Лариса Васильева. Стихи разных лет
Стихи Ларисы Васильевой сложно найти в просторах интернета в широком доступе. Публикую ее творчество из своей старой тетради.
Мы будем говорить о времени другом, ушедшем навсегда, загадочно манящем, о незнакомом как о самом дорогом,
презрительно, увы, молча о настоящем.
Сравнением оскорбив сегодняшний приют земного бытия, откажем во внимании одной своей судьбе. и небеса прольют
не плоские слова поток непонимания.
Мы бродим в фонарём по солнечному дню, мы гасим фонари в непроходимом мраке, спасаясь от жары, торопимся к огню,
извергаясь и предав, мечтаем о собаке,
не ведая, что мы для тех, кто сменит нас, блистательный пример, высокая награда, и светлый образ наш спасёт в суровый час
кого-нибудь того, кого спасать не надо.
Зелёная земля легко выносит наш неповторимый бред и странные поступки и, лежа близ морских солёно- горьких чаш,
меняет времена как сношенные юбки.
Лариса Васильева.
Из книги «Огонь в окне» 1978.
Верните время! На две секунды, на вдох и выдох, я всё успею: Вернусь из прошлого Ниоткуда, где липкий сумрак залил аллеи. Сломаю стрелки, чтоб сны зависли, по ржавым стенам размажу горе, сотру всю память, что смяла мысли и топит утро моё в миноре. Закрою окна — бессмертный ветер гуляет в доме ушедших в море… Верните время!, и я, поверьте,
на жизнь со смертью ещё поспорю.
Автор Лариса Васильева
0 Да не сойдутся берега у бешеной реки. Да не возьмёт тебя тоска в железные тиски. Да не обманет верный друг, останется стеной. Да не сведёт любимый рук не за твоей спиной. Да доживут отец и мать и до твоих седин. Да верно будет понимать твои заботы сын.
Да ты сама, не оступясь, по жердочке пройдешь, Да никогда в сплошную грязь лицом не упадешь. Да не упрячешь за душой постыдного гроша. Да не опутается ржой летящая душа. Да не померкнет свет зарниц, а в них твой четкий след.
Да не затихнет в песнях птиц последний твой привет.
Автор Лариса Васильева
Забыл? Я так и знала, Изверился, остыл. Мне, впрочем, нужно мало: Услышать, что забыл. Напрасными слезами Лица не орошу, Что было между нами, Припомнить не прошу, И не пошлю проклятья Забывшему вослед, прохожему в объятья С тоской не кинусь, нет.
В той радости высокой, Что вместе нас свела, Всегда я одинокой, Всегда ничьей была, И не тебя любила, а мир в одном тебе, за то, что не забыла, Кладу поклон судьбе, Щедра она со мною: Ни день, ни час, ни год Не ходит стороною, Наотмашь в сердце бьет, Свободно и легко мне, Наверно оттого.
Забыл? Ты прав, не помни. Не стою я того.
Не жду тебя. Не вспоминаю. В стихах напрасных не зову. И право, — был ты наяву
иль померещился — не знаю.
Однако, почему-то мне с тех пор, как мы расстались нежно, легко живется, безмятежно… Не так бывало. При луне, огнем предчувствия полна, я жгучей радости искала, и жаркая рука ласкала
холодный переплет окна.
Зачем спокойна я теперь? Не жду тебя. Ужели это грядущей старости примета
иль следствие сплошных потерь?
А может, то, что до сих пор казалось бешеною страстью, разрывом, и порывом к счастью,
и разочарованием, — вздор?
Есть лишь любовь, что никогда не свяжет властью иль упреком, но в этом мире одиноком
она — угасшая звезда.
Ты говорил, а я молчала, ты уходил, а я ждала, ты возвращался, я встречала, ты был,
а я — как не была.
С тебя все в жизни начиналось — от утра до чернильных строк, и счастье о порог плескалось,
как будто море о песок
От неожиданности встречи забыла стыд. И груз обид вдруг перестал давить на плечи,
а с плеч, как с яблонь цвет, летит.
Упреки, слезы — все ничтожно, и все забыто быть должно, и расставание невозможно,
и неминуемо оно
Великое искусство— изведать свой полет, извлечь из мысли чувство, как из полыни — мед, мечтой парить раздольно, взлетая высоко, — а если сердцу вольно, то на душе легко, — сразиться с зимней вьюгой и летнею волной, но круговой порукой связать себя с весной, растоптанные травы попробовать поднять — и это выше славы,
ужели не понять?
Пережила, перемогла, переждала, перетерпела все то, что в сердце берегла,
чего сберечь я не сумела.
И радуюсь напевам птиц, ветров невидимому чуду, и счастье тысячами лиц
глядит свирепо отовсюду.
Тебе немного страшновато увидеть боль нежнейших глаз, ты что-то шепчешь виновато: — В последний раз! иль — В первый раз! Не утруждай себя признанием, я не нуждаюсь правду знать, свободу чувствую призванием и не могу не сознавать себя счастливой в те мгновенья, когда другою ты любим иль просто ищешь приключения, услады прихотям своим. Но сознаюсь — боюсь сознаться в том, что привычка велика страдать от ревности, терзаться, гордыней прожигать века; мы вас отменно приучили нести покорно этот плен — боюсь сознаться в странной силе: любить, не требуя взамен… И потому я хмурю брови, но ты не слушайся, не верь, беги на зов иной любови
сквозь не открывшуюся дверь.
Никто не жалеет, все жалости просят, бывает минута — досада возьмет: Когда поумнею? Жестокая проседь
и злая морщина ума не дает.
Прочь, тихая дума о мягком покое. Не спрячется сердце в еловой тиши. Во мне отпечаталось время такое: посмей, полюби, помоги, подскажи! В безбрежное море иду без опаски. Счастливая — тянутся люди ко мне. Кому-то нужны неразумные сказки
и дар — не сгорать в беспощадном огне.
