Джон донн стихи: читать стихотворения джона донна

Читать онлайн электронную книгу Рождественские стихи – Большая элегия Джону Донну бесплатно и без регистрации!

Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.

Уснули стены, пол, постель, картины,

уснули стол, ковры, засовы, крюк,

весь гардероб, буфет, свеча, гардины.

Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,

хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,

ночник, белье, шкафы, стекло, часы,

ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.

Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,

среди бумаг, в столе, в готовой речи,

в ее словах, в дровах, в щипцах, в угле

остывшего камина, в каждой вещи.

В камзоле, башмаках, в чулках, в тенях,

за зеркалом, в кровати, в спинке стула,

опять в тазу, в распятьях, в простынях,

в метле у входа, в туфлях. Все уснуло.

Уснуло все. Окно. И снег в окне.

Соседней крыши белый скат. Как скатерть

ее конек. И весь квартал во сне,

разрезанный оконной рамой насмерть.

Уснули арки, стены, окна, все.

Булыжники, торцы, решетки, клумбы.

Не вспыхнет свет, не скрипнет колесо…

Ограды, украшенья, цепи, тумбы.

Уснули двери, кольца, ручки, крюк,

замки, засовы, их ключи, запоры.

Нигде не слышен шепот, шорох, стук.

Лишь снег скрипит. Все спит. Рассвет не скоро.

Уснули тюрьмы, замки. Спят весы

средь рыбной лавки. Спят свиные туши.

Дома, задворки. Спят цепные псы.

В подвалах кошки спят, торчат их уши.

Спят мыши, люди. Лондон крепко спит.

Спит парусник в порту. Вода со снегом

под кузовом его во сне сипит,

сливаясь вдалеке с уснувшим небом.

Джон Донн уснул. И море вместе с ним.

И берег меловой уснул над морем.

Весь остров спит, объятый сном одним.

И каждый сад закрыт тройным запором.

Спят клены, сосны, грабы, пихты, ель.

Спят склоны гор, ручьи на склонах, тропы.

Лисицы, волк. Залез медведь в постель.

Наносит снег у входов нор сугробы.

И птицы спят. Не слышно пенья их.

Вороний крик не слышен, ночь, совиный

не слышен смех. Простор английский тих.

Звезда сверкает. Мышь идет с повинной.

Уснуло все. Лежат в своих гробах

все мертвецы. Спокойно спят. В кроватях

живые спят в морях своих рубах.

По одиночке. Крепко. Спят в объятьях.

Уснуло все. Спят реки, горы, лес.

Спят звери, птицы, мертвый мир, живое.

Лишь белый снег летит с ночных небес.

Но спят и там, у всех над головою.

Спят ангелы. Тревожный мир забыт

во сне святыми – к их стыду святому.

Геенна спит и Рай прекрасный спит.

Никто не выйдет в этот час из дому.

Господь уснул. Земля сейчас чужда.

Глаза не видят, слух не внемлет боле.

И дьявол спит. И вместе с ним вражда

заснула на снегу в английском поле.

Спят всадники. Архангел спит с трубой.

И кони спят, во сне качаясь плавно.

И херувимы все – одной толпой,

обнявшись, спят под сводом церкви Павла.

Джон Донн уснул. Уснули, спят стихи.

Все образы, все рифмы. Сильных, слабых

найти нельзя. Порок, тоска, грехи,

равно тихи, лежат в своих силлабах.

И каждый стих с другим, как близкий брат,

хоть шепчет другу друг: чуть-чуть подвинься.

Но каждый так далек от райских врат,

так беден, густ, так чист, что в них – единство.

Все строки спят. Спит ямбов строгий свод.

Хореи спят, как стражи, слева, справа.

И спит виденье в них летейских вод.

И крепко спит за ним другое – слава.

Спят беды все. Страданья крепко спят.

Пороки спят. Добро со злом обнялось.

Пророки спят. Белесый снегопад

в пространстве ищет черных пятен малость.

Уснуло все. Спят крепко толпы книг.

Спят реки слов, покрыты льдом забвенья.

Спят речи все, со всею правдой в них.

Их цепи спят; чуть-чуть звенят их звенья.

Все крепко спят: святые, дьявол, Бог.

Их слуги злые. Их друзья. Их дети.

И только снег шуршит во тьме дорог.

И больше звуков нет на целом свете.

Но чу! Ты слышишь – там, в холодной тьме,

там кто-то плачет, кто-то шепчет в страхе.

Там кто-то предоставлен всей зиме.

И плачет он. Там кто-то есть во мраке.

Так тонок голос. Тонок, впрямь игла.

А нити нет… И он так одиноко

плывет в снегу. Повсюду холод, мгла…

Сшивая ночь с рассветом… Так высоко!

“Кто ж там рыдает? Ты ли, ангел мой,

возврата ждешь, под снегом ждешь, как лета,

любви моей?.. Во тьме идешь домой.

Не ты ль кричишь во мраке?” – Нет ответа.

“Не вы ль там, херувимы? Грустный хор

напомнило мне этих слез звучанье.

Не вы ль решились спящий мой собор

покинуть вдруг? Не вы ль? Не вы ль?” – Молчанье.

“Не ты ли, Павел? Правда, голос твой

уж слишком огрублен суровой речью.

Не ты ль поник во тьме седой главой

и плачешь там?” – Но тишь летит навстречу.

