Все стихи Александра Одоевского
Стоит престол на крыльях: серафимы,
Склоня чело, пылают перед ним;
И океан горит неугасимый —
Бесплотный сонм пред господом своим.
Все духи в дух сливаются единый,
И, как из уст единого певца,
Исходит песнь из солнечной пучины,
Звучит хвалу всемирного творца.
Но где средь волн сияет свет предвечный,
Уже в ответ звучнеют голоса
И, внемля им, стихают небеса,
Как струнный трепет арфы бесконечной…
«Вы созданы без меры и числа
Предвечных уст божественным дыханьем.
И бездна вас с любовью приняла,
Украсилась нетлеющим созданьем.
На чудный труд всевышний вас призвал:
Вам дал он мир, всю будущую вечность —
Но вещества, всю мира бесконечность —
На вечное строенье даровал.
Дольется ваша творческая сила!..
Блудящие нестройные светила
Вводите в путь, как стройный мир земной,
Как Землю. Духа вышнего строенье
Исполните изменчивые тленья
Своею неизменной красотой».
Замолкла песнь. Два духа светлым станом
Блеснули над бесплотным океаном;
Им божий перст на пропасть указал.
Под ними за мелькающей Землею
То тихо, то с порывной быстротою
Два мира, как за валом темный вал,
В бездонной мгле, светилами блестящей,
В теченьи, в вихре солнечных кругов
Катились средь бесчисленных миров,
Бежали — в бесконечности летящей.
Склоняя взор пылающих очей,
Два ангела крылами зашумели,
Низринулись и в бездну полетели,
Светлее звезд, быстрее их лучей.
Минули мир за миром; непрерывно,
Как за волной волна падучих вод,
Всходил пред ними звездный хоровод;
И, наконец, в красе, от века дивной,
Явилась им Земля, как райский сон,
И одного из ангелов пленила.
Над нею долго… тихо… плавал он,
И видел, как божественная сила
Весь мир земной еще животворила.
Везде — черта божественных следов:
Во глубине бушующих валов,
На теме гор, встающих над горами.
Венчанные алмазными венцами,
Они метают пламя из снегов,
Сквозь радуги свергают водопады,
То, вея тихо крыльями прохлады
Из лона сенелиственных лесов,
Теряются в долинах благовонных,
И грозно вновь исходят из валов,
Из–под морей, безбрежных и бездонных.
Душистой пылью, негой всех цветов
И всех стихий величьем и красою,
Летая, ангел крылья отягчил,
И медленно поднялся над Землею,
И в бездну, сквозь златую цепь светил,
Летящий мир очами проводил.
Еще в себе храня очарованье,
Исполненный всех отцветов земных,
Всех образов недвижных и живых,
Он прилетел… и начал мирозданье…
Мир вдвое был обширнее Земли.
По нем живые воды не текли,
Весь мрачный шар был смесью безобразной.
Дух влагу свел и поднял цепи гор,
Вкруг темя их провел венец алмазный,
И на долины кинул ясный взор,
И, вея светозарными крылами,
Усеял их и лесом и цветами.
И Землю вновь, казалось, дух узрел.
Все образы земные вновь предстали,
Его опять собой очаровали,—
Другой же дух еще высоких дел
Не кончил. Он летал. Его дыханье,
Нетленных уст весь животворный жар
Пылал… живил… огромный, мертвый шар.
Изринулись стихии… Мирозданье
Вздрогнуло… Трепет в недрах пробежал…
Все гласы бурь завыли; но покойно
В борьбе стихий, над перстию нестройной
Дух творческий и плавал и летал…
Покрылся мир палящей лавой; льдины,
Громады льдов растаяли в огне,
Распались на шумящие пучины,
И огнь потух в их мрачной глубине;
Взошли леса, в ответ им зашумели.
Но вкруг лесов, высоких и густых,
Еще остатки пепельные тлели,
Огромные, как цепи гор земных.
Окончил дух… устроил мир обширный…
Взвился… очами обнял целый труд,
И воспарил. Пред непреложный суд
Два ангела предстали. Дух всемирный
С престола встал… Свой бесконечный взор
С высот небес сквозь бездну он простер…
Катится мир, но мир, вблизи прекрасный,
Нестроен был. Всё чуждое цвело,
Но образов и мера, и число
С объемом мира были несогласны.
Узрел господь, и манием перста
Расстроил мир. Земная красота,
Всё чуждое слетело и помчалось,
Сквозь цепь миров с Землею сочеталось.
