Вячеслав иванов – из “римского дневника 1944 года”: читать стих, текст стихотворения поэта классика

Вячеслав Иванов – Из “Римского дневника 1944 года”: читать стих, текст стихотворения поэта классика на РуСтих

Январь

Великое бессмертья хочет, А малое себе не прочит Ни долгой памяти в роду,

Ни слав на Божием суду, –

Иное вымолит спасенье От беспощадного конца: Случайной ласки воскресенье,

Улыбки милого лица.

2 января

Тебе завет, потомок мой, Земли грядущий поселенец! От зверя-предка путь прямой К звериности глухонемой.

От зверя кто спасёт? Младенец.

Его лишь ты в себе спаси: Ещё невинный, он играет С лучом и к Богу в небеси,

Смеясь, ручонки простирает.

5 января

Густой, пахучий вешний клей Московских смольных тополей Я обоняю в снах разлуки И слышу ласковые звуки Давно умолкших окрест слов,

Старинный звон колоколов.

Но на родное пепелище Любить и плакать не приду: Могил я милых не найду

На перепаханном кладбище.

16 января

«У лукоморья дуб зелёный…» Он над пучиною солёной Певцом посажен при луке, Растёт в молве укоренённый,

Укоренённый в языке.

И небылица былью станет, Коли певец её помянет, Коль имя ей умел наречь. Отступит море – дуб не вянет,

Пока жива родная речь.

27 января

Февраль

И поэт чему-то учит, Но не мудростью своей: Ею он всего скорей

Всех смутит иль всем наскучит.

Жизнь сладка ль на вкус, горька ли, Сам ты должен распознать, И свои у всех печали;

Учит он – воспоминать.

11 февраля

Март

Себя надменно не кори, Что большего не совершил; О том, что мог, не говори,

Коль не нашлось на дело сил.

Кто стан свой знает, сердцем прост Не тот же ль твой, как ни тянись, Останется природный рост?

За тенью славы не гонись.

Тень за тобой, не ты за ней; Порой короче тень, чем ты, Порой протянется длинней –

Чтоб исказить твои черты.

Будь слуха страж: твоя струна (Звал душу лирою Платон) Всегда ль равно напряжена

И верен ли звучанья тон?

Искусство ангельской руки В целительном наитьи сна Так нагнетёт твои колки,

Чтобы не лопнула струна.

16 марта

Май

Так, вся на полосе подвижной Отпечатлелась жизнь моя Прямой уликой, необлыжной

Мной сыгранного жития.

Но на себя, на лицедея, Взглянуть разок из темноты, Вмешаться в действие не смея,

Полюбопытствовал бы ты?

Аль жутко?.. А гляди, в начале Мытарств и демонских расправ Нас ожидает в тёмной зале

Загробный кинематограф.

11 мая

Оракул муз который век Осуществляет человек: «Одно прекрасное и мило,

А непрекрасное постыло».

Но, непрекрасного, себя, Живу – стыдясь, а всё ж любя. Не потому ль и Божье слово Внушает нам: «Люби другого,

Как любишь самого себя»?

12 мая

Европа – утра хмурый холод, И хмурь содвинутых бровей, И в серой мгле Циклопов молот,

И тень готических церквей.

Россия – рельсовый широкий По снегу путь, мешки, узлы; На странничьей тропе далёкой

Вериги или кандалы.

Земля – седые океаны, И горных белизна костей, И – как расползшиеся раны

По телу – города людей.

23 мая

Ноябрь

Станет шар земной теснее, Мы содвинемся плотнее, Распрядём кудель в клубок. Мы – волчок над бездной тёмной; Пред вселенною огромной –

Звёздной пыли мы комок.

Вопросит Судья, от века Смутно жданный, Человека: «Видишь, как ты мал и сир?» В гордом помысле не кайся, От себя не отрекайся,

Смело молви: «Я – Твой мир».

И, чудесною спиралью Расклубясь, ты даль за далью Обовьёшь твоим кольцом И предстанешь взорам Отчим Уж не известью пред Зодчим,

А Его другим Лицом.

5 ноября

Некто смерти так боялся (слушал Днём и ночью, не стучится ль гостья), Что, годов промаявшись без мала Восемьдесят и не в силах боле Длить растущий ужас ожиданья, Над могилой с жизнию покончить Рассудил и руки наложил бы На себя, когда бы наважденье Отогнать не подоспела гостья. И сказал ей старец: «Как боялся Я тебя. А ты пришла, как ветер,

В добрый час – тоску мою развеять».

28 ноября

Из «Римского дневника 1944 года»

Январь

Великое бессмертья хочет, А малое себе не прочит Ни долгой памяти в роду, Ни слав на Божием суду, –

Иное вымолит спасенье От беспощадного конца: Случайной ласки воскресенье, Улыбки милого лица.

2 января

Тебе завет, потомок мой, Земли грядущий поселенец! От зверя-предка путь прямой К звериности глухонемой. От зверя кто спасёт? Младенец.

Его лишь ты в себе спаси: Ещё невинный, он играет С лучом и к Богу в небеси, Смеясь, ручонки простирает.

5 января

Густой, пахучий вешний клей Московских смольных тополей Я обоняю в снах разлуки И слышу ласковые звуки Давно умолкших окрест слов, Старинный звон колоколов.

Но на родное пепелище Любить и плакать не приду: Могил я милых не найду На перепаханном кладбище.

16 января

«У лукоморья дуб зелёный…» Он над пучиною солёной Певцом посажен при луке, Растёт в молве укоренённый, Укоренённый в языке.

И небылица былью станет, Коли певец её помянет, Коль имя ей умел наречь. Отступит море – дуб не вянет, Пока жива родная речь.

27 января

Февраль

И поэт чему-то учит, Но не мудростью своей: Ею он всего скорей Всех смутит иль всем наскучит.

Жизнь сладка ль на вкус, горька ли, Сам ты должен распознать, И свои у всех печали; Учит он – воспоминать.

11 февраля

Март

Себя надменно не кори, Что большего не совершил; О том, что мог, не говори, Коль не нашлось на дело сил.

Кто стан свой знает, сердцем прост Не тот же ль твой, как ни тянись, Останется природный рост? За тенью славы не гонись.