“Не та ль во тьме прикрыла взор рука,

которая повсюду здесь маячит?

Не ты ль, Господь? Пусть мысль моя дика,

но слишком уж высокий голос плачет”.

Молчанье. Тишь. – “Не ты ли, Гавриил,

подул в трубу, а кто-то громко лает?

Но что ж лишь я один глаза открыл,

а всадники своих коней седлают.

Все крепко спит. В объятьях крепкой тьмы.

А гончие уж мчат с небес толпою.

Не ты ли, Гавриил, среди зимы

рыдаешь тут, один, впотьмах, с трубою?”

“Нет, это я, твоя душа, Джон Донн.

Здесь я одна скорблю в небесной выси

о том, что создала своим трудом

тяжелые, как цепи, чувства, мысли.

Ты с этим грузом мог вершить полет

среди страстей, среди грехов, и выше.

Ты птицей был и видел свой народ

повсюду, весь, взлетал над скатом крыши.

Ты видел все моря, весь дальний край.

И Ад ты зрел – в себе, а после – в яви.

Ты видел также явно светлый Рай

в печальнейшей – из всех страстей – оправе.

Ты видел: жизнь, она как остров твой.

И с Океаном этим ты встречался:

со всех сторон лишь тьма, лишь тьма и вой.

Ты Бога облетел и вспять помчался.

Но этот груз тебя не пустит ввысь,

откуда этот мир – лишь сотня башен

да ленты рек, и где, при взгляде вниз,

сей страшный суд совсем не страшен.

И климат там недвижен, в той стране.

Откуда все, как сон больной в истоме.

Господь оттуда – только свет в окне

туманной ночью в самом дальнем доме.

Поля бывают. Их не пашет плуг.

Года не пашет. И века не пашет.

Одни леса стоят стеной вокруг,

а только дождь в траве огромной пляшет.

Тот первый дровосек, чей тощий конь

вбежит туда, плутая в страхе чащей,

на сосну взлезши, вдруг узрит огонь

в своей долине, там, вдали лежащей.

Все, все вдали. А здесь неясный край.

Спокойный взгляд скользит по дальним крышам.

Здесь так светло. Не слышен псиный лай.

И колокольный звон совсем не слышен.

И он поймет, что все – вдали. К лесам

он лошадь повернет движеньем резким.

И тотчас вожжи, сани, ночь, он сам

и бедный конь – все станет сном библейским.

Ну, вот я плачу, плачу, нет пути.

Вернуться суждено мне в эти камни.

Нельзя прийти туда мне во плоти.

Лишь мертвой суждено взлететь туда мне.

Да, да, одной. Забыв тебя, мой свет,

в сырой земле, забыв навек, на муку

бесплодного желанья плыть вослед,

чтоб сшить своею плотью, сшить разлуку.

Но чу! пока я плачем твой ночлег

смущаю здесь, – летит во тьму, не тает,

разлуку нашу здесь сшивая, снег,

и взад-вперед игла, игла летает.

Не я рыдаю – плачешь ты, Джон Донн.

Лежишь один, и спит в шкафах посуда,

покуда снег летит на спящий дом,

покуда снег летит во тьму оттуда”.

Подобье птиц, он спит в своем гнезде,

свой чистый путь и жажду жизни лучшей

раз навсегда доверив той звезде,

которая сейчас закрыта тучей.

Подобье птиц. Душа его чиста,

а светский путь, хотя, должно быть, грешен,

естественней вороньего гнезда

над серою толпой пустых скворешен.

Подобье птиц, и он проснется днем.

Сейчас – лежит под покрывалом белым,

покуда сшито снегом, сшито сном

пространство меж душой и спящим телом.

Уснуло все. Но ждут еще конца

два-три стиха и скалят рот щербато,

что светская любовь – лишь долг певца,

духовная любовь – лишь плоть аббата.

На чье бы колесо сих вод не лить,

оно все тот же хлеб на свете мелет.

Ведь если можно с кем-то жизнь делить,

то кто же с нами нашу смерть разделит?

Дыра в сей ткани. Всяк, кто хочет, рвет.

Со всех концов. Уйдет. Вернется снова.

Еще рывок! И только небосвод

во мраке иногда берет иглу портного.

Спи, спи, Джон Донн. Усни, себя не мучь.

Кафтан дыряв, дыряв. Висит уныло.

Того гляди и выглянет из туч

Звезда, что столько лет твой мир хранила.

Источник: http://librebook.me/rojdestvenskie_stihi/vol1/89

Читать онлайн «Стихотворения», автора Донн Джон

Донн Джон

Донн Джон

Стихотворения

Джон Донн

Стихотворения

У истоков английской лирики XVII века стоят два крупнейших художника – Джон Донн и Бен Джонсон, которые противопоставили свое искусство поэтической манере елизаветинцев.

Донн – поэт очень сложный, а подчас и немного загадочный. Его стихи совершенно не умещаются в рамках готовых определений и словно нарочно дразнят читателя своей многозначностью, неожиданными контрастами и поворотами мысли, сочетанием трезво-аналитических суждений с всплесками страстей, постоянными поисками и постоянной неудовлетворенностью.

Донн был всего на восемь лет моложе Шекспира, но он принадлежал уже к иному поколению. Если верить словам могильщиков, Гамлету в последнем акте шекспировской трагедии 30 лет; таким образом, возраст датского принца очень близок возрасту Донна.