Другой же мир, как зданье божьих рук,
Юнел. В красе явился он суровой,
Но в бездне он,— ответный звукам звук —
Сияет век одеждой вечно новой,
Чарует вечно юной красотой;
И, облит света горнего лучами,
Бесплотный Зодчий слышал глас святой,
Внимал словам, воспетым небесами:
«Ты к высшему стремился образцу,
И строил труд на вечном основаньи,
И не творенью, но творцу
Ты подражал в своем созданьи».
1831 или 1832
Источник: https://45parallel.net/aleksandr_odoevskiy/stihi/
Александр Одоевский – Стихотворения (Лирика декабристов)
Одоевский Александр
Стихотворения (Лирика декабристов)
А.И.ОДОЕВСКИЙ
Стихотворения (Лирика декабристов)
Бал
Сон поэта
Тризна
Умирающий художник
“Струн вещих пламенные звуки…”
Элегия на смерть А. С. Грибоедова
Элегия
Неведомая странница
“Что за кочевья чернеются…”
Славянские девы
“Недвижимы, как мертвые в гробах…”
“Куда несетесь вы, крылатые станицы?..”
Александр Иванович Одоевский, крупнейший из поэтов декабристской каторги, родился в 1802 году. Отпрыск древнего княжеского рода, он отказался от блестящей карьеры, вступил в Северное общество и примкнул к его радикальному крылу.
Одоевский участвовал в восстании 14 декабря, свыше десяти лет провел на каторге, и в ссылке, а потом был отпразлен рядовым на Кавказ и в 1839 году погиб от злокачественной малярии. Произведения, написанные Одоевским на каторге (“Тризна”, “Элегия”, “Что за кочевья чернеются…
” и другие), свидетельствуют о могучей нравственной силе этого человека, не сломленного испытаниями, выпавшими на его долю. Как бы от имени всех своих соратников, Одоевский написал знаменитый ответ на послание Пушкина “В Сибирь” (“Струн вещих пламенные звуки. . .”). Как известно, строка из этого стихотворения “Из искры возгорится пламя” была взята эпиграфом ленинской газеты “Искра”.
К лучшим стихам Одоевского принадлежит и “Недвижимы, как мертвые в гробах…” – отклик на польское восстание 1830 года. Будучи на Кавказе, Одоевский сблизился с Лермонтовым, который посвятил его памяти проникновенное стихотворение, полное любви и сочувствия к погибшему поэту-декабристу.
БАЛ
Открылся бал. Кружась, летели
Четы младые за четой;
Одежды роскошью блестели,
А лица – свежей красотой.
Усталый, из толпы я скрылся
И, жаркую склони главу,
К окну в раздумье прислонился
И загляделся на Неву.
Она покоилась, дремала
В своих гранитных берегах,
И в тихих, сребряных водах
Луна, купаясь, трепетала.
Стоял я долго. Зал гремел…
Вдруг без размера полетел
За звуком звук. Я оглянулся,
Вперил глаза; весь содрогнулся;
Мороз по телу пробежал.
Свет меркнул… Весь огромный зал
Был полон остовов… Четами
Сплетясь, толпясь, друг друга мча.
Обнявшись желтыми костями,
Кружася, по полу стуча,
Они зал быстро облетали.
Лиц прелесть, станов красота
С костей их – все покровы спали.
Одно осталось: нх уста,
Как прежде, всё еще смеялись;
Но одинаков был у всех
Широких уст безгласный смех.
Глаза мои в толпе терялись,
Я никого не видел в ней:
Все были сходны, все смешались…
Плясало сборище костей.
1825
СОН ПОЭТА
Таится звук в безмолвной лире.
Как искра в темных облаках;
И песнь, незнаемую в мире,
Я вылью в огненных словах.
В темнице есть певец народный.
Но – не поет для суеты:
Срывает он душой свободной
Небес бессмертные цветы;
Но, похвалой не обольщенный,
Не ищет раннего венца.
Почтите сон его священный,
Как пред борьбою сон борца.
1826 или 1827
ТРИЗНА
Ф. Ф. Вадковскому
Утихнул бой Гафурский. По волнам
Летят изгнанники отчизны.
Они, пристав к Исландии брегам.
Убитым в честь готовят тризны.
Златится мед, играет меч с мечом…
Обряд исполнили священный,
И мрачные воссели пред холмом
И внемлют арфе вдохновенной.
Скальд
Утешьтесь о павших! Они в облаках
Пьют юных Валкирий живые лобзанья.
Их чела цветут на небесных пирах.