Тень за тобой, не ты за ней; Порой короче тень, чем ты, Порой протянется длинней – Чтоб исказить твои черты.

Будь слуха страж: твоя струна (Звал душу лирою Платон) Всегда ль равно напряжена И верен ли звучанья тон?

Искусство ангельской руки В целительном наитьи сна Так нагнетёт твои колки, Чтобы не лопнула струна.

16 марта

Май

Так, вся на полосе подвижной Отпечатлелась жизнь моя Прямой уликой, необлыжной Мной сыгранного жития.

Но на себя, на лицедея, Взглянуть разок из темноты, Вмешаться в действие не смея, Полюбопытствовал бы ты?

Аль жутко?. А гляди, в начале Мытарств и демонских расправ Нас ожидает в тёмной зале Загробный кинематограф.

11 мая

Оракул муз который век Осуществляет человек: «Одно прекрасное и мило, А непрекрасное постыло».

Но, непрекрасного, себя, Живу – стыдясь, а всё ж любя. Не потому ль и Божье слово Внушает нам: «Люби другого, Как любишь самого себя»?

12 мая

Европа – утра хмурый холод, И хмурь содвинутых бровей, И в серой мгле Циклопов молот, И тень готических церквей.

Россия – рельсовый широкий По снегу путь, мешки, узлы; На странничьей тропе далёкой Вериги или кандалы.

Земля – седые океаны, И горных белизна костей, И – как расползшиеся раны По телу – города людей.

23 мая

Ноябрь

Станет шар земной теснее, Мы содвинемся плотнее, Распрядём кудель в клубок. Мы – волчок над бездной тёмной; Пред вселенною огромной – Звёздной пыли мы комок.

Вопросит Судья, от века Смутно жданный, Человека: «Видишь, как ты мал и сир?» В гордом помысле не кайся, От себя не отрекайся, Смело молви: «Я – Твой мир».

И, чудесною спиралью Расклубясь, ты даль за далью Обовьёшь твоим кольцом И предстанешь взорам Отчим Уж не известью пред Зодчим, А Его другим Лицом.

5 ноября

28 ноября

Источник: https://poemata.ru/poets/ivanov-vyacheslav/iz-rimskogo-dnevnika-1944-goda/

Вячеслав Иванов – Из «Римского дневника 1944 года»: читать стих, текст стихотворения полностью

Январь

❉❉❉❉

Великое бессмертья хочет, А малое себе не прочит Ни долгой памяти в роду,

Ни слав на Божием суду, –

❉❉❉❉

Иное вымолит спасенье От беспощадного конца: Случайной ласки воскресенье,

Улыбки милого лица.

❉❉❉❉

2 января

❉❉❉❉

Тебе завет, потомок мой, Земли грядущий поселенец! От зверя-предка путь прямой К звериности глухонемой.

От зверя кто спасёт? Младенец.

❉❉❉❉

Его лишь ты в себе спаси: Ещё невинный, он играет С лучом и к Богу в небеси,

Смеясь, ручонки простирает.

❉❉❉❉

5 января

❉❉❉❉

Старинный звон колоколов.

❉❉❉❉

Но на родное пепелище Любить и плакать не приду: Могил я милых не найду

На перепаханном кладбище.

❉❉❉❉

16 января

❉❉❉❉

«У лукоморья дуб зелёный…» Он над пучиною солёной Певцом посажен при луке, Растёт в молве укоренённый,

Укоренённый в языке.

❉❉❉❉

И небылица былью станет, Коли певец её помянет, Коль имя ей умел наречь. Отступит море – дуб не вянет,

Пока жива родная речь.

❉❉❉❉

27 января

❉❉❉❉

Февраль

❉❉❉❉

И поэт чему-то учит, Но не мудростью своей: Ею он всего скорей

Всех смутит иль всем наскучит.

❉❉❉❉

Жизнь сладка ль на вкус, горька ли, Сам ты должен распознать, И свои у всех печали;

Учит он – воспоминать.

❉❉❉❉

11 февраля

❉❉❉❉

Март

❉❉❉❉

Себя надменно не кори, Что большего не совершил; О том, что мог, не говори,

Коль не нашлось на дело сил.

❉❉❉❉

Кто стан свой знает, сердцем прост Не тот же ль твой, как ни тянись, Останется природный рост?

За тенью славы не гонись.

❉❉❉❉

Тень за тобой, не ты за ней; Порой короче тень, чем ты, Порой протянется длинней –

Чтоб исказить твои черты.

❉❉❉❉

Будь слуха страж: твоя струна (Звал душу лирою Платон) Всегда ль равно напряжена

И верен ли звучанья тон?

❉❉❉❉

Искусство ангельской руки В целительном наитьи сна Так нагнетёт твои колки,

Чтобы не лопнула струна.

❉❉❉❉

16 марта

❉❉❉❉

Май

❉❉❉❉

Так, вся на полосе подвижной Отпечатлелась жизнь моя Прямой уликой, необлыжной

Мной сыгранного жития.

❉❉❉❉

Но на себя, на лицедея, Взглянуть разок из темноты, Вмешаться в действие не смея,

Полюбопытствовал бы ты?

❉❉❉❉

Аль жутко?. А гляди, в начале Мытарств и демонских расправ Нас ожидает в тёмной зале

Загробный кинематограф.

❉❉❉❉

11 мая

❉❉❉❉

Оракул муз который век Осуществляет человек: «Одно прекрасное и мило,

А непрекрасное постыло».

❉❉❉❉

Но, непрекрасного, себя, Живу – стыдясь, а всё ж любя. Не потому ль и Божье слово Внушает нам: «Люби другого,

Как любишь самого себя»?

❉❉❉❉

12 мая

❉❉❉❉

Европа – утра хмурый холод, И хмурь содвинутых бровей, И в серой мгле Циклопов молот,

И тень готических церквей.

❉❉❉❉

Россия – рельсовый широкий По снегу путь, мешки, узлы; На странничьей тропе далёкой

Вериги или кандалы.

❉❉❉❉

Земля – седые океаны, И горных белизна костей, И – как расползшиеся раны

По телу – города людей.

❉❉❉❉

23 мая

❉❉❉❉

Ноябрь

❉❉❉❉

Звёздной пыли мы комок.