Исследователи часто подчеркивают этот факт, обыгрывая гамлетическйе моменты в творчестве поэта. И действительно, для Донна, как и для шекспировского героя, “вывихнутое время” вышло из колеи и место стройной гармонии мироздания занял неподвластный разумному осмыслению хаос, сопровождающий смену эпох истории.

В ставшем хрестоматийным отрывке из поэмы “Первая годовщина” поэт так описал свой век:

Все новые философы в сомненье.

Эфир отвергли – нет воспламененья,

Исчезло Солнце, и Земля пропала,

А как найти их – знания не стало.

Все признают, что мир наш на исходе,

Коль ищут меж планет, в небесном своде

Познаний новых… Но едва свершится

Открытье – все на атомы крушится.

Все – из частиц, а целого не стало,

Лукавство меж людьми возобладало,

Распались связи, преданы забвенью

Отец и сын, власть и повиновенье.

И каждый думает: “Я – Феникс-птица”,

От всех других желая отвратиться…

Читайте также:  Рецензия на книгу «Дом, в котором» Мариам Петросян

Перевод Д. В. Щедровицкого {*}

{* Имена переводчиков в статье названы лишь в тех случаях, когда цитируемые произведения не вошли в книгу.}

О себе же самом в одном из сонетов Донн сказал:

Я весь – боренье: на беду мою,

Непостоянство – постоянным стало…

Болезненно чувствуя несовершенство мира, распавшегося, по его словам, на атомы, поэт всю жизнь искал точку опоры. Внутренний разлад – главный мотив его лирики. Именно здесь причина ее сложности, ее мучительных противоречий, сочетания фривольного гедонизма и горечи богооставленности, броской позы и неуверенности в себе, неподдельной радости жизни и глубокого трагизма.

Как и большинство поэтов эпохи, Донн не предназначал свои стихи для печати. Долгое время они были известны лишь по спискам, которые подчас сильно отличались друг от друга (Проблема разночтения отдельных мест до сих пор не решена специалистами.) В первый раз лирика Донна была опубликована только после его смерти, в 1663 году.

Поэтому сейчас достаточно трудно решить, когда было написано то или иное его стихотворение. Тем не менее текстологи, сличив сохранившиеся рукописи и изучив многочисленные аллюзии на события эпохи, доказали, что Донн стал писать уже в начале 90-х годов XVI века. Его первую сатиру датируют 1593 годом. Вслед за ней поэт сочинил еще четыре сатиры.

Все вместе они ходили в рукописи как “книга сатир Донна”. Кроме нее из-под пера поэта в 90-е годы также вышло довольно много стихотворений в других жанрах: эпиграммы, послания, элегии, эпиталамы, песни и т. д.

Донн писал их, как бы намеренно соревнуясь со Спенсером, Марло, Шекспиром и другими поэтами-елизаветинцами, что делает его новаторство особенно очевидным.

В сатирах Донн берет за образец не национальную, но древнеримскую традицию Горация, Персия и Ювенала и преображает ее в духе собственного видения мира.

Уже первая его сатира была написана в непривычной для елизаветинцев форме драматического монолога – сатирик, условная фигура “от автора”, сначала беседует с “нелепым чудаком”, а затем рассказывает об их совместном путешествии по улицам Лондона.

Отказавшись от знакомой по поэзии Спенсера стилизации под аллегорию или пастораль, Донн обращается к изображению реальной жизни елизаветинской Англии. При этом его интересуют не столько отдельные личности и их взаимоотношения (хотя и это тоже есть в сатирах), сколько определенные социальные явления и типы людей.

Зрение Донна гораздо острее, чем у поэтов старшего поколения.

Всего несколькими штрихами он весьма точно, хотя и с гротескным преувеличением рисует портреты своих современников: капитана, набившего кошелек жалованьем погибших в сражении солдат, бойкого придворного, от которого исходит запах дорогих духов, рядящегося в бархат судьи, модного франта и других прохожих, а едкие комментарии сатирика, оценивающего каждого из них, помогают воссоздать картину нравов столичного общества. Здесь царят легкомыслие и тщеславие, жадность и угодничество.

Особенно достается от сатирика его спутнику, пустому и глупому щеголю, судящему о людях лишь по их внешности и общественному положению и за всей этой мишурой не замечающему добродетель “в откровенье наготы”. Персонажи, подобные ему, вскоре проникли в английскую комедию; в поэзии же они появились впервые в сатирах Донна.

Принципиально новым было здесь и авторское отношение к герою-сатирику. Если в ренессансной сатире он благодаря своему моральному превосходству обычно возвышался над людьми, которых высмеивал, то у Донна он превосходит их скорее в интеллектуальном плане, ибо ясно видит, что они собой представляют.

Однако он не может устоять перед уговорами приятеля и, прекрасно понимая, что совершает глупость, бросает книги и отправляется на прогулку. Видимо, и его тоже притягивает к себе, пусть и помимо его воли, пестрый и бурлящий водоворот лондонских улиц.

Так характерная для маньеризма двойственность сознания проникает уже в это раннее стихотворение Донна.

В форме драматического монолога написаны и другие сатиры поэта. Во второй и пятой он обращается к судейскому сословию, нравы которого прекрасно изучил за время учения в лондонской юридической школе Линкольнз-Инн.