Случайные встречи отнюдь не случайны. Как сладко слезу откровения пролить, стоять на пороге божественной тайны и,
медля, у неба отсрочку молить,
мол, мой провожатый не нашего круга и все в беспорядке земные дела, а мной прирученная зимняя вьюга
не все еще горы судьбы намела.
Внимаю ответу — не слышу ответа. Сиянье рассвета с закатом сошлось, игла тонкострунного звездного света
прожгла мое сердце и вышла насквозь.
Обида
Хорошо не подать бы вида, усмехнуться, мимо пройти, если жгучая пыль —
обида заслонит, заметет пути.
Ты ли в горе не помогала той, что ложью чернит уста. Ты ль не знала, не понимала —
наказуема доброта.
Хорошо бы забыть навеки даже имя злодейки той и смотреть, как, сливаясь, реки
рыбкой плещутся золотой.
Изнурительно, снова, снова ранит серенькое словцо, оголтело в ответ на слово
камнем брошенное в лицо.
Хорошо бы… Напрасно плачешь, очи солью обид губя. Значит, ты еще много значишь,
если можно предать тебя.
Невозможно удержаться, не ответить на порыв. Сколько может продолжаться,
испытание на разрыв?
Сладкой сказочкой старинной тешим слабые сердца. Четкий опыт жизни длинной
все доводит до конца:
через нежности и страсти, столкновения гордынь, пробу безграничной власти — прямо к стpaxy
— Не остынь!
Это жадное желанье: сердцем к сердцу — навсегда. Это жалкое страданье
и сгорание со стыда,
одиночество, забота, чтобы взгляд не рассказал, чтоб четвертый, пятый кто-то
голой правды не узнал.
В открытом разговоре все ясно, все темно. О том, что счастье — горе,
узнала я давно,
но некому об этом сказать — предостеречь: так неуместна летом
пылающая печь.
Близко минута разлуки. Слезы. Предчувствия. Дрожь. Горестно сомкнуты руки—
не разомкнешь.
Кажется, смерти подобна эта минута… Но вот — просто, легко, бесподобно
время сквозь горе течет!
Можно ль в плену расставаний сердце свое уберечь от неоглядных желаний,
непреднамеренных встреч?
Любовь моя последняя, надежды пригубя, как девочка соседняя,
стесняется себя,
молчит, не открывается, сгорает со стыда, с откоса обрывается
неведомо куда;
задумчивая, верная обруч… облучена, обречена, как первая,
но не огорчена —
готовая, согласная в лихом огне сгореть, самой себе опасная
порывом умереть.
Отгорел весны закат — жду осеннего заката. Ты не прав, не виноват, я права, но виновата: звонко сыпала слова и налево, и направо. Все, в чем я была права,
ты забыть имеешь право.
Мостовая небо отражала, мокрая от первого дождя. Я твою судьбу в руке зажала,
сердцем, словно камешком, шутя.
Мы с тобою разминулись где-то на границе сердца и ума. Пред тобою огненное лето.
Предо мною жгучая зима.
Оглянусь — а прошлого не видно, будущего некому простить. Как же мне не совестно, не стыдно
сердцем, словно камешком, шутить.
Разве можно обидеть меня равнодушием и нелюбовью? Без беды затухание огня
примет сердце, облитое кровью.
Значит, сила еще велика, значит, молодость не отгорела, если к счастью тянулась рука
без преграды, границы, предела.
Уходи. Оглянуться не смей. Уходящего благословляю: добрый путь тебе, милый,
сумей на краю удержаться без краю.
Отдаю тебе все, чем жила до тебя, без тебя и с тобою. Ничего не сжигаю дотла,
никого не веду за собою.
И спасибо тебе говорю, неподвластная боли и горю, — за пришедшую поздно зарю,
за ушедшую вовремя зорю.
Лист измятый, осенний под копытом коня. Угловатые тени
пьют испарину дня.
Станет черною точкой милый всадник вдали, и последнею строчкой
пролетят журавли.
И костер увядает, а на месте его — разве сердце не знает? —
не взойдет ничего.
Поднимается дорога и уходит под откос Ощущение итога
незнакомо мне до слез.
Я почти уже готова подвести свою черту, а рискованное слово
набирает высоту —
и летит, забыв про годы, сквозь потоки перемен, в беспредельный край свободы:
откровения тяжкий плен.
0 Здравствуй! 'Что смеешься без причины? Подходи к порогу моему, Снег давно yгacнувший лучины
нас опять встревожит. Почему?
От зимуем Будет снова лето ворошить копейки на лугу. Совестным предчувствием согрета,
снова Волгу переплыть смогу.
Не кори, что я подчас, а печали забываю светлые слова. Вспомни — мы всегда с тобой молчали.
если закружится голова,
Я готова разделить с тобою всю беду, А радость — вся твоя. Это называется судьбою,
а иначе не умею я.
Средь улицы, леса и поля стою ни жива, ни мертва. Откуда во мне эта воля
себя изводить на слова?
Откуда в безлунные ночи тревога приходит ко мне и чьи воспаленные очи
уснуть не дают при луне?
Сердилась, клялась, зарекалась — не пела, не жгла, не звала, да кровь на губах запекалась,
да сердца унять не могла.
Средь улицы, леса и поля
нахлынут, как «песенный дар», любви дымовая завеса
и совести синий пожар.
Впервые не зову к себе и перемен не жду в судьбе впервые не бегу вослед
не жду услышать «да» иль «нет»,
чтоб в откровениях не топить все то,
чего не должно быть.
Гляжу на снег через окно туда, где алое пятно — то утра отблеск иль закат
пролил в снега горючий яд?
Заклинание твое не забуду, покоряюсь твоей ворожбе. Никогда я покорной не буду
ни судьбе, ни тебе,
не заплачу и не затоскую, как бы ни было в жизни темно, но за что ты мне долю такую,
проходя, положил на окно?
Пора пришла — зачем бежать куда-то, кого-то понимать, не понимать, густой семиполосный хвост заката
ловить, ловить — и серый дождь поймать.