❉❉❉❉

Смело молви: «Я – Твой мир».

❉❉❉❉

И, чудесною спиралью Расклубясь, ты даль за далью Обовьёшь твоим кольцом И предстанешь взорам Отчим Уж не известью пред Зодчим,

А Его другим Лицом.

❉❉❉❉

5 ноября

❉❉❉❉

Некто смерти так боялся (слушал Днём и ночью, не стучится ль гостья), Что, годов промаявшись без мала Восемьдесят и не в силах боле Длить растущий ужас ожиданья, Над могилой с жизнию покончить Рассудил и руки наложил бы На себя, когда бы наважденье Отогнать не подоспела гостья. И сказал ей старец: «Как боялся Я тебя. А ты пришла, как ветер,

В добрый час – тоску мою развеять».

❉❉❉❉

28 ноября

❉❉❉❉

Категории стихотворения ✍Вячеслав Иванов: Из «Римского дневника 1944 года»

Источник: http://thewitness.ru/vyacheslav-ivanov/iz-rimskogo-dnevnika-1944-goda/

О библейских символах в «римском дневнике» вячеслава иванова

Наталья Прозорова

Библейские символы в поздней лирике Вячеслава Иванова

Доклад на юбилейной ивановской конференции

Я люблю бродить в “лесу символов”…

Вячеслав Иванов

В целом ряде стихотворений «Римского дневника 1944 года» Вячеслава Иванова присутствуют библейские символы, каждый из которых может быть предметом отдельного рассмотрения. В настоящей работе речь пойдёт о двух стихотворениях из указанного цикла: «Широкие реки текут…» и «Кому речь эллинов темна…».

Широкие реки текут

Чем к устию ближе, тем шире;

Светила звучат и плывут,

Послушны божественной Лире.

Верь музам! В нестрое земли

Гармония строится мира,

И в буре к нам боги сошли

Из сфер мусикийских эфира.

А тёмных слепые вожди

Заводят в безводные дали,

И пряжи судеб впереди

Гадатели не разгадали.

16 мая

***

Кому речь эллинов темна,

Услышьте в символах библейских

Ту весть, что Музой внушена

Раздумью струн пифагорейских.

Надейся! Видимый нестрой –

Свидетельство, что Некто строит,

Хоть преисподняя игрой

Кромешных сил от взора кроет

Лик ангелов, какие встарь

Сходили к спящему в Вефиле

По лестнице небес, и, тварь

Смыкая с небом, восходили.

А мы не знаем про Вефиль;

Мы видим, что царюет Ирод,

О чадах сетует Рахиль,

И ров у ног пред каждым вырыт.

17 мая

Оба стихотворения посвящены одной теме: призыву расслышать звуки божественной гармонии, пифагорейскую музыку сфер, в мире, погружённом в страшный «нестрой», в ужас войны и ненависти.

Высокой теме соответствует высокий слог, «но в том-то и хитрость поэзии Вячеслава Иванова, особенно поздней, в том-то и её секрет, утаённый от невнимательного взгляда, что она, пользуясь с уникальной густотой словами так называе- мого высокого слога, т.е.

, казалось бы, поэтизмами из поэтизмов, наделяет каждое слово такой дотошной смысловой точностью, какой у поэтизмов заведомо быть не может».

Оба стихотворения несут на себе отпечаток исторических событий 1943-1944 годов, изменивших лицо Италии: отставка фашистских вождей, Бенито Муссолини с его кабине- том, и выход страны из союза с Германией, германская оккупация центральных областей Италии и массовые казни гражданского населения в Риме, Тоскане, Умбрии. Несмотря на абстрактно-символический язык обоих стихотворений реальный повод к их написанию косвенно просматривается в образах последних строф («слепые вожди» и «ров у ног»).

Общеизвестно, сколь глубоким и всеохватывающим было погружение Иванова в культуру эллинов, сколь серьёзным и ревностным его отношение к христианству как синтезу эллинского диониссийского начала и иудейской Премудрости Божией, Софии.

Но если эллинские источники сохранили за собой в христианской культуре собственное, автономное место и значение, что доказывает явление Ренессанса, то иудейские священные книги были переплавлены молодой религией и как следствие – обрели новое звучание.

Тем не менее в тех поздних стихах Иванова, где библейские символы играют доминирующую в понятийном плане роль, присутствует внутренняя апелляция к толкованию их по иудейским первоисточникам. Для Иванова это естественно: ещё в 1924 году, вспоминает М.С.

Альтман, будучи приглашён на пасхальный седер, он говорил, что относится к иудейству и христианству как к родителям и любимой жене.

Интересно, что это почти совпадает с характеристикой, данной отношениям католицизма к иудейству Папой Иоанном-Павлом II, а до него – Адамом Мицкевичем, писавшем в «Манифесте 1848года» об «обете относительно еврейского старшего брата в вере Авраамовой».

Стихотворение «Широкие реки текут…» решает тему гармонии в «нестрое земли» в пифагорейско-платоновской парадигме.

Первый катрен рисует текущий/звучащий мир/космос, «послушный божественной Лире». Лира – постоянный атрибут Аполлона – служила для пифагорейцев символом гармонии мироздания, ибо «для грека музыка была самым совершенным выражением порядка.

Там, где в мире всё упорядочено до совершенства, сама собой возникает музыка: глядя на мерное круговое движение небесных светил, греки верили, что они издают дивно гармонические звуки, «музыку сфер», и мы её не слышим только потому, что с младенчества к ней привыкли».

Так, Пифагор видел в мироздании «своего рода космическую лиру: в центре, как её основа, Земля, вокруг неё – вращающиеся планетные сферы, на таком расстоянии друг от друга, чтобы их вращение издавало звуки диатонической гаммы.

Это и есть «гармония сфер»; то есть, «в результате применения пифагорейских чисел к конструкции бытия получается музыкально-числовой космос , со сферами, расположенными друг в отношении друга согласно числовым и гармоническим отношениям» .

Созерцание/слышание этой великой гармонии рождает призыв-восклицание: «Верь музам!» – начало второго катрена. Далее – ударная в плане смысловой нагруженности фраза: «В нестрое земли гармония строится мира, и в буре к нам боги сошли из сфер мусикийских эфира».