Над прахом костей расцветает преданье.
Утешьтесь! За павших ваш меч отомстит.
И где б ни потухнул наш пламенник жизни,
Пусть доблестный дух до могилы кипит,
Как чаша заздравная в память отчизны.
УМИРАЮЩИЙ ХУДОЖНИК
Все впечатленья в звук и цвет
И слово стройное теснились,
И музы юношей гордились
И говорили: “Он поэт!..”
Но нет, – едва лучи денницы
Моей коснулнеа зеницы
И свет во взорах потемнел;
Плод жизни свеян недоспелый!
Нет! Снов небесных кистью смелой
Одушевить я не успел;
Глас песни, мною педопетой,
Не дозвучит в земных струнах,
И я – в нетление одетый
Ее дослышу в небесах.
Но на земле, где в чистый пламень
Огня души я не излил,
Я умер весь… И грубый камень.
Обычный кров немых могил.
На череп мой остывший ляжет
И соплеменнику не скажет,
Что рано выпала из рук
Едва настроенная лира,
И не успел я в стройный звук
Излить красу и стройность мира.
1828
* * *
Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли,
К мечам рванулись наши руки,
И – лишь оковы обрели.
Но будь покоен, бард! – цепями,
Своей судьбой гордимся мы,
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.
Наш скорбный труд не пропадет,
Из искры возгорится пламя,
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы из цепей
И пламя вновь зажжем свободы!
Она нагрянет на царей,
И радостно вздохнут народы!
1828 или 1829
ЭЛЕГИЯ
НА СМЕРТЬ А. С. ГРИБОЕДОВА
Где он? Кого о нем спросить?
Где дух? Где прах?.. В краю далеком!
О, дайте горьких слез потоком
Его могилу ороеить,
Ее согреть моим дыханьем;
Я с ненасытимым страданьем
Вопьюсь очами в прах его,
Исполнюсь весь моей утратой,
И горсть земли, с могилы взятой,
Прижму – как друга моего!
Как друга!.. Он смешался с нею,
И вся она родная мне.
Я там один с тоской моею,
В ненарушимой тишине.
Предамся всей порывной силе
Моей любви, любви святой,
И прирасту к его могиле,
Могилы памятник живой…
Но под иными небесами
Он и погиб, и погребен;
А я – в темнице! Из-за стен
Напрасно рвуся я мечтами:
Они меня не унесут,
И капли слез с горячей вежды
К нему на дерн не упадут.
Я в узах был; – но тень надежды
Взглянуть на взор его очей,
Взглянуть, сжать руку, звук речей
Услышать на одно мгновенье
Жнвнло грудь, как вдохновенье.
Восторгом полнило меня!
Не изменилось заточенье;
Но от надежд, как от огня,
Остались только – дым и тленье;
Они – мне огиь: уже давно
Всё жгут, к чему ни прикоснутся;
Что год, что день, то связи рвутся.
И мне, мне даже не дано
В темнице призраки лелеять.
Забыться миг веселым сном
И грусть сердечную развеять
Мечтанья радужным крылом.
1829
ЭЛЕГИЯ
Что вы печальны, дети снов.
Летучей жизни привиденья?
Как хороводы облаков,
С небес, по воле дуновенья.
Летят и тают в вышине.
Следов нигде не оставляя,
Равно в подоблачной стране
Неслися вы!.. Едва мелькая,
Едва касаяся земли.
Вы мира мрачные печали,
Все бури сердца миновали
И безыменно протекали.
Вы и пылинки за собою
В теченье дней не увлекли,
И безотчетною стопою,
Пути взметая легкий прах,
Следов не врезали в граните
И не оставили в сердцах.
Зачем же вы назад глядите
На путь пройденный? Нет для вас
Ни горьких дум, ни утешений;
Минула жизнь без потрясений.
Огонь без пламени погас.
Кто был рожден для вдохновений
И мир в себе очаровал,
Но с юных лет пил желчь мучений
И в гробе заживо лежал;
Кто ядом облит был холодным
И с разрушительной тоской
Еще пылал огнем бесплодным,
И порывался в мир душой,
Но порывался из могилы…
Тот жил! Он духом был борец:
Он, искусив все жизни силы,
Стяжал страдальческий венец;
Он может бросить взор обратный
И на минувший, темный путь
С улыбкой горькою взглянуть.
Кто жаждал жизни всеобъятной,
Но чей стеснительный обзор
Был ограничен цепью гор.
Темницей вкруг его темницы;
Кто жаждал снов, как ждут друзей,
И проклинал восход денницы.
