чувство, поэтически претворить его.
Потому его стихи вовсе не бесстрастное приятие всего сущего — в них слышатся и гневные ноты: это гнев против виновников человеческих страданий («Отвечайте мне! Отвечайте! // Каждого к ответу! Кто спит — разбудите! Чтобы никто не посмел увильнуть»), и солидарность с бунтарями, и прямой призыв к борьбе за свободу («Мой призыв есть призыв к боям, я готовлю мятеж»).
Но основной тон его поэзии — восхищение миром. Не всем писателям — современникам Уитмена американская действительность представлялась столь лучезарной.
В те же годы, когда опьяненный мечтой Уитмен воспевал Америку, Мелвилл сказал о ней немало горьких слов в «Моби Дике» (1851) и «Израиле Поттере» (1855).
Что ж, энтузиаст Уитмен не был особенно проницателен… «Положительная программа», система его взглядов, расплывчата в двойственна, как расплывчато и двойственно само понятие «американской демократии», вера в которую питала его мировоззрение.
Уитмен велик, когда говорит от имени народа, окрыленного мечтой о справедливости и лучшем будущем. Уитмен близорук, когда путает мечту и ее реальное воплощение — американскую современность. И как результат — напыщенная кичливость некоторых частей «Песни о выставке» (1871) или туманная риторика «Пути в Индию» (1868).
На склоне лет Уитмен стал зорче вглядываться в американскую действительность и испытывал порой скепсис и разочарование (книга «Демократические дали», 1871), и все же никогда его не покидала вера в то, что американская демократия жизнеспособна и жизнедеятельна и что, преодолев все трудности, она вскоре явится основой нового, справедливого общества.
Эта неистребимая вера была в конечном счете романтически-иллюзорна, и, быть может, потому, несмотря на глубокий конфликт Уитмена с романтическойпоэтикой, в творчестве его немало рудиментов романтического. Романтические черты явственны в главном герое «Листьев травы» — лирическом «я» поэта: универсальностью, гиперболичностью своею он сродни героям Байрона, Шелли.
Подобно им, он объемлет собою вселенную.
Приподнято-декламационный, подчас аффектированный, стиль книги — также черта, сближающая ее с произведениями романтической литературы.
Не чужда романтической окраски и лексика Уитмена, когда он прибегает к условному «арго» интернациональных слов, используя их в качестве слов-символов, несущих идею интернационального братства народов.
Охотно и опять же совсем по романтическим канонам прибегает Уитмен к «магии» индейских и местных американских названий (вспомним, что этим же приемом широко пользовался Лонгфелло в «Гайавате»).
Само сочетание лирического и эпического начал в поэзии Уитмена зачастую является сочетанием романтически-условным: «я» поэта и объективный мир не сливаются в гармоническое единство — объективный мир выступает нерасчлененной, поэтически не преображенной глыбой колоссальных «инвентариев», а «я» поэта в таких случаях становится пустой абстракцией, условно-поэтическим приемом, одним из тех приемов, которые Уитмен яростно отвергал. Невыразительность такого механического соединения демонстрирует поэма «Salut au Monde!» (1856). Пространные «инвентарии» этой поэмы служат лишь иллюстрацией идеи, высказанной в первых же ее строках, и потому они монотонны, а сама поэма — абстрактна и риторична.
Подобная иллюстративность возводилась Уитменом в творческий принцип. Отвергая поэтические красоты, он — в особенности поначалу, в годы создания первых поэм книги — отвергает и поэтические «фигуры», построенные на ассоциации, подтексте. В предисловии к «Листьям травы» 1855 года он писал: «Я не потерплю никаких ширм, даже самых живописных. Все, что я хочу сказать, я говорю прямо».
К счастью, могучий талант и творческая интуиция Уитмена восставали против крайностей его же собственной доктрины. Подобно тому как отсутствие традиционного «метра» в свободном стихе Уитмена не привело к хаосу неритмичности, так и пристрастие к простоте перечислений не лишило его поэзию образности, а лучшие его произведения — композиционной целостности и художественной завершенности.
Такой завершенности он достигает в «Песне о себе» (1855) — центральной поэме «Листьев травы», которая строится на параллельном развитии двух образов: травы, символизирующей единство многозначности, связь всего сущего с лирическим героем поэмы, вначале выступающим просто как личность, и личность одинокая, лишь созерцающая мир, но стремящаяся с ним слиться, достигнуть универсальности, а следовательно, и величия травы, а затем постепенно эту универсальность и это величие обретающая.