Ведет тропа, петляя и плутая, меж берегов перестоялой ржи. Жила когда-то девочка простая,
ее любили сосны и стрижи —
истаяла. Искать — пустое дело и памятью прошедшего пылать. Пока твоя рука не оскудела,
вослед ей песни станешь посылать.
Но эти птицы не найдут беглянку, а путь назад закроет им пурга, и тщетно лето выйдет спозаранку
искать давно сошедшие снега…
В безбрежное море иду без опаски. Счастливая — тянутся люди ко мне. Кому-то нужны неразумные сказки
и дар — не сгорать в беспощадном огне.
Источник: http://www.inpearls.ru/535731
» Лариса Васильева. Листва. Книга стихов
Лариса Васильева
ЛИСТВА
Книга стихов
Цитируется по: Васильева Л. Н. Листва: Книга стихов.— М.: Современник, 1980.—318 с.; ил; портр. (Б-ка поэзии «Россия»).
*** Четыре темы у меня, Четыре мрака и огня: Любовь, Судьба, Война,
Мечта –
и каждая простым-проста, и каждая старым-стара, предмет гусиного пера и камня острого предмет,
что на стене оставил след.
Всё сказано давным-давно, всё выяснено, решено, зачем, когда темным-темно,
четырежды стучат в окно?
Я отворяю. Я горю. Не повторяю, а творю свой мир — четыре стороны Мечты, Любви, Судьбы,
Войны.
О, я уверена вполне, что нечего бояться мне их вечности. Не потому, что лучше всех я их пойму, точнее всех о них скажу — единожды живу, дышу, и сердце у меня одно, неповторимое, оно владеет голосом моим, и голос мой неповторим, не потому, что так хорош, а потому, что не похож
ни на кого…
Года пройдут и новый голос приведут, и для него начнутся вновь: Судьба, Война, Мечта, Любовь…
*** Время шагами железными грозный свой путь вершит. Чтоб не робеть над безднами,
нужно достичь вершин.
Чтобы при звуке «Родина» совесть палила в лоб, сколько должно быть пройдено
тайных и подлых троп,
сколько должно быть выжжено, вытравлено, сметено, чтобы чудесно выжило,
выявилось одно —
вольное и печальное, нужное, как хлеба, вечное, изначальное,
истинное — Судьба.
*** Сбежала с белого крыльца, толкнула тяжкие ворота, и даль ясна до поворота,
а кажется, что до конца.
*** Издалёка послышалась старая песня о распластанной птице на быстрой реке и о том, кто нашёл её, вынес и пестовал,—
мудром сказочнике.
Будто в детство вошла и в стороночку стала, и не страшен какой-нибудь новый обман, и чугунная баба сошла с пьедестала —
утонула в туман.
Лебедь взмыла над крышей, прозрачна, как иней, Почему ей взбрело догонять журавля? Всё кружилось. Огромным лохматым Добрыней
из-под красненьких лап уходила земля.
МАРТ
Белоснежные кудели завиваются. По Москве метут метели,
мётлы маются.
Дуют в щели ветры марта, воя, звякая, дома в шали ходит мама,
молча, зябкая.
Мама, мама, ты любила? Всё мне выложи. Мало, мало счастья было.
Да ведь было же!
Расскажи о том, как слёзы проливала, расскажи мне, как в морозы
целовала.
Белоснежные кудели завиваются, по Москве метут метели,
мётлы маются.
РУССКИЕ ИМЕНА
Нет, не из шёлка, не из ситца, а из сурова полотна, что на хозяйстве пригодится,
в России шиты имена.
Лукаво, ласково, степенно, легко сплетается венок: – Алёнка! – Леночка! – Елена!
Голубоглазенький Ленок!
Чу — ветер дунул: Дуня! Дуня! — А сам, юродивый, бегом. Простоволосая колдунья
идёт по лугу босиком.
Как спелый помидор со свёклой, хозяева соседних гряд — румяный Фёдор с белой Фёклой
на лавке рядышком сидят.
А им навстречу зов ненастья, то затихая, то трубя: – Спасите, утопилась Настя,
Ивана досмерти любя!
И пашет, пашет, пашет Паша, лишь пот стекает ручейком, не уставая, машет Маша
ему зелёным рукавом.
Привычно, ясно, смутно, странно живут в России имена, а степь по имени Степана
однажды Степью названа.
Источник: http://poezosfera.ru/larisa-vasileva-listva-kniga-stihov.html
Книга Плоды вдохновения. Автор – Иванов Александр Александрович. Содержание – Посвящение Ларисе Васильевой
Жизнь коротка. Бессмертье дерзновенно.
Сжигает осень тысячи палитр.
И, раздвигая мир, скала Шопена
Во мне самой торжественно парит.
Екатерина Шевелева
Здоровье ухудшалось постепенно,
Районный врач подозревал гастрит.
Но оказалось, что скала Шопена
Во мне самой торжественно парит.
Ночами я особенно в ударе,
Волшебный звук я издаю во сне;
Но это просто скрипка Страдивари
Сама собой пиликает во мне.
И без того был организм издерган,
В глазах темно и в голове туман…
И вот уже во мне не просто орган –
Нашли собора Домского орган!
Потом нашли палитру Модильяни,
Елисавет Петровны канапе,
Подтяжки Фета, галстук Мастроянни,
Автограф Евтушенко и т.п.
Врачи ломали головы. Однако
Рентгеноснимок тайну выдает:
Представьте, что во мне сидит собака
Качалова! И лапу подает!
Непросто изучить мою натуру,
Зато теперь я обучаю всласть,
Во-первых, как войти в литературу,
И во-вторых, – в историю попасть.
Ее улыбка неземная
звучит, как исповедь моя…
И Афродита это знает
и не уходит от меня.
Андрей Дементьев. «Афродита»
Хоть о себе писать неловко,
но я недаром реалист;
ко мне пристала Пенелопа,
как, извиняюсь, банный лист.
Она такая неземная,
и ясный взгляд, и чистый лоб.
И я, конечно, это знаю:
что я, не знаю Пенелоп?!
Я долго думал: в чем причина
моих успехов и побед?