Когда от розовых лучей
Виденья легкие ночей
Толпой воздушной улетали,
И он темницу озирал
И к ним объятья простирал,
К сим утешителям печали;
Кто с миром связь еще хранил.
Но не на радость, а мученье,
Чтобы из света в заточен ье
Любимый голос доходил,
Как по умершим стон прощальный,
Чтобы утратам слух внимал
И отзыв песни погребальной
В тюрьму свободно проникал;
Кто прелесть всю воспоминаний.
Святыню чувства, мир мечтаний.
Порывы всех душевных снл,
Всю жизнь в любимом взоре слил,
И, небесам во всем покорный,
Просил в молитвах одного:
От друга вести животворной;
И кто узнал, что нет его,
Тот мог спросить у провиденья,
Зачем земли он путник был,
И ангел смерти и забвенья,
Крылом сметая поколенья.
Его коснуться позабыл?
Зачем мучительною тайной
Непостижимый жизни путь
Волнует трепетную грудь?
Как званый гость, или случайный,
Источник: https://www.libfox.ru/40531-aleksandr-odoevskiy-stihotvoreniya-lirika-dekabristov.html
Книга: Александр Одоевский
Князь Александр Иванович Одоевский живет для русских читателей не столько в собственных стихотворениях, сколько в знаменитой элегии, которую посвятил ему Лермонтов и в которой такими привлекательными чертами вырисовывается «мой милый Саша».
Соединив свое бессмертное имя с негромким именем своего кавказского товарища, Лермонтов оказал ему великую поэтическую услугу и приобщил его к собственной славе.
А нуждается Одоевский в чужом сиянии, потому что сам он действительно унес в могилу «летучий рой еще незрелых, темных вдохновений» и то немногое, что он дал нашей литературе, не блещет яркостью и художественной красотой; не закончены его стихи, есть в них что-то вялое, какая-то, правда, недосадная небрежность и желанное поэтическое простодушие. Но, помимо того, что и в этом скромном наследии порою звучат интересные и интимные мотивы, загораются красивые образы, возникают очень значительные мысли, Одоевский, как и Рылеев, свою поэзию довершил своею жизнью. Он перенес и воплотил в стихотворения всю декабристскую трагедию, свой Алексеевский равелин, свои сибирские рудники, и если он называет поэзию «страдательной и сладкой», то этим он, как и другие декабристы, неложно свидетельствует о том, что она, его «друг неотлетный», служила ему единственной утехой и отрадой в его тюремном одиночестве и муках.
Корнет лейб-гвардии конного полка, он, по официальным данным, «участвовал в умысле бунта», а 14 декабря «лично действовал в мятеже, с пистолетом в руках».
Около шести лет провел он на каторге, пять лет жил на поселении, в 1837 году был переведен рядовым на Кавказ, но уже в августе 1839 года закончил свою тягостную жизнь: находясь в сборном отряде генерала Раевского, в экспедиции на восточном берегу Черного моря, он заболел местной горячкой и умер. Не вернулся поэт на родину, в свою Москву и в освященный юношескими воспоминаниями и подвигом Петербург:
…не дождался минуты сладкой:
Под бедною походною палаткой
Болезнь его сразила.
Жизнь, полная лишений и обиды, конечно, наложила отпечаток на его стихи, и льются они унылой мелодией. Так, горько и безотрадно звучит его жалоба:
Сердце горю суждено,
Сердце надвое не делится:
Разрывается оно…
В этих стихах не делящегося, а разрывающегося сердца много грусти и отречения, преклонения перед «Господними делами», христианства, смиренной покорности, которую едва прерывают отдельные, сейчас же замирающие ноты возмущения или безнадежного пессимизма. Одоевский принял крепость и каторгу, и песнь его стала песнью узника; он дал поэзию темноты.
Воскресение, в пасхальную ночь, поет он из гроба, – оттуда шлет и свой голос Воскресшему. Может быть, вся Россия рисовалась ему как «темница вкруг его темницы», и так характерно для русского поэта, что он говорит не о союзниках, а о соузниках. Даже чужая могила ему, художнику подневольной тьмы, всегда напоминает собственную темницу.
В ее уединении он вспоминает красоту мира только «сквозь сон» и растит никому не видимые, затененные цветы своей поэзии; певец без слушателей, он подобен «безмолвной лире», в которой звук таится, «как искра в темных облаках». Тюрьма ужасна тем, что в ней душа «не обновляется явлений новых красотой».