Тема лживости, крючкотворства, продажности и жадности судей, занявшая вскоре важное место в комедиях Бена Джонсона и Томаса Мидлтона, впервые возникла в поэзии Донна. Не щадит поэт и придворных (четвертая сатира). Идеал придворного как гармонически развитой личности в духе Кастильоне и Сидни не существует для него.

В отличие от Спенсера не видит он его и в далеком прошлом. Донн всячески развенчивает этот идеал, высмеивая тщеславие, глупость, похотливость, гордость, злобу и лицемерие придворных.

Жеманный и болтливый франт, который появляется в сатире, словно предвосхищает шекспировского Озрика, а его аффектированная, полная эвфуистических оборотов манера речи начисто отвергается поэтом. В сатирах Донна можно уловить и нотки разочарования в самом монархе.

Ведь в реальности всемогущая королева ничего не знает о несправедливости, царящей в Лондоне, а потому и не может ничего исправить. Постепенно объектом сатиры становится вся елизаветинская Англия 90-х годов.

В отличие от поэтов старшего поколения, воспевавших это время как новый “золотой век”, который принес стране после разгрома Непобедимой армады (1588) счастье и благоденствие, Донн снимает всякий ореол героики со своей эпохи. Он называет ее веком “проржавленного железа”, то есть не просто железным веком, худшей из всех мифологических эпох человечества, но веком, в котором и железо-то проела ржавчина. Подобный скептицизм был явлением принципиально новым не только в поэзии, но и во всей английской литературе.

Особенно интересна в плане дальнейшей эволюции Донна его третья сатира (о религии), где поэт сравнивает католическую, пуританскую и англиканскую церкви. Ни одна из них не удовлетворяет поэта, и он приходит к выводу, что путь к истине долог и тернист:

Пик истины высок неимоверно;

Придется покружить по склону, чтоб

Достичь вершины, – нет дороги в лоб!

Спеши, доколе день, а тьма сгустится

Тогда уж будет поздно торопиться.

Хаос мира затронул и земную церковь. И в этом важнейшем для Донна вопросе душевная раздвоенность дает о себе знать с самого начала.

Радикальным образом переосмыслил Донн и жанр эпистолы.

Послания его старших современников обычно представляли собой возвышенные комплименты влиятельным особам и собратьям по перу, ярким примером чему служит целая группа сонетов-посвящений, которыми Спенсер предварил первую часть “Королевы фей” (1590). Донн намеренно снизил стиль жанра, придав стиху разговорно-непринужденный характер. В этом поэт опирался на опыт Горация, называвшего свои эпистолы “беседами”.

Известное влияние на Донна оказали и темы эпистол Горация, восхвалявшего достоинства уединенного образа жизни.

Так, в послании к Генри Уоттону, сравнив жизнь в деревне, при дворе и в городе, Донн советует другу не придавать значения внешним обстоятельствам и избрать путь нравственного самосовершенствования.

В моральном пафосе стихотворения, в его проповеди стоического идеала явно ощутимы реминисценции из Горация.

Среди ранних посланий Донна бесспорно лучшими являются “Шторм” и “Штиль” (1597), которые составляют объединенный общей мыслью диптих. Стихотворения рассказывают о реальных событиях, случившихся с поэтом во время плавания на Азорские острова.

Описывая встречу с неподвластными человеку стихиями, Донн настолько ярко воспроизводит свои ощущения, что читатель невольно делается соучастником гротескной трагикомедии, разыгравшейся на борту корабля.

Стихии вмиг взъярившейся бури и изнурительно-неподвижного штиля противоположны друг другу, и их броский контраст высвечивает главную тему диптиха – хрупкость человека перед лицом непостижимой для него вселенной, его зависимость от помощи свыше:

Что бы меня ни подтолкнуло в путь

Любовь или надежда утонуть,

Прогнивший век, досада, пресыщенье.

Иль попрост …

Источник: https://knigogid.ru/books/71648-stihotvoreniya/toread

Джон Донн. Любовная лирика. Перевод И.Куберского

Увеличить В дизайне использован фрагмент картиныА.Кабанеля

ПРОБУЖДЕНИЕ / THE GOOD-MORROW
ВСЕЛЕННАЯ ЛЮБВИ / LOVERS' INFINITENESS
ТВИКЕНГЕМСКИЙ САД / TWICKENHAM GARDEN
ЭКСТАЗ / THE ECSTASY
ЗАПРЕТ / THE PROHIBITION
В ПОСТЕЛЬ / GOING TO BED

Клянусь, мне невдомек, как жили мы, Пока любви не отворились двери. Среди утех пейзанской кутерьмы? Заснувши в той, на семерых, пещере? Увы – нас обольщала суета, А если и пленяла красота,

Была она тобой, моя мечта.

Но утром пробудились наши души, В смятении поднять не смеют глаз, Когда любовь за каждым взглядом кружит И всюду обнаруживает нас. Пусть мореход к иным мирам спешит, Пусть кто-то их на карты громоздит, –

Наш мир един, и это монолит.

Встречаемся, как после зимней хмари, И нет сердец счастливее окрест. Неужто не найти двух полушарий, Где стихнет Норд, угомонится Вест. Неравных душ недолговечен сплав, Но, если одинаков наш состав,

Мы не умрем, любовью смерть поправ.