В отличие от «Salut au Monde!», в этой поэме связь лирической и эпической стихий — «я» поэта, его духовной внутренней сущности и объективной реальности «вещного мира» — связь по внешняя, не механическая.
Поэма строится как постепенное соединение этих двух стихий. Каждое перечисление здесь подчинено композиционной задаче, в нем можно различить внутреннюю связь.
В финале поэмы образ «травы» и «я» поэта — ужо нерасторжимы:
Я завещаю себя грязной земле, пусть я вырасту моей любимой травой, Если снова захочешь увидеть меня, ищи меня у себя под подошвами.
Шедевром гармонической завершенности является поэма Уитмена «Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень» (1865).
Содержание поэмы — это не только скорбь по безвременно и трагически погибшему президенту Линкольну, чьим идеям Уитмен был предан всей душой и которого он горячо любил и высоко чтил, но и описание трудного пути человека к постижению и приятию смерти как предшественницы жизни, как начала ее, путь от мрака к свету, от безысходности и трагизма погребального песнопения к патетическому гимну во славу жизни.
Могучий, светлый оптимизм характерен для Уитмена — ничто не способно было поколебать этот оптимизм: ни пороки общественной жизни послевоенной Америки, которые поэт достаточно четко различал, ни личные невзгоды (нападки критиков, тяжелая болезнь, терзавшая его почти двадцать последних лет).
И хоть основа его жизнелюбия — вера в американскую демократию — была вскоре прогрессивными американскими поэтами утеряна, влияние Уитмена на американскую и мировую поэзию трудно переоценить. В американской поэзии творчество Уитмена — это мост, соединяющий классический ее период и современность, XIX и XX века.
Под влиянием Уитмена росли и развивались такие известные американские поэты нашего столетия, как Сэндберг и Маклиш. Черты уитменовского стиля ясно различимы в творчестве многих поэтов, выдвинувшихся в США в 50—60-е годы. О признательности Уитмену писал и Пабло Неруда, и Хосе Марти.
Один из проницательнейших исследователей творчества Уитмена, А. В. Луначарский выявил общность его художнических принципов с принципами Верхарна. Изобретенная Уитменом техника письма — его свободный стих — в XX веке становится популярнейшей поэтической формой.
Стихи Уитмена, традиция Уитмена живы, пока жива убежденность поэтов в высоком предназначении своего искусства — служить людям, — пока жив гуманизм в поэзии.
Источник: https://detectivebooks.ru/book/22276288/?page=4
Лонгфелло Генри – стихи
Стрелу из лука я пустил. Не знал я, где она упала; Напрасно взор за ней следил, Она мелькнула и пропала. На ветер песню бросил я: Звук замер где-то в отдаленье… Куда упала песнь моя, Не мог сказать я в то мгновенье. Немного лет спустя, потом Стрела нашлась, в сосне у луга, Свою же песню целиком
Нашел я в теплом сердце друга.
Прошло полжизни. Стерся даже след Минувших дней.
Где юный жар стремленья Из рифм, из песен, полных вдохновенья, Дворец воздвигнуть для грядущих лет? Виной не праздность, не любовь, о нет! Не беспокойной страсти наслажденья, Но горести едва ль не от рожденья, Чреда забот убийственных и бед.
И с полгоры я вижу под собою Все прошлое, весь этот темный ад, – В дымах, в огнях мой город, скрытый мглою, Где стоны, плач и никаких отрад И на ветру осеннем, надо мною
С вершин гремящий Смерти водопад.
Четвертый час… Во тьме ночной Летит в пространство шар земной. Несет он земли и моря Туда, где встретит их заря. И лишь фонарь на корабле Мерцает мне в прохладной мгле… И лишь доносится ко мне
Дыханье моря в тишине.
Тропой альпийской в снег и мрак Шел юноша, державший стяг.
И стяг в ночи сиял, как днем, И странный был девиз на нем: “Excelsior!” Был грустен взор его и строг, Глаза сверкали, как клинок, И, как серебряный гобой, Звучал язык для всех чужой: “Excelsior!” Горели в окнах огоньки, К уюту звали очаги, Но льды под небом видел он, И вновь звучало, словно стон: “Excelsior!” “Куда? – в селе сказал старик. – Там вихрь и стужа, там ледник, Пред ним, широк, бежит поток”.
весь текст→
Дня нет уж… За крыльями Ночи Прозрачная стелется мгла, Как легкие перья кружатся Воздушной стезею орла. Сквозь сети дождя и тумана По окнам дрожат огоньки, И сердце не может бороться С волной набежавшей тоски.