По верной и страшной мысли Одоевского, в заточении наступает вечность – единственное место на свете, на темном свете, где ее можно ощутить, где давит ее кошмар. День – это время; тьма – это вечность.
Однообразна жизнь моя,
Как океана бесконечность.
Но океан кипит, а здесь, под сводами крепости, – вечность застывшая, психическое море, на всем своем громадном протяжении охваченное штилем, и мысль «в себе не отражает великих мира перемен».
Узник – это остановившийся, остановленный; кругом – движение, перемена, «все течет», и от этого мирового потока насильственно оторван один, вырвана из общего пламени и погашена его индивидуальная искра, и вот, однообразный среди разнообразия, прежний среди нового, ничего не отражающий (ведь человек – живое зеркало, а здесь оно разбито), без чужого, без другого, узник терпит всю скорбь своей безмерной отрешенности, своего исключительного одиночества.
К этой общечеловеческой трагедии присоединяется русская. В каземате Петропавловской крепости заточенный жалуется на свою мысль, что
Все прежний мир она объемлет,
И за оградой душных стен,
Востока узница, не внемлет
Восторгам западных племен.
Тюрьма и Россия – это восток; свобода – это запад. Сущность декабризма – тяготение к западу, к его жизненному строю. Одоевский не раз касается этой темы – восток как ограда, и в стихотворении к Волконской он говорит: «Был край, слезам и скорби посвященный, восточный край».
Это так символично у него: русская мысль – узница востока, и всякая политическая тюрьма в России является карой за приобщение к восторгам западных племен.
Особенно во времена Одоевского стена, отделявшая Россию от Европы, – это была именно стена тюремная (ведь и так можно осветить западничество и славянофильство…).
И кто томится за нею, за русскою стеной, тому далеко не только до запада, но и до родных жизней и родных могил. Умер друг Одоевского Грибоедов. Поэт страстно хочет оросить горькими слезами его могилу, согреть ее своим дыханьем, – и так проникновенно изливается его печаль:
Я с ненасытимым страданьем
Вопьюсь очами в прах его,
Исполнюсь весь моей утратой
И горсть земли, с могилы взятой,
Прижму, как друга моего.
Как друга!.. Он смешался с нею,
И вся она родная мне.
Я там один с тоской моею,
В ненарушимой тишине,
Предамся всей порывной силе
Моей любви, любви святой,
И прирасту к его могиле,
Могилы памятник живой.
Здесь – свойственные Одоевскому живые и своеобразные мысли. Вся земля – нам родная, потому что с нею смешались те, кто был нам друг и дорог. Земля вся – общая могила, и с землею мы вечно роднимся, ближе и ближе, не только в своей, но и в чужой смерти.
«И прирасту к его могиле, могилы памятник живой»: какой это прекрасный и глубокий образ! Мы, живые, – памятники мертвых.
И многие из нас так прирастаю! к чьей-нибудь могиле, что самая жизнь наша становится только памятником последней – и жизнь свой смысл получает в смерти.
Но как ни хочет поэт прийти на могилу друга, он этого не может: он сам в гробу, т. е. в темнице, где «что год, что день, то связи рвутся». Вдвойне умирают для того, кто заключен. Одно – смерть близкого для свободных, другое – для заточенных.
И потому всякая смерть мучительно говорит Одоевскому, что и сам он мертв. Вся природа лежит перед ним как «обширная гробница», а поля и горы – это «цепь развалин».
Он объят темнотою, и свою сильную, местами прекрасную поэму о князе Васильке он сложил едва ли не потому, что в Васильке ослепленном нашел созвучие собственной темноте и тишине. Обоим им русская судьба посулила и послала «черный путь».
И поэт у дверей тюрьмы, как Васильке перед ослеплением, мог бы с тоской разлуки взглянуть на утреннюю зарю, «ясную предшественницу дня», невесту дня. Так хорошо описывает Одоевский солнце и прощание с ним:
Идет во всем величии жених (день)
За светлой, за краснеющей невестой:
Пылает солнце, неба исполин,
Живит весь мир, и пламенное око
Встречает взор прощальный Василька.
Как радостен восход по долгой ночи!
И узник в память с жадностью очей
Врезает мир, блестящий от лучей.
Надо наглядеться на мир, прежде чем уйти из него. Ослепленного Василька повели в душную и мрачную темницу. Но что большего, что худшего даст темница тому, кто темен?
Зачем, Давид? По сумраке ночей
Уже ему не светится денница,
И целый мир – как мрачная темница!..