Здесь, с одной стороны, нестрой земли и мы – в буре, с другой – гармония мира и боги из сфер, при этом второе как бы проникает в первое, пронзает его и… гармонизирует. Однако картина эта, как таинственная абстракция , открыта и доступна лишь «нам», посвящённым (мистам).

О непосвящённых – тёмных, слепых вождях и гадателях – повествует третий катрен. Их удел не воды жизни и музыка сфер, а «безводные дали», пустыня, и тьма впереди.

Стихотворение «Кому речь эллинов темна…» воспринимается отчасти как продолжение предыдущего: его композиция почти параллельна первому (только второму катрену здесь соответствуют два: второй и третий), однако на сей раз главная тема – прорастание гармонии сквозь хаос – разрешается с помощью библейской парадигмы.

В первой строке косвенно именуется один из последних субъектов предыдущего стихотворения – тёмные, те, кто не способен расслышать музыку сфер, т.е.кому, в отличие от посвящённых, «речь эллинов темна». Но ту же весть, что открыта посвящённым в эллинскую (пифагорейскую) мудрость, поэт призывает услышать

«в символах библейских», как более близких христианскому сознанию. Та же весть о надежде, внушённой Музой эллинам, живёт и в библейских сказаниях-символах. Абстрактная картина мировой гармонии в этом стихотворении отсутствует – на неё даётся лишь ссылка: «раздумью струн пифагорейских».

Далее: «видимый нестрой – свидетельство, что Некто строит…». Языческая эллинская мысль, «в нестрое земли гармония строится мира», преображается в монотеистическую библейскую. «Некто строит» означает непрерывное становление мироздания волей Всевышнего.

Место множества муз, богов и сфер занимает Некто. Единый. Неопределённое местоимение единственного числа выступает здесь как имя собственное. Именование Всевышнего словом Некто с прописной буквы уводит нас от христианской парадигмы в сторону парадигмы иудейской.

«Некто» – скорее имя «неведомого Бога», и слова апостола Павла о «неведомом Боге» в «Посланиях апостолов» согласуются с иудейской традицией, в которой имя собственное Господа вне богослужений никогда не произносится. Именование ап.

Павлом Господа «неведомым» коррелируется также иудейским представлением о том, что Б-г Авраама, Ицхака, Иакова непознаваем, т.е. неведом (общий иврито-индоевропейский корень , ведать – знать). Тогда

появление «Некто» в стихотворении можно принять за намёк на возможность понимания дальнейшего текста, а именно – сна Иакова, как откровения Всевышнего в свете иудейских толкований.

Что же это за откровение и почему оно скрыто… «игрой кромешных сил»?

В книге «Бытие» читаем: « … И вышел Иаков из Вирсавии, и пошёл в Харан. И пришёл на одно место, и переночевал там, потому что зашло солнце. И взял из камней того места, и положил себе изголовьем, и лёг на том месте.

И снилось ему: вот, лестница поставлена на земле, а верх её касается неба; и вот ангелы Божии восходят и нисходят по ней. И вот, Господь стоит при нём и говорит: Я Господь, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Ицхака. Землю, на которой ты лежишь, тебе отдам её и потомству твоему.

И пробудился Иаков от сна своего, и сказал: истинно Господь присутствует на месте сём, а я не знал! И убоялся, и сказал: как страшно место сие! Это не что иное, как дом Божий, это врата небесные.

И встал Иаков рано утром, и взял камень, который он положил себе изголовьем, и поставил его памятником; и возлил елей на верх его. И нарёк имя месту тому Вефиль (Дом Божий)».

«А мы не знаем про Вефиль» – эта строчка кажется загадочной, поскольку история о сне Яакова, вошедшая в три религии, общеизвестна. Чего же мы не знаем?

Сон Яакова включает как речь Всевышнего, так и предшествующую ему картину, образ, который призван выразить нечто иное, чем слова, и потому нуждается в истолковании, считает профессор Иерусалимского Университета известный исследователь древних и средневековых иудейских текстов Нехама Лейбович и среди множества толкований выделяет мидраш Танхума, приписываемый иудейскому учёному третьего века: « “И вот ангелы Господни восходят и спускаются – это ангелы племён и народов мира. Показал Святой, Благословен Он, праотцу нашему Иакову, как ангел Вавилона поднимается на семьдесят ступеней – и спускается; ангел Мидии – на пятьдесят две ступени, владыка Греции – на сто, а ангел Эдома (Рима) – поднимается неведомо на сколько. В тот час страх объял праотца нашего Иакова и сказал он: Неужели этот никогда не спустится? Ответил ему Святой, Благословен Он, словами пророка Ирмияху: «А ты не бойся, раб мой Иаков, и не страшись, Израиль! – если бы даже ты увидел, как он поднимается и сидит у Меня – и оттуда Я сброшу его!” Сон Иакова истолкован здесь как аллегория мировой истории: восхождение и закат народов и цивилизаций до конца поколений. Но, спрашивается, какая связь между этим видением и кризисным состоянием самого сновидца – Иакова, который бежал от гнева брата и которому теперь предстоит жениться и продолжить род Авраама и Ицхака? Ответ мидраша таков: в этом сне говорится не о Яакове-человеке, уходящем из дома Ицхака, но о Иакове-Израиле, о целом народе, который уходит из своей родной страны, в течение многих поколений скитается среди народов и стран и наблюдает на своем пути подъем и падение наций, культур и государств: Египет, Ассирия, Вавилон, Персия, Греция. Падение Рима, которого не довелось увидеть мидрашискому комментатору, жившему в эпоху римского владычества; падение народов христианского мира – наследников Рима (в мидрашах и сочинениях средневековых еврейских философов, поэтов и комментаторов они названы “Эдом“), которого не видел еще никто; – падение Эдома в конце времен обещает мидраш Иакову, объятому страхом и трепетом при виде этого всемирного зрелища. Иаков спрашивает о конце времен – и мидраш отвечает ему стихом, взятым из пророчества Овадьи, предсказывавшего падение Эдома: “Если поднимешься, как орел, и если меж звезд сделаешь гнездо свое – оттуда низрину тебя, слово Господа”. Лестница, которую видит Иаков – это время. Всякое возвышение обусловлено падением чего-либо другого, всякое здание воздвигается на обломках своего предшественника. Но лестница не бесконечна: на ее вершине стоит Всевышний. Он, Хозяин истории, обещает, что всякий высокомерный и всякий вознесшийся будет унижен».