Твоя любовь не целиком со мной, Мне всю ее не получить. Вдыхаю Я далеко не каждый выдох твой, Не каждую слезу предупреждаю. Пускай признанья, клятвы и мечты, – Все, чем богат, истратил на тебя я, На эту сумму лишь со мною ты, А сверх нее ты снова как чужая. Коль раздаешь дары любви своей, Меня включая в круг своих друзей,

То целиком не станешь ты моей.

Но если мне отдашься целиком, То все равно быть верной не сумеешь. И если в сердце новую взлелеешь Любовь к тому, кто клятвой ли, письмом, Богатством ли меня затмит, то все же Не слишком торопись к любви такой, Не то столкнешься с новою бедой. А, значит, для меня еще дороже Твой дар любви, прошу о каковом. Кто б ни попался в сердце мне твоем,

Беру я это сердце целиком.

Но не сполна тобой владею я, Все получивший сверх не получает. Моя ж любовь растет день ото дня И вновь себя тобой вознаграждает. Пусть не всегда ты сердце мне даришь: Дарить всегда – увы, лишать подарка. Любовь темна – когда меня бежишь, То свет ее оберегаешь яркий. Но способ есть закончить все добром – Два наших сердца заключить в одном,

Чтоб ни одно не потерять потом.

В спазмах рыданий, залитый слезами В сад прихожу я навстречу весне, Слух услаждая, купаясь глазами В этой целительной новизне. Только, о Боже, как справиться мне С язвой любви, что везде, постоянно В желчь обращает небесную манну? Дабы здесь истинный Рай наступил,

Змия на яблоне я поместил.

Было мне легче, когда холодам Сад покорился минувшей зимой. Лютый мороз запрещал деревам Смех – и насмешничал надо мной. Но, если мочи нет никакой, И от любви не уйти, не укрыться, Сделай, Любовь, меня сада частицей: Иль в мандрагору меня обрати,

Или в фонтан – чтоб в слезах изойти.

Ну же, влюбленный, чашу поближе! Вот мои слезы – напиток любви. Слезы возлюбленной дома вкуси же – Лгут они, коль не напомнят мои. Истину сердца в глазах не лови И за слезами не жди откровений – Женщина ветренней собственной тени, – Вся ее правда лишь в том, что бедой

Жизнь моя стала от правды такой.

Читайте также:  Краткое содержание сказки М.Е. Салтыкова-Щедрина «Как один мужик двух генералов прокормил»

Где над грядой береговой Склонялась бедная фиалка, Сидели мы вдвоем с тобой, Как Провиденья два подарка. Нам было рук не разорвать, Горящих глаз не опустить, И наших взглядов благодать Сплеталась в сдвоенную нить. О, сколько было разных средств, Чтоб проросло пожатье рук, Чтоб слились мы, поставив крест На том, что делалось вокруг.

Как медлит с выбором подчас Судьба над схваткой роковой, Так наши души, бросив нас, Висели меж тобой и мной. Покуда их беседы длились, Как статуи лежали мы, – Весь день почти не шевелились, Весь день недвижны и немы.

Когда б любовью просветленный, Души постигнувший язык И с мыслью непредубежденной Поодаль кто-нибудь возник, То (если б и не понял он, какой из наших душ внимать) Беседой умиротворен, Унес бы в сердце благодать. Нет, не страшна экстаза власть – Он наши чувства нам назвал, Неплотскую изведав страсть, Мы зрели некий идеал.

Но душ неведомую взвесь Готова размешать любовь И, взяв полученную смесь, Наполнить ею души вновь. Коль сменишь почву под цветком – Его упругость, цвет, размер (В доныне бледном и больном) Преобразятся не в пример.

Когда, любовию дыша, Двух душ растенье вызревает, Тогда расцветшая душа След разобщения стирает, И нам, кто этой стал душой, Известны наши составные – Ведь атомов духовный строй Не тронут бури никакие. Но отчего же до сих пор Мы так пренебрегаем телом? Оно дано нам не в укор, Пусть разум чужд его пределам.

Пред ним в долгу мы все равно – Оно нам чувства подарило В первоначалии. Оно – Не прах, но сфера, связь и сила. Влияние небесных уз Осуществляется иначе – В эфире зреет душ союз, Хотя для плоти предназначен.

Как бьется кровь, чтобы расцвесть Душе и духу – им родства Достанет в человека сплесть Непрочный узел естества – Так души любящих в даренье Должны сойти до чувств земных, Чтоб оные имели зренье, Достоинство – не для слепых. Так обратимся к плоти вновь, Чтоб всяк секрет любви постиг – Льет в душу таинство любовь, Не тело – главная из книг. Пускай же тот, кто сам влюблен, Запомнит нас, словам внимая: Нет, перемен не встретит он,

Когда мы только плоть земная.

Остерегись меня любить – О чем прошу тебя, по крайней мере. Не тщусь восполнить все свои потери, И слез твоих не в силах искупить Ни кровью, ни душевным соучастьем. Чтоб смерть моя – итог земного счастья, Твоей любви не оборвала нить,

Любя меня, остерегись любить.

И ненавидеть поостерегись – Пусть не пьянит тебя твоя победа. Не стану, унижение изведав, Из мести брать несдавшуюся высь… И ненависти я твоей не стою: Когда я прах, чьей будешь госпожою? Испепелить врага не торопись.

Коль ненавидишь, поостерегись.