Наверно, я такой мужчина,
каких и в Греции-то нет…
До этого была Даная…
За мной ходила целый год.
И Афродита это знает,
но от меня не отстает.
Шла бы ты домой, Пенелопа!
Пропою про урожаи
И про Вегу, как фантаст.
Глядь, какой-нибудь Державин
Заприметит
И воздаст.
Василий Федоров
Шел я как-то, трали-вали,
С выраженьем на лице.
И подумал: не пора ли
Сдать экзамен
За лицей?
Как-никак я дока в лирах,
Правда, конкурс – будь здоров!
Много этих… в вицмундирах,
Как их там?..
Профессоров.
В жар кидает… Вдруг сомлею,
Не попасть бы тут впросак.
По-французски не парлею,
Знамо,
Истинный русак!
Стар Державин.
Был, да вышел…
Как бы в ящик не сыграл…
На середку тут я вышел,
В груди воздуху набрал,
Как запел про урожаи
Да про Вегу как пошел!..
Посинел старик Державин,
Крикнул: «Ах!» –
И в гроб сошел.
…я оставляю это дело,
верней, безделицу – стихи.
Вот только пародист в убытке,
а он с меня не сводит глаз…
Но он утешится, неверный,
с другим, а может быть, с другой…
Лариса Васильева. «Посвящение Александру Иванову»
Увы, сатиры нет без риска,
с годами множатся грехи…
Ужель Васильева Лариса
перестает писать стихи!..
Неужто буду я в убытке
и пробил мой последний час?..
И впрямь ее творений слитки
дороже золота подчас.
Прощай, созданье дорогое,
мы были вместе столько лет!
С другим, тем более с другою
вовек я не утешусь. Нет,
я жить могу и дальше смело,
мне не пристала роль скупца:
того, что ты создать успела,
с лихвой мне хватит до конца!
…Днем весенним таким жаворонистым
я на счастье пожалован был.
Колоколило небо высокое…
Раззеленым дубком стоеросовым
возле деда я выстоял год.
Владимир Гордейчев
Лягушатило пруд захудалистый,
булькотела гармонь у ворот.
По деревне, с утра напивалистый,
дотемна гулеванил народ.
В луже хрюкало свинство щетинисто,
стадо вымисто перло с лугов.
Пастушок загинал матерщинисто,
аж испужно шатало коров.
Я седалил у тына развалисто
и стихи горлопанил им вслед.
На меня близоручил мигалисто
Мой родной глухоманистый дед.
– Хорошо! – бормотал он гундосово,
ощербатя беззубистый рот. –
Только оченно уж стоеросово,
да иначе и быть не могет…
24
Источник: https://www.booklot.ru/authors/ivanov-aleksandr-aleksandrovich/book/plodyi-vdohnoveniya/content/440723-posvyaschenie-larise-vasilevoy/
Лариса Васильева: Я главного слова еще не сказала..
Сегодня, 23 ноября, в Колонном зале Дома Союзов в Москве состоится торжественный вечер, посвященный юбилею знаменитой поэтессы и писательницы Ларисы Васильевой.
Она – одна из самых читаемых в России, автор нашумевших произведений: «Альбион и тайна времени», «Кремлевские жены», «Дети Кремля», «Жены российской короны», «Душа Москвы», «Сказки о любви»… А еще она удивительный рассказчик, знающая так много интересных увлекательных историй, в чем смогли убедиться миллионы телезрителей.
– Лариса Николаевна, свою творческую жизнь вы начинали как поэтесса. В одном из ваших стихотворений есть строка: «Я главного слова еще не сказала»… Это было написано давно. А что скажете сегодня, в свой очередной юбилей?
– То и скажу. Не надо подводить какие-то итоги. Не люблю за это юбилеи! Не надо намекать на возраст. Кстати, полностью абзац стихотворения звучит так:
Я главного слова еще не сказала,
Грядущего с прошлым узлом не связала,
А значит, меня не догнали года,
и я – молода…
Молодость – это не годы, толпящиеся впереди, а дерзкое чувство свободы в груди. У меня оно есть.
– Совсем недавно широко отмечался юбилей Людмилы Гурченко. Вы обе родились не только в один год, но и в один месяц в Харькове и росли в одном городе. Но знакомы ли были?
– В детстве не были. Познакомились уже в Москве. Иногда общались. Я всегда очень любила ее творчество, но не разделяла страха перед старостью.
Однажды Люся сделала мне своеобразный комплимент – удивилась, узнав, что я не прибегаю к услугам косметологов. А зачем? Я ведь не актриса. Главное, чтоб не покинуло вдохновение. Для этого много работаю, мало ем, по утрам обливаюсь холодной водой.
Стараюсь не злиться, хотя поводов хватает. В общем, поддерживаю хорошую форму – ведь столько еще надо успеть!
С Ларисой Николаевной я знакома больше пятнадцати лет. За это время она почти не изменилась. Все такая же моложавая, улыбчивая, доброжелательная, слегка ироничная, постоянно куда-то спешащяя.
Познакомилась я с Васильевой весьма неожиданно. Но могла ли тогда знать, что она на долгие годы станет мне близким человеком, чьи мудрые советы не раз помогали в жизни?
В тот год под Москвой открывался необычный музей танка Т-34, который создала Лариса Васильева, автор книги «Кремлевские жены», ставшей тогда настоящим бестселлером. Но причем тут музей танка? Моя редакция поручила мне об этом все узнать и написать.
Признаюсь, готовилась я к беседе, как школьница к экзамену. Даже нашла сборник стихов Васильевой и пожалела, что не читала их раньше. Потому что они очень искренние, доходчивые и написаны простыми словами без ложного пафоса, назиданья, визгливого восторга и трагического надрыва. Будь то стихи о любви, войне, друзьях, природе.
Недаром первый сборник ее лирических стихов «Льняная луна» сразу же получил премию Московского комсомола.