Поскольку Церковь именует всех христиан Израилем или Новым Израилем, то смысл пророчества, скрытого в сне Иакова, касается в стихотворении Иванова всех народов, страдающих от очередного восхождения ангела Эдома (в данном случае – патрона Германии), всех гонимых и убиваемых «вознесшимся высоко», обещая им надежду на избавление.

Эту надежду, скрытую в слове-символе «Вефиль», парадоксальным образом поддерживает рифма «Рахиль» в последнем, мрачном, четверостишии, ибо Господь открыл Иакову, что его любимая жена Рахиль ( Рахэм-Эль – милосердие Божие), плачущая о детях, будет утешена за её терпение. В мидраше Танхума это библейское обетование связывается с гробницей Рахили по дороге в Бейт-Лехем: «Провидел Иаков, что по этому пути будут проходить, отправляясь в изгнание, потомки его, и похоронил он там Рахиль, дабы она молила Господа о милосердии к изгнанникам».

Таким образом, в конце стихотворения противостоят друг другу в лице образов -символов те же две силы: сила Божественного провидения и милосердия (Вефиль – Рахиль) и кромешные силы преисподней, коих олицетворяют царь Ирод и могильный ров (рифма: Ирод – вырыт).

Кромешный образовано от слова крома – граница, край. По древним представлениям солнце светит до определённого предела земного круга, дальше которого начинается другой, внешний мир, где царит полный мрак. В иудаизме этому другому миру соответствует понятие «другая сторона» или «ситра ахора».

Соответственно «кромешные силы» – силы «другой стороны», силы зла. Они то и скрывают – «кроют» от нашего взора «лик ангелов», в том числе ангела Эдома, обречённого быть низринутым, то есть тайну Божественного Провидения, весть о надежде. В результате мы «видим, что царюет Ирод», т.е.

только жестокую реальность, … но и только видим… Ибо, если ваш взор затмевает Зло, если видимый, «реальный» мир ассоциируется с тьмой, т.е. с тёмной «другой стороной», «повернитесь к свету», метафорой которого и явлен в стихотворении сон Иакова.

Или – «услышьте»! – обратитесь к гармонии смысла, заключённого «в символах библейских», ибо слышать значит внимать, понимать.

И всё же в финале стихотворения в ответ на обращённые к современникам «услышьте» и «надейся!» звучит горькое «а мы не знаем…, мы видим». «Мы» – единственный случай употребления 1 лица мн.числа в стихотворении, где другие личные местоимения вообще отсутствуют. Кто же такие «мы»? Сходство зачина последних четверостиший обоих стихотворений ( а тёмных – а мы...

) указывает на «тёмных», тех, «кому речь эллинов темна».

Видимо, автор, будучи христианином, не противопоставляет себя своим современникам, и, роняя горькое «а мы не знаем», разделяет с ними мрачное видение картины жизни и личной обречённости ( строки «о чадах сетует Рахиль и ров у ног пред каждым вырыт» включают коннотацию массовых казней в Риме, начавшихся, как водится, с Гетто).

Тем не менее, трагическое окончание стихотворения содержит скрытый катарсис, запечатленный в звуке, то есть, слышный в рифме Вефиль / Рахиль – пророчество победы в разгар страшной войны – и отсылает этим к началу: раздумью струн пифагорейских и символам библейским. А Муза, внушающая весть о надежде, скорее всего муза истории, Клио, как бы смыкает сон Иакова и пророчество автора стихотворения… Надейся!

Мы полагаем, что характерное для Вячеслава Иванова понимание символа «лестницы» как пути духовного восхождения преобразуется здесь в толкование «лестницы Иакова» как аллегории мировой истории, что и служит источником его исторического оптимизма.

Ноябрь 2006.

Источник: http://nataliruth.narod.ru/sifrut/BibIvanov.htm

Безелянский Юрий Николаевич – Отечество. Дым. Эмиграция. Русские поэты и писатели вне России. Книга первая

В ненависти к большевикам Мережковский в радиоречи поддержал в 1941 году даже Гитлера, подчеркнув, что необходим крестовый поход против большевизма как против абсолютного зла. Мережковский выступал за интервенцию, которая помогла бы спасти мир и возродить Россию.

«Я призывал, вопил, умолял, заклинал, – признавался Мережковский, – мне даже стыдно сейчас вспоминать, в какие только двери я не стучался…» Однако Запад не услышал Мережковского.

Его услышали в Москве, и пришли к нему, в парижскую квартиру в доме 11-бис на авеню дю Колонель Бонне, несколько вооруженных людей, но опоздали: Мережковский успел умереть естественной смертью.

А теперь вернемся назад. Квартира Мережковских в Париже в течение 15 лет была одним из средоточий эмигрантской культурной жизни. На воскресеньях у Мережковских собирался русский интеллектуальный Париж, и молодое «зарубежное поколение» любило слушать рассказы Дмитрия Сергеевича и Зинаиды Гиппиус о петербургском периоде их жизни.

По воскресеньям у Мережковских собирались на дневные чаи. «Встречал гостей Злобин, секретарь Мережковских. Зинаида Николаевна подымалась с дивана в гостиной, где лежала до нас с папиросой и томиком французским в руках. Лениво подходила к кабинету Мережковского, лениво и протяжно кричала ему:

– Дмитрий, выходи! Пришли.

…Дмитрий Сергеевич все утро, до завтрака, писал своих Францисков, Августинов или читал. Лени в нем ни малейшей. Восьмой десяток, но он всё “на посту”, как прожил жизнь с книгами своими, так с ними и к пределу подходит. Теперь они оба много мягче и тише, чем во времена Петербурга…» – вспоминал Борис Зайцев.

В эмиграции следует отметить три момента: поездку в Италию и встречу там с Бенито Муссолини; выступление Мережковского по радио в 1941 году, где он выражал надежду, что Гитлер уничтожит большевистский режим Сталина (за эту речь многие резко осудили Мережковского, и сам он впоследствии от своих слов открестился). И обиду на Бунина, что тому присудили Нобелевскую премию, а не ему, Мережковскому.