Василько – Одоевский, поэт нравственно ослепленный, лелеял в душе все образы прошлого, старался их сохранить, жил воспоминаниями, звездами своего прежнего неба, которое теперь над ним померкло, и звезды потухли и упали с высоты могильными камнями: обычные метеоры человечества!.. «Грубый камень – обычный кров немых могил».
«Что шаг – то гроб, на жизнь – ответной жизни нет»: в жизни каждого должны быть две жизни, и горе одинокому, одноживущему!..
Сам Одоевский не мог жить один, были ему нужны другие, был нужен друг, и хотя, повинуясь силе времени, тускнели, гасли, стирались в его сердце иные образы прошлого, но то, что сохранилось, например отец, Грибоедов, Веневитинов, было обвеяно у него лаской и элегической теплотою.
Певец другого, друга, он до Некрасова воспел «русскую женщину» (даже и русской не была она по происхождению) – ту девушку, которая совершила «далекий путь» в Сибирь, вослед декабристу Ивашеву, и там сделалась его женой, прилетела к нему, как «птичка домовитая».
Друзья желанны были Одоевскому, как оазисы в жизненной пустыне, в этом «зное пылающей могилы», и другу Янушкевичу, разделившему с ним ветку с могилы Лауры, единственную память юга, перенесенную на север, посвятил он нежное благодарственное стихотворение, которое кончается такою печальной и прекрасной нотой:
И что осталось в память солнца южного?
Одну лишь ветку ты хранил
С могилы Лауры: полный чувства дружного,
И ту со мною разделил!
Так будем же печалями заветными
Делиться здесь, в отчизне вьюг,
И крыльями, для мира незаметными,
Перелетать на чудный юг,
Туда, где дол цветет весною яркою
Под шепот авиньонских струй,
И мысль твоя с Лаурой и Петраркою
Слилась, как нежный поцелуй.
В пустынной вечности своего заточения он утешает себя, как мы уже видели, поэзией; он молится на нее, «Божий глагол», и выражает глубокую идею, что поэт
В свой тесный стих вдыхает жизнь и вечность,
Как сам Господь вдохнул в свой Божий свет —
В конечный мир, всю духа бесконечность.
Мир тесен для Бога, стих – для поэта, и тем не менее Бог и поэт вмещают в свои произведения дух и вечность. В том и состоит задача поэзии, чтобы в конечном выразить бесконечное; в этом – замысел творца и Творца.
В элегической поэзии Одоевского есть и звуки бурные, сладострастные. Он в отрывке «Чалма» поет одалиску и не пускает ее от себя («я шербет не допил твой»), и одалиска жалеет его, христианина, – жалеет потому, что, когда он умрет, его бесплотный дух взлетит «на пустые небеса»:
Скучной жизни, бесконечной,
Не утешит девы вечной
Вечно юная краса!
Нет царства небесного, и пусты небеса без гурии. Но конечно, это лишь эпизод в творчестве Одоевского; а по сути своей оно имеет такой же благостный и религиозный характер («манит, как жизни цель, отрадный Спасов крест»), какой отличает и поэзию его соузника Рылеева.
Как у последнего, в стихотворениях Одоевского есть много патриотизма и даже панславизма, который ему, поэту, грезился в виде хоровода славянских дев (так ненормально, что славянские девушки поют розно, поют не в голос единый несходные песни); и странно вспоминать, что мятежником написаны все эти стихи, посвященные «солнышку-царю» или «торжеству брака Грузии с русским царством», над которым властвует «железная рука», или звучная, мажорная ода «на приезд в Сибирь наследника цесаревича», которого такими словами приветствует наш простивший и покаявшийся поэт:
Надежда северной державы!
Лавр полуночного венца!
Цвети под сенью русской славы
Достойным первенцем отца!
Декабрист поет хвалу достойному первенцу Николая! Декабрист говорит, что еще «не совершен возвышенный урок самодержавия»! Впрочем, здесь, среди другого скрывается и присущая многим декабристам романтика царя и власти. Кроме того, если он и говорит про сибиряков и себя:
И мы лобзали со слезами
Твою властительную длань,
то это была длань будущего Освободителя, и молил его Одоевский о том, чтобы он извел в свет великий «сидящих в узах темноты», той самой темноты, которая, в ее противоположении огню и свету, была душой и мукой всей ею «страдательной поэзии». Самые выражения об огне и его погасании у него обычны.
Даже небо, в оригинальном образе, было для него не что иное, как потухший океан, а луна-золотой челнок, кормилом которого управляет ангел светлых звезд.