Мы встретились возле музея – небольшого двухэтажного белого здания, на котором написано громадными буквами: «Музей истории танка Т-34». Не сразу узнала Васильеву. Обычно видела ее на снимках и по телевизору в красивых платьях, с уложенной прической из длинных волос. А тут подходит ко мне женщина с короткой стрижкой в просторном свитере, растегнутой куртке с капюшоном, в резиновых сапогах…
Только выразительные глаза под стеклами элегантных очков не давали усомниться, что это и есть автор многих нашумевших книг, та самая Лариса – “светская львица”, не один год прожившая в Лондоне.
– Мне не до светских тусовок, – сказала она. – Я создаю МУЗЕЙ ТАНКА!
– Но почему вдруг?
– Да не вдруг, – отмахнулась Лариса Николаевна. – Все расскажу и покажу.
Васильева водила меня по небольшим залам, где использовался каждый сантиметр его площади, и я поняла, какую колоссальную работу провели создатели первого и единственного в мире музей танка.
И поймала себя на мысли, что мне удивительно просто общаться с моей собеседницей. Ни тени звездности и величия.
Рядом – страстно увлеченный человек, женщина, которая смогла заразить многих своей идеей и осуществить ее.
– Музей посвящен истории танка и всем, кто создавал, строил и воевал на этой боевой машине. Мой отец – один из создателей Т-34. Вместе с Морозовым и Кошкиным он получил за него Сталинскую премию, – сказала мне Васильева.
– А мой – был танкистом. Воевал на Курской дуге. Все мое послевоенное детство прошло на танковых полигонах.
– Я же с детства танки не любила, потому что им, а не мне, отец отдавал все свое время. Его рабочий день начинался с 8 утра и заканчивался в полночь. Но чем конкретно он занимался, в семье не обсуждалось. Секретно! Да я, поэтесса, и не стремилась узнать. А отец стихи не очень, скажем, понимал.
– Вы их писали с детства?
– Даже публиковалась в «Пионерской правде». Однажды сама Анна Ахматова, увидев мои стихи, написала мне. Великая поэтесса разобрала их «по косточкам». Но в конце добавила странную приписку: «Меня ты не бойся». А я никого не боялась. Была довольно самоуверенной девчонкой, и не сочла тогда нужным ответить Анне Андреевне. Потом об этом всю жизнь жалела. Ахматова же не раз снилась мне.
Показав музей, Васильева предложила зайти к ней на дачу, она недалеко от музея. По дороге я спросила писательницу про ее «Кремлевских жен».
– Кто подсказал идею, почему книга вызвала такой интерес?
– Я многие годы изучала древнерусскую литературу, по крупицам собирала сведения. Что случилось с женщиной за два прошедших века? Так складывалась книга “Жены русской короны”.
Но однажды муж мне сказал: “Смотри, уходят из жизни недавние жены Кремля, даже дети… Пропустишь”. И я “побежала”. Помогало мне то, что жизнь моя каким-то образом была связана с Кремлем и что я была в то время уже известной поэтессой.
Почему книга стала такой популярной? Потому что многим хотелось узнать то, что долгие годы скрывалось за кремлевской стеной, было недоступно, обрастало легендами, слухами, сплетнями.
Меня за книгу не только хвалили, но и ругали. В основном мужчины резко коммунистического направления. Потому что у меня все жены оказались благороднее своих мужей. Никто из них не предал любимого человека, даже попав в тюрьму, в ссылку, чего не скажешь о государственных мужьях. Ни один из них не защитил свою жену, не разделил с ней тюремную участь.
– «Кремлевские жены», можно сказать, стали вашей визитной карточкой. Но до них все зачитывались вашей повестью «Туманный Альбион»,опубликованной в «Новом мире». Как попали в Англию?
– Туда направили мужа, Олега Васильева, корреспондента “Известий”. Я ехать не хотела. Здесь у меня шла, развивалась поэтическая жизнь. Но, приехав в Англию, поняла, что буду писать прозаическую книгу без всякой политики. Книга имела успех наверное потому, что была первой “такой”. “Альбион и тайна времени” – так она была названа у нас, а в Англии ее озаглавили: “Лара в Лондоне”.
– Вы там даже читали лекции и вели семинары в университете Ноттингема. Так хорошо знаете English?
– Знаменитый английский писатель Чарльз Перси Сноу, который дал мне рекомендацию для вступления в члены Библиотеки Британского музея, назвал мой язык «Ларисиш». Но меня понимали и даже пожаловали титул «special professor».
– Почему не остались в Англии?
– У нас с мужем даже мыслей таких не было! Я люблю Англию, люблю Лондон, но свою страну и свою Москву люблю больше.
– Вы посвятили нашей столице замечательную книгу «Душа Москвы».
– Хотя родилась я на Украине, а в годы войны жила на Урале, куда был эвакуирован из Харькова завод отца, Москва давно стала для меня родной. Ведь меня сюда привезли в 1947 году, на 800-летие столицы. До сих пор помню, какой она была красивой в те дни! Я даже выразила свои впечатления в стихах.
– Вы уже давно стихов не пишете.
– Наверное, скоро будут и стихи. Сейчас для меня важней открыть музей танка, – сказала мне тогда Васильева.
В гостинной ее дачи я сразу же увидела на стене большой портрет молодого красивого военного.
– Это и есть мой отец, Кучеренко Николай Алексеевич, – сказала Лариса Николаевна. – Таким он был во время войны.
– Так вы по отцу Кучеренко? У меня тоже девичья фамилия кончается на «о». Значит, мы с вами – «хохлушки»! Я тоже родилась на Украине, в Николаеве.
– В Николаеве? – почему-то обрадовалась Лариса Николаевна. – И ты работала там на судостроительном заводе?! Тогда сможешь мне помочь узнать про одного замечательного человека, Фирсов его фамилия.
Про него мой отец сказал перед смертью: «С него все начиналось. Без него бы ничего не было». А Фирсова обвинили перед войной в диверсии на николаевском судостроительном заводе. Потом отправили в Харьков создавать танки.