Говорить о Мережковском как о прозаике трудно: он написал неимоверно много. Его первым историческим романом стала «Смерть богов», где он с музейной достоверностью реконструировал события идейной борьбы в Римской империи в IV веке. В книге «Вечные спутники.

Портреты из всемирной истории» Мережковский представил многих гигантов, таких как Плиний Младший, Аврелий, Монтень и другие. В 1901 году вышел его роман о Леонардо да Винчи. За исследованием «Толстой и Достоевский» последовала книга «Судьба Гоголя. Творчество, жизнь и религия».

В 1904 году был опубликован роман «Антихрист. Петр и Алексей».

Петр I, по Мережковскому, – соединение «марсова железа и евангельских лилий». Таков вообще русский народ: и в добре, и во зле «меры держать не умеет», но «всегда по краям и пропастям блудит».

Перечислять можно много. Томас Манн назвал Мережковского «гениальнейшим критиком и мировым психологом после Ницше». В 1933 году Мережковский выдвигался на Нобелевскую премию, но его опередил Бунин.

Дмитрий Мережковский прожил большую жизнь (76 лет) и казалось бы, сделал для русской литературы очень много, но, как отмечал Георгий Адамович: «Влияние Мережковского, при всей его внешней значительности, осталось внутренне ограниченным. Его мало любили, и мало кто за всю его долгую жизнь был близок к нему. Было признание, но не было прорыва, влечения, даже доверия, – в высоком, конечно, отнюдь не житейском смысле этого понятия. Мережковский – писатель одинокий».

«О, как страшно ничего не любить, – это уже восклицал Василий Розанов, – ничего не ненавидеть, все знать, много читать, постоянно читать и, наконец, к последнему несчастию, – вечно писать, т. е. вечно записывать свою пустоту и увековечивать то, что для всякого есть достаточное горе, если даже и сознается только себе. От этого Мережковский вечно грустил».

Приведем воспоминания Надежды Тэффи: «…Перечитала недавно моих Мережковского и Гиппиус. Верьте слову, и половины не рассказала того, что следовало бы. Не хотелось перемывать грязное белье… Они были гораздо злее, и не смешные злые, а дьявольски. Зина была интереснее. Он – нет. В ней иногда просвечивал человек. В нем – никогда».

О смерти Мережковского 9 сентября 1941 года Борис Зайцев рассказал так:

«Раз утром вышел он в кабинет, сел в кресло перед топившимся камином – думал ли он о св. Иоанне или о чем-то житейском? Бог весть. Но когда прислуга пошла поправить уголь в камине, он сидел как-то уж очень неподвижно в глубоком кресле этом. Встать с него самому не пришлось. Сняли другие…»

Отпевали раба Божия Дмитрия в храме на рю Дарю. Было в церкви человек пятнадцать. И Зайцев прибавляет: «Хоронили знаменитого русского писателя, известного всей Европе».

У Мережковского в стихотворении «Morituri» есть строчки:

Мы бесконечно одиноки,Богов покинутых жрецы…

Концовка такая:

Мы гибнем жертвой искупленья,Придут иные поколенья.Но в оный день, пред их судом,Да не падут на нас проклятья:Вы только вспомните о том,Как много мы страдали, братья!Грядущей веры новый свет,Тебе от гибнущих привет!

Неистовая и загадочная Зинаида Гиппиус

Зинаида Николаевна Гиппиус (1869, Белёв Тульской губернии – 1945, Париж). Поэт, литературный критик, прозаик, публицист, драматург, мемуарист. Столько граней одной пишущей профессии, опровергающих определение женщин, данное Оскаром Уайльдом, – «декоративный пол», Какой декоративный пол, когда у нее в руках сверкало огнедышащее перо.

Как ее только не называли: «Декадентская Мадонна», «Дама с лорнетом», «Чертова кукла» и т. д. Писали об ее загадке, Зазеркалье, об ускользающем образе, короче, авторы никак не могли определить, кто такая Зинаида Гиппиус. Владимир Соловьев написал в пародии:

Источник: https://fanread.ru/book/16866234/?page=7

Безелянский Юрий Николаевич – Отечество. Дым. Эмиграция. Русские поэты и писатели вне России. Книга первая, Страница 12, Читать книги онлайн

Ему вторит Николай Бердяев:

«В. Иванов – лучший русский эллинист. Он – человек универсальный, поэт, ученый-филолог, специалист по греческой религии, мыслитель, теолог и теософ, публицист, вмешивающийся в политику. С каждым он мог говорить по его специальности…

…Он всегда поэтизировал окружающую жизнь, и этические категории с трудом к нему применимы. Он был всем: консерватором и анархистом, националистом и коммунистом, он стал фашистом в Италии, был православным и католиком, оккультистом и защитником религиозной ортодоксии, мистиком и позитивным ученым. Одаренность его была огромная» (Н. Бердяев. Самопознание).

Журфиксы серебристов, всех персонажей Серебряного века, отжурчали в 1917 году. Под впечатлением Февральской революции Вячеслав Иванов молил:

Боже, спасиСвет на Руси,Правду твоюВ нас вознеси,Солнце любвиМиру явиИ к бытиюРусь обнови.

Молитвы не помогли. «Революция протекает внерелигиозно…» – отмечал поэт. Примечательно: на складе издательства Сабашниковых сгорели все экземпляры только что напечатанной книги Вячеслава Иванова «Эллинская религия страдающего бога».

В тяжелейших условиях советского быта Вячеслав Иванов продолжает напряженно работать и летом 1920 года попадает в московскую «здравницу для переутомленных работников умственного труда».

Жизнь в одной комнате с историком и другом Михаилом Гершензоном дала возможность написать удивительную книгу «Переписка из двух углов» (1921) – образец культурной полемики о смысле бытия, смерти и бессмертии.

В 1924 году Вячеслава Иванова пригласили в Москву – прочесть в Большом театре на пушкинском торжестве доклад о Пушкине. После чего ему позволили покинуть Россию. Вячеслав Иванов с семьей уехал в Кисловодск, а далее в Баку, где он защитил докторскую диссертацию на тему «Дионис и прадионисийство» (опять ничего советского!).