Но все же и люби и ненавидь – Пусть эти крайности вовек не совместить. Люби, чтоб смерть моя была легка, И ненавидь, коль от любви бегу я, Пускай два чувства, меж собой воюя, Взамен меня разрушатся пока. Любовь и ненависть дают мне жить,

А если так, – люби и ненавидь.

Ко мне, сударыня! Я замер, я притих, Как в ожиданье схваток родовых. Так вид врага порой столь нестерпим, Что можно пасть, и не сразившись с ним. Прочь пояс – он блестит, как край небес, Но обнимает мир иных чудес. И эту брошь с груди сними скорей – Глупцам пристало любоваться ей. Рви пальцами шнуровку – слышишь звон? – Час наступил – для нас назначен он.

Прочь этот лиф – завидовать готов Его спокойствию вблизи таких даров. Слетает платье, стан полуоткрыв, Как будто тень сошла с цветущих нив. Сними венец – какой теперь в нем прок? – И покажи волос своих венок. Прочь туфельки, ступай же в тишине В священный храм любви – в постель ко мне. Так в белом одеянье с высоты Нисходят ангелы.

Мой ангел – это ты, Даруешь мне блаженств восточный рай. А ты, душа, злых духов отличай От ангелов – различье таково: Там волосы встают, здесь – естество. Не связывай мне руки и утешь – Пусти их спереди и сзади, вниз и меж.

О ты, Америка, земля моя, предел, Которым я доныне не владел! Сверкает дивный клад, глаза слепя, – О, как я счастлив открывать тебя! В цепях любви себя освобожу, И где рука – там душу положу.

О, нагота, – обитель всех надежд! Как дух без тела – тело без одежд Вкушает радость. Ну а к жемчугам, Как Аталанта – к золотым плодам, Пусть, восторгаясь, тянется простак, – Бедняга, он иных не знает благ.

Наряды обожает женский род, Ну, а дурак – богатый переплет. Но девы – книг таинственная весть Для тех, кто удостоен их прочесть. Встань предо мною, покидая высь, – Как перед старой нянькою явись.

Скинь все, совсем, сорочку тоже вон, – В том нет греха – невинность твой закон. Готовый дать урок, лежу нагой, –

Так чем тебя накрыть как не собой?

ОРИГИНАЛЬНЫЙ ТЕКСТ

I wonder, by my troth, what thou and I Did, till we lov'd? were we not wean'd till then? But suck'd on country pleasures, childishly? Or snorted we in the seven sleeper's den? 'Twas so; but this, all pleasures fancies be. If ever any beauty I did see,

Which I desired, and got, 'twas but a dream of thee.

And now good-morrow to our waking souls, Which watch not one another fear; For love all love of other sights controls, And makes one little room an everywhere. Let sea-discoverers to new worlds have gone, Let maps to other, worlds on worlds have shown,

Let us possess one world, each hath one, and is one.

My face in thine eye, thine in mine appears, And true plain hearts do in the faces rest; Where can we find two better hemispheres Without sharp North, without declining West? What ever dies, was not mixt equally; If our two loves be one, or thou and I

Love so a that none do slacken, none can die.

If yet I have not all thy love, Dear, I shall never have it all, I cannot breathe one other sigh, to move, Nor can entreat one other tear to fall, And all my treasure, which should purchase thee, Sighs, tears, and oaths, and letters I have spent. Yet no more can be due to me, Than at the bargain made was meant. If then thy gift of love were partial, That some to me, some should to others fall,

Dear, I shall never have Thee All.

Or if then thou gavest me all, All was but all, which thou hadst then; But if in thy heart, since, there be or shall New love created be, by other men, Which have their stocks entire, and can in tears, In sighs, in oaths, and letters outbid me, This new love may beget new fears, For, this love was not vowed by thee. And yet it was, thy gift being general; The ground, thy heart, is mine; whatever shall

Grow there, dear, I should have it all.

Yet I would not have all yet, He that hath all can have no more, And since my love doth every day admit New growth, thou shouldst have new rewards in store; Thou canst not every day give me thy heart, If thou canst give it, then thou never gavest it: Love's riddles are, that though thy heart depart, It stays at home, and thou with losing savest it: But we will have a way more liberal, Than changing hearts, to join them, so we shall

Be one, and one another's All.

Blasted with sighs, and surrounded with tears,     Hither I come to seek the spring,      And at mine eyes, and at mine ears, Receive such balms, as else cure everything;      But 0, self-traitor, I do bring The spider love, which transubstantiates all,     And can convert Manna to gall, And that this place may thoroughly be thought

    True Paradise, I have the serpent brought.

'Twere wholesomer for me, that winter did     Benight the glory of this place,     And that a grave frost did forbid These trees to laugh, and mock me to my face;     But that I may not this disgrace Endure, nor yet leave loving, Love, let me     Some senseless piece of this place be; Make me a mandrake, so I may groan here,

    Or a stone fountain weeping out my year.

Hither with crystal vials, lovers, come,     And take my tears, which are love's wine,     And try your mis-tress' tears at home, For all are false, that taste not just mine;     Alas, hearts do not in eyes shine, Nor can you more judge woman's thoughts by tears,     Than by her shadow, what she wears. 0 perverse sex, where none is true but she,

    Who's therefore true, because her truth kills me.

Where, a pillow on a bed,     A pregnant bank swelled up, to rest The violet's reclining head,     Sat we two, one an-other's best.