В 37-ом за ним пришли и увели навсегда…
Васильева слегка разволновалась и даже не заметила, как перешла со мной на «ты». А я стала вспоминать, откуда знаю фамилию – Фирсов? И вдруг, словно током пронзило: Ольга Фирсова! Ленинградская альпинистка, укрывавшая в войну золотые вершины города от обстрелов.
Много лет назад я встречалась с ней, писала о ее подвиге. Мы вместе даже слазили на шпиль Адмиралтейства во время его реставрации. И она ведь мне тогда сказала, что ее отец был инженером-конструктором, которого расстреляли по какому-то обвинению.
Уж не его ли имела в виду Лариса Васильева?
– Его! А ты, значит, тоже встречалась с его дочерью Ольгой? Теперь кое-что знаешь и про ее отца. А мой отец, который всю жизнь занимался танками, умер в День танкистов 12 сентября 1976 года. Ему было 68 лет.
Москва в тот день отмечала праздник салютом, а я читала отцу, который умирал при полном сознании, свои стихи, что-то ему рассказывала и пообещала: “Напишу о тебе книгу! О твоей жизни, об истории танка Т-34…
” Он лишь усмехнулся: “Что ты об этом знаешь?..”
Действительно, что я знала? Ничего! Но ведь я дала отцу слово.
И свое слово дочь сдержала. Книги про отца, про танк, про его создателей все-таки написала. Музей «пробила». И доброе имя Афанасия Фирсова восстановила. Теперь в музее танка Т-34 есть стенд, посвященный гениальному конструктору.
«Случайные встречи отнюдь не случайны…» Это строка одного из стихов Ларисы Васильевой. Согласна: ведь совсем не случайно получила я когда-то задание редакции встретиться с ней.
С тех пор встречались мы много раз – и в ее московской квартире, и в музее, и на всевозможных творческих вечерах. Вместе были в Николаеве. Но чаще мы перезваниваемся. Потому что Васильева в основном живет на даче, а это 37-й километр от Москвы.
Далековато ездить в гости. Она же там занимается проблемами музея, которому уже стало очень тесно.
Чтоб расшириться, нужно столько всяких разрешений, согласований! Поэтому Васильева разрешила разместить штаб музея на своей даче, в гостиной, где висит портрет отца,
А свои книги она пишет ночами. Пишет по-прежнему перышком. Компьютер не освоила. И не хочет.
Приходится только удивляться, как Васильева написала столько книг! Кроме уже названных, знаменитых, недавно появились новые.
И они такие разные! Например, «Правда о танке Т-34» и «Жена и муза» о тайне Александра Пушкина. «В прицеле – Прохоровка» о великом танковом сражении и «Василиса» о том, как избежать катастрофу нашей цивилизации…
– Скоро выйдут еще две книги: «Исчезновение императора» – про Александра I и «Путешествие друзей с врагами» – про литературный процесс второй половины ХХ века.
А журнал «Наука и религия» начнет печатать мою повесть про Анну Ахматову: «Королева без королевства».
– Решили через много лет все-таки ответить великой поэтессе? А свои стихи больше не пишете? Только прозу?
– Насчет стихо-творения отвечу: я сажусь и не знаю, что буду писать. Все это идет оттуда! – она указала пальцем наверх.
…не найдешь у поэта
откровений судьбы.
Он не знает, откуда,
вопреки и не впрок,
появляется чудо
обжигающих строк…
– Лариса Николаевна, у вас большой список наград – премии, медали, ордена. В честь вас даже названа звезда в созвездии Стрельца. Вы довольны признанием?
– Все-таки подводишь итоги! Отвечу своей строкой: «Совсем не гонялась за славой»… И не гоняюсь до сих пор. У меня вовсю кипит работа. «Предпочитаю как пламя сгореть, чем тихо стареть»…
Источник: https://wek.ru/larisa-vasileva-ya-glavnogo-slova-eshhe-ne-skazala-
Метафизика Ларисы Васильевой
К медовому, прилипающему к небу, названию первой книги стихотворений Ларисы Васильевой «Льняная луна» (1966 год) за десятилетия труда присовокупились ещё более тридцати различных сборников.
Критика не обходила вниманием яркую поэтессу: в прошлом году, к юбилею автора, в издательстве «У Никитских ворот» вышел многостраничный том отзывов, статей и рецензий на её поэтические книги, нашумевшую «кремлёвскую» публицистику, прозу и драматические произведения под названием «Лариса Васильева. Женщина своего времени». Познакомившись с этим любовно оформленным изданием, снабжённым красивой подборкой цветных фотографий и портретов писательницы, я обнаружила, что литературоведы почти не говорят о метафизической составляющей лирики Ларисы Васильевой. Считаю важным отчасти восполнить этот пробел.
После темы поля и темы моря, ароматно и широко обозначенных Николаем Рубцовым, авторская заявка Ларисы Васильевой выглядит вроде бы пресно: «Четыре темы у меня, четыре мрака и огня: Любовь, Судьба, Война, Мечта». Абстракции, и только. Ни взглядом окинуть, ни в руках подержать.
Но вчитаемся — следующие строчки неожиданно щедро компенсируют слишком общий перечень тем: «и каждая простым-проста, и каждая старым-стара». Что здесь происходит? Время расслаивается. Двусоставные определения, качели фольклорной присказки, или попросту зеркала, выявляют наше прошлое отражение.
Так возникает пятая тема поэта — тайна, пятая грань пчелиных сот, подтекст, в котором вздымается грудь «разбуженной Руси».
Смысл приходящих к человеку знаний бывает порой неясен, благо что является подмога — свет и огонь, и нужно лишь открыться:
Демиург готов к строительству… Простым-простой двойной фундамент уже есть. Настал черёд кладки, и тут каждый кирпичик обретает объём куба; иными словами, заявленные темы рассматриваются со всех возможных ракурсов:
В заключение личного акта творения, как будто освещая новую постройку непреходящим космизмом, Лариса Васильева макает перо в чернильницу «солнца русской литературы»:
Пушкинское триединство — «…и жизнь, и слёзы, и любовь» — преображается и конкретизируется. «Жизнь» занимает чёткую нишу человеческой судьбы, «слёзы» вызваны глобальным бедствием — войной, а к причалу «любовь» прибивается плот «мечта».