Бакинский период закончился, и 28 августа 1924 года Вячеслав Иванов выехал со всей семьей в Рим. Началась эмиграция…

Почему в Рим, а не в Париж, куда чаще всего направлялись эмигранты и где были и его друзья? Просто Вячеславу Ивановичу было комфортнее в Риме без эмигрантской суеты и возни, ибо в Риме в основном обитали русские аристократы и царские дипломаты. Там ему было спокойно, он всегда считал Рим своей второй духовной родиной…

Вновь, арок древних верный пилигрим,В мой поздний час вечерним «Ave Roma»Приветствую, как свод родного дома,Тебя, скитаний пристань, вечный Рим…

Кстати, еще несколько строк о Вячеславе Иванове как поэте. Мнение Федора Степуна:

«Лирика Вяч. Иванова занимает совершенно особое место в истории русской поэзии. Своею философичностью она отдаленно напоминает Тютчева, но как поэт Иванов, с одной стороны, гораздо отвлеченнее и риторичнее, а с другой – пе-регруженнее и пышнее Тютчева…» Некоторую витиеватость и ученую тяжеловесность можно продемонстрировать стихотворением «Родина»:

Родина, где ты?В тайной пещере —Видимо вере —Светятся светы.Кто не ослепВ веке свирепом,Людным и лепымВидит вертеп.Где невидимыйЗиждут соборне Храм, —там и корниРуси родимой.

А вот строки из «Римского дневника» 1944 года:

Европа – утра хмурый холод,И хмурь содвинутых бровей,И тень готических церквей.

Россия – рельсовый широкийПо снегу путь, мешки, узлы,На странничьей тропе далекойВериги или кандалы…

С 1926 по 1934 год Вячеслав Иванов был профессором в университете Колледжио Борромео в Павии и читал лекции о русской культуре. Общался с Муратовым, который жил в Риме.

Принимал дальних гостей – Бунина, Зайцева, Мережковского. Написал удивительный цикл стихов «Римский дневник 1944 года». А так жил уединенно на виа Монте Тарцео – отшельником Тарцеевой скалы. 17 марта 1926 года перешел в католицизм и стал одним из провозвестников экуменического движения.

Не успел закончить роман-поэму «Свето-мир». И за месяц до своей кончины признался эстонскому поэту Алексису Ранниту с улыбкой, что, «если ему на том свете не дадут возможность читать, говорить и писать по-гречески, он будет глубоко несчастен».

Вячеслав Иванов скончался 6 мая 1949 года в возрасте 83 лет.

Итальянский писатель Джованни Папини причислил Вячеслава Иванова к семи великим старикам (наряду с Бернардом Шоу, Гамсуном, Метерлинком, Клоделем, Ганди и Андре Жидом), в лице которых минувший век жил еще в культурной реальности послевоенного мира, семи великих из плеяды поэтов и мифотворцев, на ком лежала, хотя бы частично, ответственность за катастрофу XX века.

Мысль спорная. В конечном счете, виноваты политики, а отнюдь не поэты. Поэты витают в облаках, а политики вершат на земле свои конкретные черные дела. И, может быть, уместно вспомнить строки «Великолепного Вячеслава»:

Замирая, кликом бледнымКличу я: «Мне страшно, дева,В этом мороке победномМедно-скачущего Гнева…»А Сивилла: «Чу, как тупоУдаряет медь о плиты…То о трупы, трупы, трупыСпотыкаются копыта…»

P.S.

Вячеслав Иванов немыслим без своей жены. «…Эти двое – Вяч. Иванов и Зиновьева-Аннибал – счастливы своей внутренней полнотой, как не бывают счастливы русские люди… Не первого десятилетия двадцатого века – пришельцами большого, героического казались они, современниками Бетховена, что ли» (Е. Герцык. Воспоминания).

Источник: https://romanbook.ru/book/16081758/?page=12

Читать книгу «Отечество. Дым. Эмиграция. Русские поэты и писатели вне России. Книга первая» онлайн — Юрий Безелянский — Страница 5 — MyBook

Вячеслав Иванович Иванов (1866, Москва – 1949, Рим).

Одно из самых громких имен Серебряного века, одна из вершин русской культуры.

В книге «История русской литературы. XX век.

Серебряный век», выпущенной французским издательством «Файяр», Вячеслав Иванов представлен так: «Крупный и своеобразный поэт, признанный лидер и виднейший теоретик символизма, эрудированный филолог-классик и религиозный философ, человек Ренессанса по многообразию интересов и, без сомнения, самая образованная личность в России своего времени. “Вячеслав Великолепный” выделялся масштабом даже на фоне ослепительной плеяды своих современников от Владимира Соловьева до Осипа Мандельштама».

«Вячеслав Иванов – редчайший представитель средиземноморского гуманизма, в том смысле, какой придается этому понятию начиная с века Эразма Роттердамского, и в смысле расширенном – как знаток не только античных авторов, но и всех европейских культурных ценностей… Философов, поэтов, прозаиков всего западного мира он читал в подлиннике и перечитывал постоянно, глубоко понимал также и живопись, и музыку…» (Сергей Маковский).

А теперь в качестве курьеза, и курьеза печального, приведем характеристику выдающегося деятеля Серебряного века из БСЭ 1933 года: «Мертвенное, чуждое даже для его современности, искусство Иванова оказалось близким лишь для кучки вырождающихся дворянских интеллигентов».

Да, советские литературоведы выдвинули на первый план «революционного поэта» Блока и задвинули на задний какого-то Вячеслава Иванова, который в феврале 1922 года заявил: «Я, может быть, единственный теперь человек, который верит в греческих богов, верит в их существование и реальность».

Крупнейший русский культуролог и исследователь античности, Вячеслав Иванов ощущал античность своей прародиной.

Человек европейского образования, поэт культуры и духовности, он считал, что поэт и народ, толпа и рапсод – «неделимы в разделении», и мечтал о соборном искусстве.

Как отмечал философ Федор Степун, «в нем впервые сошлись и примирились славянофильство и западничество, язычество и христианство, философия и поэзия, филология и музыка, архаика и публицистика…».