Our hands were firmly cemented     With a fast balm, which thence did spring, Our eye-beams twisted, and did thread     Our eyes, upon one double string; So t' intergraft our hands, as yet     Was all the means to make us one, And pictures in our eyes to get     Was all our propa-gation.

As 'twixt two equal armies, Fate     Suspends uncertain victory, Our souls (which to advance their state,     Were gone out), hung 'twixt her and me. And whilst our souls negotiate there,     We sepulchral statues lay; All day, the same our postures were,     And we said nothing, all the day.

If any, so by love refin'd,     That he soul's lan-guage understood, And by good love were grown all mind,     Within convenient distance stood, He (though he knew not which soul spake,     Because both meant, both spake the same) Might thence a new concoction take,     And part far purer than he came.

This ecstasy doth unperplex     (We said) and tell us what we love, We see by this, it was not sex,      We see, we saw not what did move: But as all several souls contain     Mixture of things, they know not what, Love these mixt souls doth mix again,     And makes both one, each this and that, A single violet transplant,      The strength, the colour, and the size, (All which before was poor, and scant),      Redoubles still, and multiplies. When love, with one another so     Interinanimates two souls, That abler soul, which thence doth flow,     Defects of loneliness controls. We then, who are this new soul, know,     Of what we are composed, and made, For, th' atomies of which we grow,     Are souls, whom no change can invade. But 0 alas, so long, so far     Our bodies why do we forbear? They're ours, though they're not we, we are      The intelligences, they the spheres. We owe them thanks, because they thus,      Did us, to us, at first convey, Yielded their forces, sense, to us,     Nor are dross to us, but allay. On man heaven's influence works not so,     But that it first imprints the air, So soul into the soul may flow,     Though it to body first repair. As our blood labours to beget     Spirits, as souls as it can, Because such fingers need to knit     That subtle knot, which makes us man: So must pure lovers' souls descend     T' affections, and to faculties, Which sense may reach and apprehend,     Else a great Prince in prison lies. To our bodies turn we then, that so      Weak men on love reveal'd may look; Love's mysteries in souls do grow,     But yet the body is his book, And if some lover, such as we,     Have heard this dia-logue of one, Let him still mark us, he shall see

    Small change, when we're to bodies gone.

Читайте также:  Итоговое сочинение: Забывать о войне нельзя

        Take heed of loving me, At least remember, I forbade it thee; Not that I shall repair my unthrifty waste Of breath and blood upon thy sighs and tears, By being to thee then what to me thou wast; But so great Joy our life at once outwears, Then, lest thy love, by my death, frustrate be, If thou love me, take heed of loving me.

        Take heed of hating me, Or too much triumph in the victory. Not that I shall be mine own officer, And hate with hate again retaliate; But thou wilt lose the style of conqueror, If I, thy conquest, perish by thy hate. Then, lest my being nothing lessen thee,

If thou hate me, take heed of hating me.

        Yet, love and hate me too, So, these extremes shall neither's office do; Love me, that I may die the gentler way; Hate me, because thy love's too great for me; Or let these two, themselves, not me decay; So shall I, live, thy Stage, not triumph be; Lest thou thy love and hate and me undo,

To let me live, 0 love and hate me too.

Come, madam, come, all rest my powers defy Until I labour, I in labour lie. The foe ofttimes, having the foe in sight, Is tir'd with standing, though he never fight. Off with that girdle, heaven's zone glittering, But a far fairer world encompassing.

Unpin that spangled breast-plate, which you wear, That th' eyes of busy fools may be stopped there. Unlace yourself, for that harmonious chime Tells me from you that now it is bed-time. Off with that happy busk, which I envy, That still can be, and still can stand so nigh.

Your gown going off such beauteous state reveals, As when from flowery meads th' hill's shadow steals. Off with your wiry coronet, and show The hairy diadem which on you doth grow. Now off with those shoes; then softly tread In this love's hallow'd temple, this soft bed.

In such white robes heaven's angels used to be Revealed to men; thou, angel, bring'st with thee A heaven- Mahomet's paradise; and though 111 spirits walk in white, we easily know By this these angels from an evil sprite; Those set our hairs, but these our flesh upright.

Licence my roving hands, and let them go Before, behind, between, above, below. Oh, my America, my new-found-land, My kingdom, safest when with one man manned, My mine of precious stones, my empery; How am I blest in thus discovering thee! To enter in these bonds, is to be free;

Then, where my hand is set, my soul shall be.

Full nakedness! All joys are due to thee; As souls unbodied, bodies unclothed must be To taste whole joys. Gems which you women use Are Atlanta's ball cast in men's views; That, when a fool's eye lighteth on a gem, His earthly soul may court that, not them.

pictures, or books' gay coverings made For laymen, are all women thus array'd. Themselves are mystic books, which only we -Whom their imputed grace will dignify- Must see reveal'd.

Then, since that I may know, As liberally as to a midwife show Thyself; cast all, yea, this white linen hence; There is no penance due to innocence: To teach thee, I am naked first; why then,

What needst thou have more covering than a man?

Источник: http://kubersky.ru/publ/perevody_donn_miller_inklan/22-1-0-25

Джон Донн

Текут столетия, а человек  рождается, взрослеет, ищет смысл жизни, любит, верит, страдает,  болеет и умирает, как в былые времена.

445 лет назад родился великий английский поэт и проповедник, настоятель лондонского собора Святого Павла, крупнейший представитель литературы английского барокко  – Джон Донн.