Всевозможные вариации на тему дома и сакральная цифра «четыре», символизирующая Землю и четвёртое измерение, укореняются в лирике Л. Васильевой. Откроем, например, сборник «Синий сумрак» (1970 год):
И снова тут как тут пушкинский дух, перекличка со сказочным запевом классика: «Там чудеса: там леший бродит, // Русалка на ветвях сидит»:
Невидимым, но осязаемым вещам Лариса Васильева дарит цвет, а значит, и плоть. В одном из её стихотворений «ветер синий» благодаря грёзе о парусах возлюбленного побуждает вспомнить знаменитую песню Г. Петербургского и Я. Галицкого «Скромненький синий платочек» в душевном исполнении Клавдии Шульженко.
https://www.youtube.com/watch?v=pZOSLXpaor8
Образ той родной синевы из песни был настолько ярким в сознании поколения, рождённого за несколько лет перед Великой Отечественной, что ровесник Ларисы Васильевой поэт Вадим Рабинович уже прямо вкладывает спасительный «синий платочек» в руки героя своего стихотворения «Канатоходец под куполом неба»: «Настежь руки. В руках лепесточки — великая малость. // Белоснежный один, а другой просто синий платочек. // О, какое спасение — эти платочки! // Чистый шёлк. Равновесия вздох затаённый. // Это тайна моя, чтоб не сбить равновесье…»
Поэт, философ и алхимик В. Рабинович отождествляет «синий платочек» с земной любовью (ту же роль выполняет «ветер синий» у Л. Васильевой), а белый — с белым светом. Его канатоходец балансирует между светом и любовью на тонкой мембране линии жизни.
В магической и молитвенной силе русского слова Лариса Васильева находит инструменты для сохранения духовного равновесия. «Да не сойдутся берега у бешеной реки. // Да не возьмёт тебя тоска в железные тиски»,— таков зачин стихотворения «Заклинание».
А вот мы наблюдаем парение над бездной. Героя держит не канат — жёрдочка:
Человек вызревает в капсуле прошлого, в коконе, в яйце — назовите как хотите… Не линейное, а круговое течение времени просматривается в «Заклинании» отчётливо.
«Если душа родилась крылатой», как писала Марина Цветаева, расстояния преодолимы, и дом становится чистой условностью.
Разве уютен уже упомянутый «дом», что «стоит перед ветрами, // четыре растворя окна»? Скорее, это вообще не жилище — своеобразная конфигурация перекрёстка или большого камня у дороги с указателями, как в сказке, перед которым поэту суждено решить, куда направить стопы.
В другом стихотворении Лариса Васильева договаривается до афоризма: «…Тайна великой бездомности // Разве не в доме живёт?» Духовная подкладка присутствует во многих её произведениях. Не о внешнем уюте думаешь, читая про уборку в горнице:
Симметрично расположенные «глазки́» местоимения «я» призывают не пропустить в «оконцах» намёк и на «мифопоэтический „глаз“ дома», как отметила в своём анализе исследователь А. Д. Серова, и на глаза человека (зеркало души), а в одном из отражений «солнца» — усмотреть очищенное сердце.
Лариса Васильева в то далёкое советское время не могла познакомиться со стихами Марины Цветаевой — поэтические переклички возникают по ведомым Богу законам: «Два солнца стынут,— о Господи, пощади! — // Одно — на небе, другое — в моей груди…» (1915 год).
Ну а пример полного олицетворения убранного жилища с девушкой находим у любимого ею Ивана Бунина в стихотворении «Старик у хаты веял, подкидывал лопату» (1903 год): «А хата молодела — зарделась, застыдилась — // И празднично блестело протёртое окно».
Существенное дополнение: в поэтике Ларисы Васильевой царствами и временами движет женщина. В её выразительные метафоры часто впрыснут эликсир именно женской силы:
Или такая миниатюра, положенная на «любовную» музыку Бунина («Она лежала на спине»):
Перспектива взгляда снова попадает в «мёртвую зону». Зато неведомая даль вдохновляет на дерзкое движение вперёд. Они такие, женщины в русских селеньях… В каждой из них чувствуется и отголосок отваги девушки из стихотворения в прозе И. Тургенева «Порог», безоглядно готовой на все земные испытания.
В созвездии лучших произведений Ларисы Васильевой есть стихотворение «Вишня», где её метафизика выражена особенно отчётливо и полно, а лирический размах, живой хруст и сок метафор как будто подтверждают верность поэтических формул. Образно говоря, всю глину своего миросозерцания поэт по сусекам соскребла и единым жарким выдохом воплотила в ёмкое полотно:
Здесь прочитываются и чеховский «Вишнёвый сад», и аллюзии на оду Г. Державина «На смерть князя Мещерского», и отзвук стихотворения А. Ахматовой «В том доме было очень страшно жить…».
При всей загадочности сюжет у Васильевой выглядит простым. Классический звукоряд убаюкивает читателя. Однако это не редукция. Раскопки внушительной картины мироздания чреваты находками реликвий, возможно, самим автором не опознанных или не осмысленных до конца.
Произносишь текст вслух — язык катится по гладким, как голыши, словам, да в серёдке вдруг спотыкается на непривычном образе и звуке: «безуглый камень». Воображение тут же переиначивает «безуглый» в «беззубый», и уже страшно становится, тем более что камень «смотрит у порога», у него есть глаза. Следующая строка окончательно очеловечивает валун: «Однажды ночью странный человек…»
По свидетельству автора, одушевлённый камень говорит с ним щепоткой серебристой пыли и пляской теней, что косвенно указывает на огонь в камине.
Что всё это значит в целом? Вода дождя, просочившаяся в картину дня в начале лирического монолога, не просто испарилась, но в огонь переродилась.
Возникла новая энергия жизни, гумус для тех чеховских корней прошлых вишен, что «в земле застыли». Дождь напитал влагой почву и «безуглый камень», а согрел их древний огонь.