Потухшее и мертвое тяготело над ним, певцом Василька; в своей «долгой скорбной тьме» простирал он руки к родной липе, «зеленому морю родных полей и рощей, и холмов», но была ему заказана родина, и, хотя он умер на юге, где «гнездо из роз себе природа вьет», солнце, как он и ожидал, там его души не отогрело.
Словно предчувствуя собственную смертельную болезнь, он писал о какой-то страдалице младой, что недуг напряг ее жилы, нежные, как струны, ударил по ним, и в ответ она, тоскующий человеческий инструмент, вся звучит и страхом, и страданьем:
Он жжет тебя, мертвит своим дыханьем
И по листу срывает жизни цвет.
Не только недуг, но и вся жизнь ударяла по чутким струнам его души – и вот извлекла из нее стихотворения, в которых живут и страх, и страданье, и неисцелимая печаль.
Певец ослепленного Василька, которому из света сделали темницу, он кончил рано элегию своей судьбы и своей поэзии. Он верил «в жизнь иную»; может быть, он и обрел ее. А здешняя жизнь могла только создать прекрасную декорацию для его вечного покоя, – ту, которую воспел Лермонтов:
Немая степь синеет, и венцом
Серебряным Кавказ ее объемлет;
Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
Как великан, склонившись над щитом,
Рассказам волн кочующих внимая, —
А море Черное шумит не умолкая.
Но только в одном не прав Лермонтов: будто дела Одоевского, и мнения, и думы – все исчезло без следов, как легкий пар вечерних облаков. Нет, следы остались, и хотя море Черное шумит не умолкая, но сквозь этот шум и сквозь тревожный шум истории из «могилы неизвестной» поэта все же слышатся тихие песни и тихие пени на русскую судьбу.
Источник: https://www.e-reading.by/bookreader.php/1054727/Ayhenvald_-_Aleksandr_Odoevskiy.html
Одоевский Александр Иванович
ОДОЕВСКИЙ Александр Иванович, князь родился [26. XI (8.XII). 1802 Петербург] в старинной дворянской семье – поэт-декабрист.
Александр Иванович получил основательное домашнее образование. Самостоятельные литературные интересы Александра поддерживались близким общением с А. С. Грибоедовым, В. Ф. Одоевским, А. А. Жандром, А. А. Бестужевым, К. Ф. Рылеевым, среди писателей-декабристов шло, и формирование политического мировоззрения Одоевского.
В юношеском стихотворении «Молитва русского крестьянина» (известном лишь во франц. прозаическом переводе) выражено резко отрицательное отношение поэта крепостному праву.
В своих литературных симпатиях Александр Иванович близок декабристской поэзии и критике (Рылеев, Кюхельбекер), утверждая гражданское понимание человеческих страстей и эстетической категории «высокого», в противовес «элегическому романтизму» и шеллингианской эстетике. В печати Одоевский А.И.
в это время почти не выступал, хотя творчество его было довольно интенсивным; по-видимому, это было связано с чрезвычайной требовательностью поэта к себе и особенностями его творческого процесса, в значительной мере носившего импровизаторский характер.
С большой степенью вероятности можно утверждать принадлежность поэта лишь одной печатной статьи — «О трагедии «Венцеслав», сочинение Ротру, переделанной г. Жандром» («Сын Отечества», 1825, № 1).
До 1825 стихи Одоевского сохранились в ничтожной части и, по-видимому, были уничтожены самим автором.
Наиболее значительно из них стихотворение «Бал» (1825, опубликовано в 1830), где тема бездушия светского общества художественно реализуется в образе пляшущих скелетов.
Существуют сведения об утраченных антиправительственных стихах поэта: одно из них, «Безжизненный град», было обнаружено у князя Трубецкого после ареста.
С 1821 Александр Иванович служит в Конногвардейском полку.
Зимой 1824—25 был принят А. А. Бестужевым в Северное общество декабристов. В период подготовки восстания Одоевский в курсе готовящихся событий; он активный участник ряда совещаний (у Оболенского, Рылеева и других); привлекает новых членов в Северное общество и ведет агитационную работу в войсках.
14 декабря Александр Иванович командует заградительной цепью на площади; после подавления восстания и неудачной попытки к бегству арестован и приговорен к 12 годам каторги. Во время заключения поэт пережил тяжелый душевный кризис, отразившийся и на его лирике 1826
«Утро»,
«Что мы, о боже? — В дом небесный…»;
однако уже через несколько месяцев он создает исполненное гражданского пафоса стихотворение «Сон поэта» (июль 1826 — февраль 1827, опубликовано в 1883).