Он автор ряда любовных стихов, элегий, сонетов, эпиграмм, а также религиозных проповедей.

1572 -1631

Вершиной творчества Джона Донна считается цикл сонетов «Благочестивые сонеты». Тема цикла – осознание человеком неизбежности смерти, преодоление страха смерти и обретение бессмертия.

12 сонет  (перевод Валерия Савина)

Зачем все твари служат нам? И корм,

И жизнь приносят в щедрости своей?

Хотя они и проще, и честней,

И не испорчены, как я, грехом?

Зачем стоишь ты, лошадь, под ярмом?

Кабан и бык, не глупо ль от людей

Терпеть удары, вы ведь не слабей,

И проглотить могли бы их живьем?

Я хуже вас, увы, по всем статьям;

Вы не грешили, страх вам ни к чему.

Вот чудо, непостижное уму:

Природы власть их подчинила нам,

А умер Бог, кто не имел грехов,

За нас, его творений и врагов.

17 сонет (перевод Валерия Савина)

С тех самых пор как умерла она,

Любовь моя, отдав Природе долг,

И Ты ее, насилуя, увлек

На небо, мысль моя обращена

К Тебе, хоть страстью к ней распалена, —

Не так ли влагой полнится поток?

Тебя найдя, смягчить я жажду смог,

Но эта жажда — как сосуд без дна.

Зачем о большей мне молить любви,

Коль Ты меня обхаживаешь Сам?

Боишься, что я помыслы свои

Святым и ангелам твоим отдам,

Ревнуешь ли, что дьявол, мир и плоть

Мной овладеют, а не Ты, Господь.

………………………………………………………….

Ниже расположенные  стихи взяла из очень хорошей  статьи Игоря Гарина  о Джоне Донне (статью советую — прочесть)  Чей  перевод стихов  —  не знаю

Что до меня (я есть иль нет, не знаю!),

Судьба (коли такая штука есть!)

Твердит, что бунт напрасно поднимаю,

Что лучшей доли мне и не обресть.

………………………………………………………………

Плотское и духовное начала в любви неотделимы:

Но плоть  — ужели с ней разлад?

Откуда к плоти безразличье?

Тела  — не мы, но наш наряд,

Мы  — дух, они его обличья.

Нам должно их благодарить  —

Они движеньем, силой, страстью

Смогли друг дружке нас открыть

И сами стали нашей частью.

Как небо нам веленья шлет,

Сходя к воздушному пределу,

Так и душа к душе плывет,

Сначала приобщаясь к телу.

……………………………………………………………….

Я  — весь боренье: на беду мою,

Непостоянство  — постоянным стало,

Не раз душа от веры отступала,

И, клятву дав, я часто предаю.

То изменяю тем, кого люблю,

То вновь грешу, хоть каялся сначала,

То молится душа, то замолчала,

То всё, то  — ничего, то жар терплю,

То хлад…

……………………………………………………………………

Не заживайся в городе одном.

Улитка, проползая над травою,

Повсюду тащит домик свой с собою.

Бери с нее пример судьбы благой:

Будь сам дворцом, иль станет мир тюрьмой!

……………………………………………………………………

БЛОХА

Узри в блохе, что мирно льнет к стене,

В сколь малом ты отказываешь мне.

Кровь поровну пила она из нас:

Твоя с моей в ней смешаны сейчас.

Но этого ведь мы не назовем

Грехом, потерей девственности, злом.

Блоха, от крови смешанной пьяна,

Пред вечным сном насытилась сполна;

Достигла больше нашего она.

Узри же в ней три жизни и почти

Ее вниманьем. Ибо в ней почти,

Нет, больше чем женаты ты и я.

И ложе нам, и храм блоха сия.

Нас связывают крепче алтаря

Живые стены цвета янтаря.

Щелчком ты можешь оборвать мой вздох.

Но не простит самоубийства Бог.

И святотатственно убийство трех.

Ах, все же стал твой ноготь палачом,

В крови невинной обагренным. В чем

Вообще блоха повинною была?

В той капле, что случайно отпила?..

Но раз ты шепчешь, гордость затая,

Что, дескать, не ослабла мощь моя,

Не будь к моим претензиям глуха:

Ты меньше потеряешь от греха,

Чем выпила убитая блоха.

(перевод  Иосифа Бродского)

В  1621 году Донн становится настоятелем Собора Святого Павла в Лондоне. Он имел репутацию красноречивого проповедника, обладающего даром убеждения. Сохранилось 160 его проповедей

«Донн соболезнует, сочувствует, сопереживает людям — их бедам, их несчастьям, их самонадеянности и наивности, но он не скрывает и той правды, которую жизнь открыла ему: что человек жалок и ничтожен — игрушка в руках Провидения, что он несовершенен и не желает быть иным, что он зол и агрессивен и что нет иного пути к его обузданию, нежели религия»

Это Донну принадлежат слова из проповеди, избранные Хемингуэем в качестве эпиграфа для романа «По ком звонит колокол»:

«Ни один человек не является островом, отделенным от других. Каждый  — как бы часть континента, часть материка; если море смывает кусок прибрежного камня, вся Европа становится от этого меньше.

Смерть каждого человека  — потеря для меня, потому что я связан со всем человечеством. Поэтому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол: он звонит по тебе»

Источник: http://art-notes.ru/dzhon-donn.html

Ссылка на основную публикацию