С волною тоски и желанья – Пусть даже она не печаль, – Но дальше, чем дождь от тумана, Тоска от печали едва ль.
Стихов бы теперь понаивней, Помягче, поглубже огня, Чтоб эту тоску убаюкать И думы ушедшего дня, Не тех грандиозных поэтов, Носителей громких имен,
Чьи стоны звучат весь текст→
В сказаньях “Магналия Кристи” О давних временах Прочел я в прозе легенду, – И вот она здесь в стихах. Корабль из Нью-Хэвена вышел Осенним утром сырым. Как ветер, наполнивший парус, Молитвы неслись за ним.
“О Боже, – молил священник, – К тебе взываю я. Коль им суждено погибнуть, Да будет воля твоя!” Но Ламбертон, шкипер брига, Сквозь зубы пробормотал: “Эх, как бы бриг дырявый Могилою нам не стал!” Зима прошла, и вернулись Из Англии корабли.
Что сталось с отплывшим бригом,
Сказать весь текст→
Когда во сне забвенья ночью нет, Лицо умершей вновь передо мною Там, на стене, где смутною волною Бросает лампа отблеск на портрет.
Тому назад уж восемнадцать лет Навек она рассталась здесь с землею, И пытка пламенем в страну покоя Родную душу унесла от бед. Там есть гора на западе далеком, Где снежный крест как будто врезан в склон Зигзагами глубокого ущелья…
Такой же крест в унынии жестоком Влачу и я, бредя сквозь вихрь времен,
Навек лишен блаженства и веселья.
Повесив праздно паруса, Корабль в заливе ждал, Чтоб месяц вышел в небеса И вздулся темный вал. Причалив к берегу в челне, Рабочий люд следил, Как аллигатор полз на дне Улечься в мягкий ил.
А воздух вкруг благоухал От трав и от цветов, Как будто рай порой дышал На этот мир грехов. Плантатор в шалаше своем Задумчиво курил. Купец, прибывший с кораблем, Окончить торг спешил. Он молвил: «Не гостить привел Я свой корабль в залив.
Я жду, чтоб месяц лишь взошел,
Да весь текст→
Был Карл Великий мудрый властелин; Он повелел, чтоб сделал Алкуин, Советник императора и друг, Двор ахенский рассадником наук, Чтоб научил он принцев – управлять, А подданных – смиренье проявлять.
И в юношей вливал за годом год Ученый сакс Писанья сладкий мед; Иным давал напиться допьяна Искристого истории вина; Грамматикой одних он насыщал, Других же к тайнам звезд он приобщал.
У всех почтенье вызывал монах, Когда бродил он с книгою в руках И шаг его размеренный был слит С послушным эхом монастырских плит.
Или когда весь текст→
Запомните, дети, – слышал весь мир, Как в полночь глухую скакал Поль Ревир… То было в семьдесят пятом году, В восемнадцатый день апреля, – в живых Уж нет свидетелей лет былых. Он другу сказал: “Я сигнала жду.
Когда из города наступать Начнут британцы, ты дай мне знать, На Северной церкви зажги звезду, – Одну, если сушей, а морем – две.
Я буду с конем бродить в траве На том берегу, и, увидев сигнал, Коня бы я в бешеной скачке погнал, Чтоб всюду с оружьем народ вставал!
весь текст→
Истомленный, на рисовой ниве он спал. Грудь открытую жёг ему зной; Серп остался в руке, — и в горячем песке Он курчавой тонул головой. Под туманом и тенью глубокого сна Снова видел он край свой родной.
Тихо царственный Нигер катился пред ним, Уходя в безграничный простор. Он царем был опять, и на пальмах родных Отдыхал средь полей его взор. И, звеня и гремя, опускалися в дол Караваны с сияющих гор.
И опять черноокой царице своей С нежной лаской глядел он в глаза,
И детей обнимал, — весь текст→
День угасает, Ночь наступает, Скованы льдами Волны реки. Тучи куда-то Мчатся к закату, В окнах деревни Зажгись огоньки. Снежные снова Хлопья готовы Сад и дорогу – Все замести… В мерном движенье Мрачною тенью К близкой могиле Гроб на пути. Звон колокольный… В сердце невольно Все отозвалось На тягостный звон. Движутся тени… Сердце в смятенье Бьется, как колокол
В час похорон.
Источник: http://mudreishy.ru/stikhi/source/longfello-genri
Загрузка...