С 1827—33 Одоевский А.И.
проводит на каторжных работах в читинском остроге и на Петровском заводе (за Байкалом), где не прекращает литературной деятельности и активно участвует в «каторжной академии», устроенной узниками с просветительскими целями; сохранились воспоминания о составленной Одоевским русской грамматике и его лекциях по русской литературе, в которых проявилась его широкая литературная эрудиция.
В 1833—37 Александр Иванович находится на поселении (в Елани, затем в Ишиме).
В 1837 переведен в действующую армию на Кавказ рядовым Нижегородского драгунского полка. На Кавказе поэт попадает в среду ссыльных декабристов, а также встречается с Н. М. Сатиным, Н. П. Огаревым и Лермонтовым, на которых личность Одоевского оказала глубокое влияние.
Умер в укреплении Псезуапе от злокачественной малярии.
С 1827-39 центральной частью литературного наследия Одоевского являются стихи на национально-исторические темы, завершающие эту традицию декабристской поэзии
поэма
«Василько»,
стихотворения
«Старица-пророчица»,
«Неведомая странница»,
«Зосима»,
«Кутья» и другие.
Будучи непосредственным откликом на поражение восстания, они разрабатывают тему разгрома древнерусской вольности и отличаются суровым и трагическим лиризмом.
Но, в отличие, например, от «Дум» Рылеева, Одоевский стремится везде выдержать древнерусский колорит, избегая прямых аллюзий и анахронизмов и в ряде случаев основываясь непосредственно на исторических реалиях. Интерес к национальной тематике обусловил и частые обращения поэта к народнопоэтическому творчеству.
В центре национально-исторических стихов Одоевского — драматическая судьба гибнущего за свободу героя. Для Александра Ивановича характерно также усиленное внимание к теме народа и его роли в историческом процессе, что явилось отражением размышлений Одоевского над судьбами восстания декабристов.
Соотношение между «героем» и «народом» для поэта, однако, не вполне ясно, и он остается в пределах представления о надклассовости передового общественного борца. Александр Иванович разрабатывает и характерную для декабристской лирики тему поэта и поэзии, осложняя образ поэта-гражданина философско-эстетической проблематикой
«Сон поэта»,
«Тризна»,
«Умирающий художник» и другие.
Вообще для творчества Одоевского Александра Ивановича характерно усиление философского начала, которое в значительной мере трансформирует у него традиционный жанр элегии и даже анакреонтическую и любовную лирику, приводя к появлению своеобразных философских медитаций и лирических монологов
«Два образа»,
«Зачем ночная тишина…»,
«Элегия» («Что вы печальны, дети снов…»),
«Как недвижимы волны гор»,
«Куда несетесь вы, крылатые станицы?» и другие; нередко, особенно в последние годы творчества, в них звучат ноты одиночества и почти безнадёжности.
В то же время поэт продолжает интенсивно развивать и традиции гражданской поэзии декабризма, не только прямо откликаясь на события декабристской каторги (среди них посвященные женам декабристов стихи «Кн. М. Н. Волконской», «По дороге столбовой» и другие), но и создавая прямые апологии казненных декабристов как мучеников за свободу
«Колыбельная песнь»,
«Недвижимы, как мертвые в гробах».
Одоевскому принадлежат лучшие политические стихи декабристской каторги, проникнутые убеждением в исторической правоте дела декабристов
«Элегия»,
«Что за кочевья чернеются»,
«Струн вещих пламенные звуки» — ответ на послание Пушкина декабристам. В поэзии Александра Ивановича отразился и острый интерес к национально-освободительному движению в Польше, и сочувствие польской революции («Славянские девы», «Недвижимы, как мертвые в гробах»).
Стихи Одоевского отличаются большим ритмическим разнообразием и смелыми поисками в области строфики и рифмы. Как философская насыщенность, так и поэтика Одоевского в значительной мере подготовили последующие искания русской поэзии (в частности, Лермонтова).
Впервые сочинения Одоевского Александра Ивановича изданы в 1883. Только в советском литературоведении был установлен подлинный состав стихотворного наследия поэта, а также показана связь его с декабристской литературой и общественной мыслью, в противовес дореволюционному литературоведению, преувеличившему религиозно-мистические мотивы его творчества.
Умер – [15 (27).VIII.1839], укрепление Псезуапе на Кавказе.
Источник: http://www.znaniy.com/o/223-odoevskij-aleksandr-ivanovich.html
Загрузка...