Про Вячеслава Иванова ходила присказка: «Иванов – сложный поэт? Ничего подобного! Достаточно знать немного по-латыни, по-гречески, по-древнееврейски, чуть-чуть санскрита – и вы всё поймете».

Навскидку строки из цикла «Золотые завесы»:

и т. д. из жизни фараонов.

Кто-то заметил, что если русская литература вышла из гоголевской «Шинели», то поэзия символистов если не вышла из ивановской «Башни», то прошла через нее. Все модерни-сты-декаденты-символисты-акмеисты, начиная с Бальмонта, – Зинаида Гиппиус, Сологуб, Кузмин, Блок, Брюсов, Волошин, Гумилев, Ахматова – проделали этот путь.

С осени 1905 года Вячеслав Иванов с женой Лидией Зино-вьевой-Аннибал превратил свою петербургскую квартиру в доме № 25 по Таврической улице в литературно-художественный салон. В этой угловой квартире, именуемой «Башней», по средам стали проходить журфиксы – сборы всех знаменитостей Петербурга и Москвы.

В «Башне» всё проходило на манер барочных итальянских академий, в атмосфере утонченной игры – чтения, дискуссии, споры, разыгрывание театральных и музыкальных пьес.

В них участвовали маститые и начинающие, литераторы в славе и поэты на подступах к ней, и всех соединял Вячеслав Иванов, называющий себя «зодчим мостов».

Внешностью, блестящим разговором, осанкой «жреца» он был русским «почти Гёте» – так воспринимал его, по крайней мере, Георгий Иванов.

Приведем несколько портретных высказываний о Вячеславе Иванове. Мстислав Добужинский вспоминал:

«Его довольно высокий голос и всегда легкий пафос подходил ко всему облику Поэта. Он был высок и худ и как-то устремлен вперед и еще имел привычку в разговоре подыматься на цыпочки. Я раз нарисовал его в этой позе “стартующим” к звездам с края “башни”, с маленькими крылышками на каблуках…» (М. Добужинский. Встречи с писателями и поэтами).

«Его познания во всех областях были колоссальны, а подача этих познаний – артистична. Из русских людей я не знал никого, кто мог бы сравниться с ним в этом искусстве серьезной и содержательной элоквенции. Вообще на меня он производил впечатление наиболее глубокого, проникновенного и одаренного из всех символистов» (Л. Сабанеев. Мои встречи).

Ему вторит Николай Бердяев:

В тяжелейших условиях советского быта Вячеслав Иванов продолжает напряженно работать и летом 1920 года попадает в московскую «здравницу для переутомленных работников умственного труда».

Кстати, еще несколько строк о Вячеславе Иванове как поэте. Мнение Федора Степуна:

А вот строки из «Римского дневника» 1944 года:

С 1926 по 1934 год Вячеслав Иванов был профессором в университете Колледжио Борромео в Павии и читал лекции о русской культуре. Общался с Муратовым, который жил в Риме. Принимал дальних гостей – Бунина, Зайцева, Мережковского. Написал удивительный цикл стихов «Римский дневник 1944 года».

А так жил уединенно на виа Монте Тарцео – отшельником Тарцеевой скалы. 17 марта 1926 года перешел в католицизм и стал одним из провозвестников экуменического движения. Не успел закончить роман-поэму «Свето-мир».

И за месяц до своей кончины признался эстонскому поэту Алексису Ранниту с улыбкой, что, «если ему на том свете не дадут возможность читать, говорить и писать по-гречески, он будет глубоко несчастен».

Вячеслав Иванов скончался 6 мая 1949 года в возрасте 83 лет.

Мысль спорная. В конечном счете, виноваты политики, а отнюдь не поэты. Поэты витают в облаках, а политики вершат на земле свои конкретные черные дела. И, может быть, уместно вспомнить строки «Великолепного Вячеслава»:

P.S.

Вячеслав Иванов немыслим без своей жены. «…Эти двое – Вяч. Иванов и Зиновьева-Аннибал – счастливы своей внутренней полнотой, как не бывают счастливы русские люди… Не первого десятилетия двадцатого века – пришельцами большого, героического казались они, современниками Бетховена, что ли» (Е. Герцык. Воспоминания).

Жена Вячеслава Иванова – Лидия Дмитриевна Аннибал (1865–1907) была истинной царицей «Башни». Дальний потомок знаменитого арапа Петра Великого, она была женщиной необычной и яркой. В посадке ее головы было что-то львиное.

Сильная, прямая шея, смелый взгляд. Белокурые волосы с розовым отливом. Особый блеск серых глаз. Весь Петербург удивляла своими декадентскими причудами и к гостям выходила в сандалиях и в греческом одеянии алого цвета.

Полулежа на ковре, слушала стихи…

Лидия встретилась с Ивановым в Италии летом 1893 года, куда она бежала от мужа с тремя детьми.

К тому моменту он был женат уже семь лет… «Встреча с нею была подобна могучей дионисийской грозе, после которой все во мне обновилось, расцвело и зазеленело, – вспоминал Вячеслав Иванов.

– …Друг через друга мы нашли себя и даже больше, чем себя». Иванова мучила вина перед женой, он пытался преодолеть страсть… Но расстаться с Лидией уже не мог.

Муж Зиновьевой-Аннибал отказался дать ей развод. В ожидании возможности венчаться Вячеслав и Лидия вынуждены были скрываться и прятать ее детей. Они странствовали по Италии, Флоренции, Англии, Швейцарии. Романтическое путешествие окончилось через четыре года в Ливорно, где их венчали по первохристианскому обычаю, возложив на головы виноградные лозы, перевитые белой овечьей шерстью.

После ранней смерти Лидии Аннибал «Башня» опустела и затихла. А Вячеслав Иванович, к удивлению всех, женился на дочери Лидии от ее первого брака Вере. Они обвенчались в Ливорно в маленькой церкви. Вера родила «Великолепному Вячеславу» сына и угасла от туберкулеза. Такова вот «лав стори». Можно как угодно относиться к этой истории, но лучше помнить строки поэта:

Источник: https://MyBook.ru/author/yurij-bezelyanskij/otechestvo-dym-emigraciya-russkie-poety-i-pisateli/read/?page=5

Вячеслав иванов – из “римского дневника 1944 года”: читать стих, текст стихотворения поэта классика