В виде «серебряной пыли» можно представить себе пепел от сгоревших поленьев или живое слово Серебряного века, просыпавшего сияющий снег на огонь Золотого.
В конце же стихотворения происходит прорыв, воплощённое чудо будущего — чеховский сад оживает:
Поэт служит вечности, и любая частность для него — повод сказать о несказанном. Не случайно российский филолог А. Серова отыскала в многослойном «наполеоне» Ларисы Васильевой под названием «Вишня» не только чеховскую, но и фольклорную, и библейскую подоплёку.
При этом правы и редакторы книги рецензий, определившие героиню издания как женщину своего времени.
Утверждая величие поколения, того, «где девушка с веслом, // три танкиста, два бойца…», и сохраняя верность однажды прирученному ею мистическому реализму, Лариса Васильева одушевляет материю высокой идеи, наделяя её материнскими качествами. В парадоксально-драматической роли провожатого «идея» выступает в стихотворении «Свет и мрак в переплетенье»:
Звукопись строки «поцелуем в льдину лба» достойна отдельного комментария. Притирка трёх согласных — «м», «в», «л»,— во многих случаях недопустимая, тут, на мой взгляд, оправдана.
Плотно сцепленные, как бойцы в строю, звенья слов с буквой «л» подчёркивают и ритуал прощания (поцелуй в лоб), и жестокую неотделимость человека от героики суровой годины.
Ассоциативный ряд широк: ледяная площадка, взлётная полоса, челюскинцы на льдине, название первой книги стихов нашей героини «Льняная луна».
Вернувшись в начало, окинув взглядом поэтическую библиографию Ларисы Васильевой, на лоскутном одеяле из названий книг мы обнаружим синие, алые и светлые принты: «Льняная луна» — «Огневица» — «Лебеда» — «Синий сумрак» — «Одна земля — одна любовь» — «Радуга снега» — «Поляна» — «Огонь в окне» — «Русские имена» — «Василиса» — «Роща» — «Светильник» — Странное свойство»…
Принимая образы художника за овеществлённое чудо, мы увидим, как синее небо перетекает в синий лён и васильковые поля, в землю, рождающую Василис, и почувствуем, как питают этот вечный божественный процесс небесные и земные источники света.
«Огонь» и «снег», сияющие в названиях книг, включены в круговорот льна и любви в природе, ведь ещё в каменном веке наши предки сеяли лён первым по гари выжженного леса, под снегом или дождями вымачивали собранные стебли, а затем высушивали их под солнцем.
Как известно, существительного от глагола «льнуть» не существует (да простит меня читатель за тавтологию). Но в лирико-мистическом мировосприятии поэта возможно всё. Тот же «лён» в поэтике Васильевой убедительно занимает место синонима-символа любви, неба и родной страны.
Трудно не согласиться с филологом Мариной Князевой, считающей, что Лариса Васильева совершает «духовное путешествие в глубины России, ведёт своё историко-сказочное паломничество.
От сюжета к сюжету, от героини к героине, идя к идее живительной мудрости и цельности мира — к России-Вселенной — Василисе. К Премудрости».
«Скажи в огонь — сумею, // Живая выйду из огня»,— обещает героиня Васильевой возлюбленному. Бурный поток чувств позволяет ей вырваться за границы личного, для преображения достаточно бросить в эту реку камень-слово — допустим, каблук…
Казалось бы, о подвигах всесильной русской бабы после Некрасова напоминать не нужно: «Коня на скаку остановит, // В горящую избу войдёт». Однако Васильева развивает известный образ.
У неё из огня появляется фантастическая красавица вроде Сивки-бурки, вещей каурки, или кентавра в женском обличье: «Мир отступает суетливо, // Под каблуком земля горит…» В последней строке слышится эхо пушкинского портрета морской царицы («…
А во лбу звезда горит») и скороговорки: «От топота копыт пыль по полю летит». Вспоминается и Россия, воплощённая Мариной Кудимовой в образе кобылы Арысь-поле из одноимённой поэмы.
Страсть Ларисы Васильевой далеко отстоит от публицистического пафоса Кушнера и Н. Коржавина, писавших о тщетной попытке пенять на эпоху: «Времена не выбирают, в них живут и умирают»; «Время дано! Это не подлежит обсужденью. Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нём».
Поэтесса выламывается из календаря вообще, концентрируясь на часах, созданных не человеческими руками, поскольку «высока седая Млечность, // и глубока Огонь-вода». Уже в первой книге Ларисы Васильевой, по выражению критика И.
Денисовой, «преобладает мудрость зрелого чувства». Она нутром чует, как из звука рождается слово, из слова — весь мир.
Недаром в открывающем цикл «Терем» стихотворении при начале Руси поставлена ею «сорока», будто криком своим предвосхищает эта птица блеск и славу Сорока Сороков:
Тайна русской речи просачивается через самое что ни на есть простое ситечко.
Если взять буквально четыре строчки из обращения народа к Ольге (поэма «Княгиня Ольга») и начать переставлять в нём слова, как цифры в игре «пятнашки», мы с удивлением откроем, помимо чаепития («чай» — «кипяток»), как «сама» княгиня превращается в «кипяток», а «лапоток» — в лопотание, плетение речи, горячий святой ключ. Человек состоит из слова, окормляется им, исчезает в нём.
Лариса Васильева естественно и умело переплавила в себе влияния стихотворцев разных эпох. Коллеги по цеху поэтов давно согласились: ей удалось избежать эклектизма. Маяковский дерзал разговаривать с Солнцем.
Нашу современницу притягивает женская энергетика ночного светила. Она так же воспринимает мир не как данность, но как то, что нужно пересоздать, чтобы постичь.
Лариса Васильева наряжает видимые реалии, словно ребёнок — ёлку, укрепляя на макушке дерева свою звезду-луну:
Закрыла глаза — ночь, открыла — день… Кто сказал, что в сутках двадцать четыре часа?
Источник: http://magazines.russ.ru/din/2016/5/metafizika-larisy-vasilevoj.html
Загрузка...
